Текст книги "Олимпийские игры. Очень личное"

1994 год. Лиллехаммер

Глава 1. Вот моя деревня…

Олимпийские игры 1994 года в Лиллехаммере стали для меня первым журналистским опытом работы на подобных соревнованиях в одиночку. Опытом уникальным и поистине неоценимым.

То, что в Лиллехаммере оказалась именно я, стало следствием определенного стечения обстоятельств. Найти денег на поездку журналиста за границу в начале девяностых по-прежнему оставалось проблемой для любого издания. И уж тем более для столь юного, каким был «Спорт-Экспресс».

На выручку пришли руководители российского олимпийского комитета: решили за свой счет, точно так же, как это было в 1992-м, повезти в Лиллехаммер группу олимпийских чемпионов прошлых лет, расселив их в самых обычных норвежских семьях и снабдив весьма ограниченным числом билетов на спортивные мероприятия.

Перед коллегами по большому спорту у меня было громадное преимущество – официальная аккредитация, дающая право посещать все соревнования. Она была у «Спорт-Экспресса» единственной, мне ее в итоге и вручили. Отсутствие сколько-нибудь солидного журналистского опыта в расчет не бралось. Отсутствие собственных денег – тоже.

Собственно, я и сама не очень комплексовала по этому поводу: одна только возможность увидеть, как на лед Лиллехаммера выйдут уже вроде бы ушедшие из большого спорта легендарные фигуристы прошлых лет, которым Международный союз конькобежцев на время возвратил любительский статус, стоила в моем представлении любых жертв. И я начала собирать чемодан для поездки в Норвегию.

* * *

Самый первый редакционный компьютер-ноутбук появился в «СЭ» именно тогда. Его привезли в редакцию вместе с человеком по имени Антон, который должен был за пятнадцать минут (именно столько оставалось до отъезда в аэропорт) научить меня отправлять репортажи из Лиллехаммера на редакционный факс. Накануне я простудилась. И, сидя перед компьютером с температурой 39,5 (мысль о том, чтобы отказаться от поездки, не приходила в голову в принципе), глядя на плывущие в глазах клавиши черной машинки и подключенные к ней телефонные провода, тщетно пыталась вникнуть в смысл объяснений компьютерщика. В голове тяжело стучало: «Ан-тон… Тон… Тоновый набор… В Норвегии – тоновый набор…»

В Лиллехаммере в соседках по жилью у меня оказалась замечательная компания: легендарные четырехкратные олимпийские чемпионки по лыжным гонкам Галина Кулакова и Раиса Сметанина, а также еще более легендарная конькобежка, шестикратная олимпийская чемпионка Лидия Скобликова. Лыжницы – вообще народ запасливый. Но впервые я имела возможность убедиться в этом именно в Норвегии, когда Кулакова, едва поставив чемоданы на пол, стала деловито извлекать из рюкзака и водружать на массивный хозяйский стол солидные шматки завернутого в марлю сала, пакеты с гречкой, тушенку в промасленных железных банках, копченую колбасу, лук… Нашлась даже банка с малиновым вареньем, которая тут же была пущена в ход. Громадной кружкой чая, в который для надежности лечения плеснули водки, соседки незамедлительно принялись выбивать из меня остатки простуды.

Хозяева дома – пожилая норвежская чета, которые на время Игр освободили для гостей большую часть дома, а сами перебрались в подвальный этаж, взирали на все это с уважением: на севере Норвегии умеют ценить обстоятельность быта.

Одна из главных проблем заключалась для меня в том, что добираться до основного пресс-центра Игр от расположенной на вершине горы деревушки, где поселились русские туристы, приходилось более часа. Причем половину этого времени занимал пеший спуск к ближайшему шоссе, где возле олимпийского хоккейного катка несколько раз в день останавливался бесплатный автобус для аккредитованной прессы.

