Текст книги "Сорок правил любви"

Часть вторая
Вода
^{вещи, которые текучи, изменчивы и непредсказуемы}

Руми

15 октября 1244 года, Конья

Блестящая, великолепная полная луна была похожа на огромную жемчужину на черном небе. Я встал с постели и выглянул в окно, которое выходило на двор, залитый лунным светом. Но даже это прекрасное зрелище не успокоило стук моего сердца и дрожь в руках.

– Эфенди, вы бледны. Опять тот же сон? – шепотом спросила у меня жена. – Принести вам воды?

Я попытался успокоить ее. Пусть спит, все равно она ничем не может мне помочь. Сны – часть нашей жизни, и они являются по велению Бога. Кроме того, должна же быть причина, полагал я, почему последние сорок дней мне снится один и тот же сон.

Начало этого сна не всегда бывало одинаковым, хотя, возможно, это я входил в него каждый раз не с той стороны. То я видел себя читающим Кур’ан в комнате с коврами, которая казалась мне знакомой, но которую я никогда прежде не видел. Напротив меня сидел дервиш – высокий, худой, с прямой спиной и закрытым лицом. В руках он держал канделябр с пятью горящими свечами, которые давали достаточно света, чтобы я мог читать.

Немного погодя я поднимал голову, желая показать дервишу то, что читаю, и лишь тогда понимал, к своему ужасу, что канделябр – вовсе не канделябр, а человеческая рука. Он держал передо мной свою правую руку, и все пальцы на ней горели огнем.

В панике я оглядывался