Наутро после пробуждения я помчалась туда вприпрыжку. До обеда промаялась с разного рода организационными делами: получила аккредитацию, встретила старых друзей-журналистов, обзавелась кучей новых знакомств, набрала множество каких-то журналов, пресс-релизов и прочей полезной информации в виде транспортных и тренировочных расписаний. С учетом того, что соревнования по фигурному катанию проводились в Хамаре, ехать, как выяснилось, нужно было с пересадкой, а общее время в пути составляло порядка трех часов, опаздывать на транспортные узлы не следовало ни в коем случае.

Ближе к вечеру я заторопилась обратно в свою деревню. На последнем автобусе добралась до уже знакомой хоккейной коробки и, обогнув ее, начала подниматься в гору по натоптанной широкой тропе.

Спустя полчаса в сумерках начали зажигаться окна заснеженных домиков. Еще через несколько минут я обнаружила, что огнями уже усеян весь склон. Именно в этот момент, кляня себя за идиотизм, я отчетливо поняла, что продолжаю карабкаться вверх, не имея на самом деле ни малейшего понятия, как называется моя деревня и в каком направлении двигаться дальше.

Прошел еще час, а может, и больше. Рюкзак, в котором помимо компьютера лежали несколько килограммов набранных в пресс-центре бумаг, давил на спину, как каменная плита. Попытка замедлить шаг обернулась тем, что я тут же дико замерзла, поскольку пуховая куртка изнутри уже успела как следует промокнуть от пота. От ветра по щекам непроизвольно текли слезы, которые тут же приходилось вытирать обледеневшей варежкой, чтобы щеки не покрывались коркой льда.

Еще через какое-то время я все-таки остановилась. Сползла в ближайший сугроб (постучаться в какой-то из нереально красивых и оттого необитаемых с виду домиков мне даже не пришло в голову) и беззвучно заплакала, понимая, что мне уже все равно…

Именно в этот момент двери дома, который располагался метрах в ста от моего сугроба, распахнулись, и оттуда с характерным гиканьем на слегка освещенное крыльцо вывалились три здоровенных мужика в спортивных костюмах. Зачерпывая снег горстями, они принялись кидаться им друг в друга, сопровождая свои действия до боли знакомыми русскими словечками. Я из последних сил заставила себя подняться и выбраться на дорогу.

– Ребята!

– О, гляньте, мужики, баба!!! Точно – баба!

– Ребятки, миленькие, какое счастье, что вы на улицу-то вышли!

Ответом мне была повисшая над склоном на несколько секунд мертвая тишина и обескураженно-сдавленный голос кого-то из живописной троицы:

– Оп-ля… она, кажется, русская…

Спасителями оказались хоккеисты из нашей же многочисленной ветеранской делегации. В отличие от меня, они за минувший день успели ознакомиться с местностью достаточно надежно, чтобы в пять минут доставить меня по нужному адресу.

* * *

Слава Богу, до первой передачи материалов в редакцию был трехдневный запас времени. Два дня я честно глотала слезы в пресс-центре, безуспешно пытаясь оживить черный ящик. Потом вдруг получилось. Все, кроме передачи. Промаявшись полтора часа у телефона, я совсем уж было собиралась зареветь по новой, непроизвольно отметив при этом, что рыдания по любому поводу от собственной беспомощности уже начинают превращаться в привычку, как вдруг услышала иностранную речь: «Эй! А почему ты не вставишь телефонную карточку в аппарат? Тебе одолжить?»

Столько, сколько в Лиллехаммере, я больше не писала никогда в жизни. Молотила по клавишам при любой возможности – в автобусе, столовой, на трибуне. И отправляла, отправляла, отправляла. По утрам, когда в пресс-центре раздавался дежурный звонок из «СЭ» и голос главного редактора произносил вместо приветствия: «Ну ты даешь!..» – я понимала: в благодарность за предоставленную мне возможность увидеть Игры своими глазами я готова свернуть горы.

Глава 2. Люба, братцы! Люба!

В день старта гонщиц на самой короткой лыжной дистанции – классических пяти километрах меня чуть свет разбудила Рая Сметанина:

– Вставай, соня. Если хочешь понять, что такое лыжи в Норвегии, пойдем с нами.

Сметанина и Кулакова располагали в отличие от аккредитованных репортеров только билетами на лыжный стадион. А значит, добираться к месту гонки им каждый день приходилось пешком. Благо, наш дом располагался на соседней с лыжной трассой горе. Всего в часе с небольшим ходьбы, а точнее – козлиного карабканья по скользким буграм.

К месту старта мы добрались за полтора часа до начала гонки. Сметанина оказалась права: этого времени хватило с лихвой, чтобы досконально понять, почему жители Лиллехаммера готовы вставать до восхода солнца, чтобы хоть краешком глаза увидеть сильнейших гонщиков мира. Лыжи в Норвегии – не хобби и даже не спорт, а образ жизни. Люди шли на стадион семействами: с термосами, бутербродами и специальными подстилками (чтобы не стоять на промерзлом, леденящем снегу), подталкивая детей постарше, а малышей просто посадив на плечи и в рюкзаки, торопились, чтобы занять места поближе к старту и финишу.

Я, честно говоря, посчитала случайностью, когда на очередном повороте идущий впереди норвежец посторонился, чтобы освободить нам дорогу, и вдруг застыл как вкопанный: «Сметанина?! Кулакова?!» А стоило нам появиться на трибуне, как по ней моментально понеслось то же самое: «Кулакова!!! Сметанина!!!» Еще через минуту болельщики начали становиться в очередь – за автографами…

Самые большие мои опасения – превратиться за полтора часа в снежного человека соответствующей температуры – тоже развеялись сразу. Прямо на стадионе два десятка добровольцев по очереди, разбившись на пятерки, устраивали танцевально-гимнастическое действо, а трибуны в заданном музыкой ритме колыхались в непрерывном скачущем экстазе. Любое событие на лыжне: виражи специальной машины, чуть свет нарезавшей пятикилометровую лыжню, старты патрульных групп, раскатывающих готовую трассу, – встречалось воплями восторга. И к тому моменту, когда в стартовом загоне появились первые участницы, толпа была наэлектризована до предела.

Как мы болели за Егорову! Наученные горьким опытом ожидания победы на самой первой, пятнадцатикилометровой дистанции, где Люба проиграла знаменитой итальянке Мануэле Ди Чента, мы говорили о чем угодно, только не о том, что Егорова может выиграть. После поражения Люба выглядела настолько расстроенной, что, казалось, она может просто не успеть забыть о первой гонке и целиком настроиться на новый бой.

Но она выиграла.

Потом Егорова обессиленно сидела на снегу в нескольких метрах от финиша, а рядом, уткнув лоб ей в плечо, словно обиженный, несчастный ребенок, точно так же сидела и всхлипывала Ди Чента…

* * *

– Люба, у меня просто нет слов!

– Думаете, у меня есть? Я даже не чувствую сейчас ничего. Знаю, что бежать одеваться надо, иначе замерзну, но на самом деле даже на это сил нет.

– Тогда до встречи через час?

– Договорились…

После поражения в первой гонке она отказалась со мной разговаривать. Я была в отчаянии, и Егорова, которую я расстроенно пошла провожать до автобуса, словно поняв это, вдруг очень мягко сказала:

– Простите, но мне и правда не хочется сейчас ничего говорить. Вы ведь поймете, правда? Не обижайтесь…

Двух значков с российской символикой оказалось достаточно, чтобы служащий пресс-центра пропустил нас после второй гонки в пустую комнату и встал снаружи, предварительно пообещав, что внутрь без нашего на то желания не попадет никто. И, к полному моему удивлению, на вопрос, каким временем я могу располагать, Егорова вдруг сказала: «Любым, я не тороплюсь. Автобус придет только через час. Да и там, – она кивнула на дверь, – разойдутся».

– Вы настолько не любите журналистов? Или побаиваетесь?

– Да нет. Просто в том состоянии, в котором я обычно бываю во время соревнований или перед ними, сложно отвлечься от внутренних мыслей и контролировать все, о чем приходится говорить. А пишут об этом по-разному. Далеко не всегда приятно. Да вы и сами слышали, какие вопросы задают. Не собираюсь ли я, по примеру Юхана-Улафа Косса, пожертвовать свои премиальные деньги на помощь детям, больным СПИДом. Что отвечать? При том, что никаких денег я еще и в глаза не видела. Но прекрасно знаю, что любое мое слово тотчас будет напечатано в сотнях изданий.

– А что хотелось бы ответить?

– Такие жесты могут позволить себе только очень богатые люди. Но это – не ответ, это мое личное мнение. Может быть, я ошибаюсь, но мне часто кажется, что в наш адрес – я имею в виду весь бывший СССР – журналисты гораздо чаще позволяют себе не очень корректные вопросы. И сами это прекрасно знают. Иначе чем объяснить, что задают их не в официальном порядке, а стараются дождаться окончания пресс-конференции и ущипнуть побольнее, вынудить признать, что мы – нищие. Вот и стараюсь пореже с вашим братом встречаться.

– Я, честно говоря, была склонна списывать вашу неразговорчивость на пресс-конференциях на незнание языка.

– Я говорю по-немецки. Учила в школе, а сейчас постоянно есть разговорная практика. И уже не первый год думаю о том, что пора приниматься за английский. Но пока не получается – просто не хватает времени. И тяжело – без элементарной основы. К тому же во время таких соревнований гонка отнимает все. Нет желания даже выходить из комнаты: поела, почитала – и спать, спать, спать.

Расставались мы друзьями. И я отчетливо понимала, что спортсменов, в которых я влюблена отчаянно и бесповоротно, стало на одного больше…

* * *

В Лиллехаммере, впрочем, я любила весь мир, и он отвечал мне взаимностью. Накануне женской эстафетной гонки ко мне вдруг подошел норвежец, отвечавший за организацию работы лыжного пресс-центра.

– Слушай, ты завтра очень занята?

– А в чем проблема?

– Понимаешь, я вот тут подумал: мы ведем стадионный репортаж для зрителей на четырех языках. А на русском – нет. Но ведь именно ваша женская команда – самая-самая. Если ты не против, мы могли бы это исправить…

Получив согласие, норвежец деловито объяснил, что в день эстафеты мне следует быть на стадионе за два часа до начала гонки. Дополнительную служебную аккредитацию он гарантирует, но будет жесткий контроль: ждут короля Норвегии Харальда Пятого.

Утренние инструкции тоже были жесткими. Внимательно слушать, что именно говорит информатор на английском, немецком, французском и норвежском языках, затем в микрофон дословно переводить все сказанное на русский.

Провожаемая этими напутствиями, я направилась в главную комментаторскую будку стадиона.

Но как только на стартовой позиции появились четыре российские гонщицы, у меня, что называется, «сорвало крышу».

Первую половину дистанции, пока на лыжне были Елена Вяльбе и Лариса Лазутина, я еще как-то держалась, позволяя себе, как бы невзначай, нейтральным тоном добавлять к официальному тексту превосходные эпитеты по отношению к каждой из российских спортсменок и всей российской команде в целом. Но когда на стадионе показалась Нина Гаврылюк, которая мчалась к финишу третьего этапа вплотную за норвежкой Элин Нильссен, тормоза отказали напрочь.

– Рви ее, Нина, – истошно орала я в микрофон. – Вперед, Россия! Лю-ю-ю-ба, давай, миленькая! Девчонки, вы – лучшие!!!

Возможно, это была самая красивая победа Игр. Правда, тут же, прямо в финишном створе, куда я влетела из комментаторского скворечника, как на крыльях, на меня набросилась Лена Вяльбе:

– Что ж вы такое делаете-то, а? Стою, к старту готовлюсь, а тут вдруг на весь стадион: «Девочки, за вами – Россия!» Я эти слова как услышала, аж слезы на глаза навернулись. Самые противоречивые чувства раздирать начали. Перчатками лицо вытираю, а сама думаю: только б старт не пропустить. А уж там я вам устрою…

На выходе со стадиона я столкнулась с живописной группой: со стороны ВИП-трибуны рядом с королем Харальдом, его супругой и королевской свитой шел вице-президент МОК Виталий Смирнов. Увидев меня, он сделал страшные глаза и почти не разжимая губ процедил: «Ну ты, мать, дала… Сумасшедшая! Ей-богу, сумасшедшая…»

Для Егоровой та золотая эстафетная медаль стала в Лиллехаммере третьей…

Глава 3. Прости меня, Игорь…

Жена выдающегося американского конькобежца Дэна Дженсена, Робин, плакала на трибуне для почетных гостей, и слезы размывали нарисованные на ее щеках американские флаги. А внизу, на скользком льду Олимпийского овала точно так же плакал ее муж, ставший чемпионом Игр с мировым рекордом на дистанции 1000 метров.

За два дня до того Робин тоже не могла сдержать слез: когда Дженсен споткнулся на первой дистанции Игр – 500 метров, это можно было объяснить выражением, существующим в любом языке – «первый блин комом».

После той, сумасшедшей в своем драматизме, гонки тренер Дженсена, Питер Мюллер, сказал:

– Конечно же, он приехал в Норвегию выигрывать. Для этого ему совершенно не нужно было выкладываться полностью. Хотя бы на девяносто процентов. Но готов он был на сто десять и прекрасно знал об этом.

– Что вы говорили Дэну перед стартом?

– Чтобы он забыл обо всех предыдущих победах и поражениях. Что должен бежать так, как тысячу раз бегал на тренировках – спокойно и, может быть, чуточку осторожнее, чем привык. Но мне показалось, что я говорю впустую. У Дженсена был такой отсутствующий взгляд, что я буквально прочитал все его мысли. Он ждал неудачи…

* * *

Олимпиада никогда не отдает долгов. Их приходится вырывать у нее с мясом и кровью. Будь иначе, конькобежное золото Лиллехаммера наверняка поделили бы между собой двое – Дженсен и Игорь Железовский. Но вышло так, что оба подошли к тем Играм с репутацией самых больших олимпийских неудачников.

– …О чем думали вы перед стартом, Дэн?

– Мне почему-то вспомнилось, как еще в школе я три года подряд на День святого Валентина посылал открытку с подарком девочке, которая мне безумно нравилась, а открытка от нее все эти три года приходила парню из соседнего класса…

Похоже, лед олимпийских катков играл с Дженсеном в ту же самую игру. На протяжении трех Олимпиад спортсмен отдавал конькам всего себя, но трижды не добился взаимности в главном. Я не беру в расчет Игры в Сараево, где Дженсен, которому не исполнилось и девятнадцати, занял шестнадцатое место на километровой дистанции и, ко всеобщему удовольствию американской команды, стал четвертым на «пятисотке».

Настоящие неудачи начались потом.

В 1988-м, в Калгари, в день старта на 500 метров, Дженсену позвонили из дома, чтобы сообщить, что состояние его старшей сестры, которая была больна лейкемией, резко ухудшилось. Говорить Джейн уже не могла, но успела услышать слова брата, что он побежит для нее. Дженсен упал на дистанции, еще не зная, что сестра так и не увидела его на старте. Через два дня он точно так же упал на «тысяче».

Четыре года спустя, в Альбервилле, он, как и в Сараево, снова стал четвертым на первой дистанции конькобежной программы, споткнувшись на последнем вираже. Но еще более нелепым оказался второй забег – на 1000 метров, когда из-за теплой погоды и все время наползавшей на каток туманной хмари лед раскис настолько, что Дженсен с его девяноста килограммами живого (без коньков) веса «утонул» на первых же метрах, и его время на финише было лишь двадцать шестым.

– Я суеверен, как, наверное, и все спортсмены, – говорил Дженсен в Лиллехаммере после забегов на 500 метров, когда трое призеров (из них двое – российские, Александр Голубев и Сергей Клевченя), ошеломленные внезапным подарком судьбы в виде полупадения чемпиона мира, отправились на первую в своей жизни олимпийскую пресс-конференцию. – В Хамаре я пытался заставить себя думать о том, что здешний лед для меня счастливый – ведь именно здесь я выиграл все, что только мог, два месяца назад на этапе Кубка мира. Здесь установил рекорд мира на «пятисотке». А с другой стороны – не мог прогнать гаденькие мысли, что что-то обязательно должно случиться, как случалось на всех Играх. Впрочем, кого это сейчас волнует…

Золото Голубева и серебро Клевчени было воспринято всеми российскими болельщиками как сенсация, совершенно невероятное и оттого особенно драгоценное достижение. Но все-таки в значительной степени эти медали были подарком от Дженсена. Голубев и сам сказал после: «Я не видел, как бежал Дэн. Но когда узнал его время, то вдруг почувствовал, что у меня затряслись ноги. Единственная мысль, которая мелькнула на старте, что в любом случае медаль Сергея у нас уже есть. А значит, и мне терять нечего…»

* * *

Железовский должен был победить еще в 88-м, в Калгари. На тот момент ему принадлежали все мировые рекорды в спринте. Но спортивная судьба распорядилась иначе. Лед олимпийского катка оказался слишком быстрым. Настолько, что на всех трех спринтерских дистанциях мощного, тяжелого Игоря выносило на каждом вираже на лишние десятки метров. Будь до старта побольше времени, тренеры, возможно, успели бы что-то придумать: по-другому поставить лезвия, изменить заточку коньков. Вот только времени на это не оказалось.

Через год на чемпионате мира в норвежском Херенвене Железовский словно брал реванш, остервенело устанавливая еще более невероятные рекорды. Потом он скажет, что ни одну из своих побед не променял бы на олимпийскую. Но то заведомо было неправдой. Скорее, Железовский старался таким способом защитить свою собственную психику от вопроса, на который почти никогда не удается найти ответ: «Почему, будучи таким сильным, я не сумел выиграть главный старт жизни?»

На Играх в Альбервилле минчанину вновь не повезло. Конькобежцев поселили на высокогорье, вместо того чтобы разместить их в долине возле катка. Высота и сыграла фатальную роль. По воспоминаниям олимпийского чемпиона Калгари Николая Гуляева, спортсмены теряли сознание, стоило лишь нагнуться для того, чтобы зашнуровать конькобежные ботинки. На дистанции они и вовсе не отдавали себе отчет в том, что происходит. Сил хватало лишь на первые сто метров. Дальше накрывало тягучим ватным кошмаром.

В Лиллехаммер Железовский ехал, понимая, что у него остался последний шанс. Он был уже далеко не так хорош, как на своей первой Олимпиаде в Калгари и два года назад – в Альбервилле, по-прежнему любил повторять, что никакая олимпийская медаль не сравнится с лавровыми венками выигранных им мировых чемпионатов, и все-таки надеялся (не мог не надеяться, иначе не остался бы в спорте еще на два года) на высшую справедливость. Ту самую, которая на Олимпийских играх так часто берет необъяснимый, с точки зрения здравого смысла, тайм-аут.

На это же надеялся Дженсен.

* * *

– Как вы сами расцениваете свою медаль, как закономерность или как подарок судьбы, Дэн?

– Я до сих пор не верю своему счастью.

– А я не верю тому, что вы смогли бы уйти из спорта, так и не дождавшись олимпийской победы.

– Как раз это решение было принято окончательно еще до старта. Я понял, что не имею права и дальше испытывать нервы своих близких. Когда я увидел глаза Робин после всех моих поражений, мне стало страшно от мысли, что же должна переживать она, – со стороны ведь мои неудачи выглядят просто ужасно. Робин никогда не говорила мне, что устала ждать, я никогда не видел ее слез, хотя знаю, сколько раз ей приходилось плакать. Когда я выступаю, то не могу думать ни о чем, кроме соревнований: ни о жене, ни о дочери. Я в прямом смысле их просто не вижу, не слышу, что они мне говорят. И накануне последнего старта вдруг совершенно отчетливо понял, что когда-нибудь могу просто остаться один. Ради чего? Ради медали, которую, скорее всего, мне так и не придется подержать в руках?

– В конце концов, даже если бы вы и не выиграли, все равно остались бы в истории коньков как великий спринтер.

– Вот это как раз слабое утешение. Я бы соврал, если бы сказал, что никогда не думал об этом. На самом деле думал и понимал, что пытаюсь сам себя утешить. Точно так же меня утешали подобными аргументами и другие. Людям со стороны практически невозможно понять, насколько у нас, спортсменов, уязвимая психика. Мы же все – больные люди. Я – не исключение. И здесь для меня не существовали никакие былые победы и рекорды. Только одна мысль: что я десять лет пытаюсь достичь главной цели, а на самом деле, если разобраться, все, чего добился на Олимпийских играх, это два четвертых, шестнадцатое и двадцать шестое места, и… падения. И вы считаете, что об этом можно не думать?

– Знаю, что нельзя. Но на месте вашей жены, ей-богу, сказала бы: «Слушай, Дэн, плюнь на все. Даже если ты побежишь спиной вперед и совсем не в том направлении, все равно будешь лучше всех. Причем всю жизнь, а не какие-то несчастные несколько лет».

– Она приблизительно так и говорила. И вообще я пришел к выводу, что если с чем мне повезло в этой жизни, так это с семьей. Не будь у меня Робин, я бы, наверное, давно уже плюнул на все…

* * *

С женой Дженсену действительно повезло. Не подойти к ней на трибуне, где нас на «пятисотке» разделяли всего несколько сидений, я не могла. Впрочем, в ожидании забега ее подбадривали все. Большей частью – с плохо скрываемым состраданием. А она, трясущимися руками сжимая хрупкий картонный стаканчик с кофе, сказала:

– Я ужасно боюсь, что, когда все закончится, Дэн так и не сможет забыть эти проклятые коньки. И всю жизнь будет мучиться от мысли, что он – неудачник. А мужчина не должен жить с таким чувством. И не должен позволять женщине себя жалеть. Даже самой близкой женщине.

– Он уже знает, чем собирается заняться, когда Игры закончатся?

– Смотря чем они закончатся…

… Слезы Дженсена, Робин, и снова Дженсена, крупным планом обошедшие телеэкраны мира, заставили плакать всю сентиментальную Америку. Даже известие о том, что прямо на стадион позвонил президент США Билл Клинтон, не произвели на очевидцев триумфа более сильного впечатления, нежели бег чемпиона.

– Я ничего не помню, – говорил Дэн после финиша. – На старте повторял: «Мне все равно». А после первого же виража словно провалился в какой-то транс. И очнулся только после финиша.

– И?

– И понял, что мне действительно все равно, даже если кто-нибудь еще пробежит быстрее. Я сделал все, на что был способен…

… Он выиграл, несмотря на то, что по ходу дистанции спотыкался, чуть не падая, дважды. Вторым стал Железовский. Усмехнулся, по обыкновению, в телекамеры: «Что ж, видно не судьба…»

Что на самом деле творилось в душе белорусского спортсмена, лучше других понимал в тот момент лишь его извечный соперник. Иначе, наверное, он никогда бы не написал письмо, которое Железовский получил через несколько месяцев после Олимпиады: «Прости меня, Игорь, за то, что я выиграл…»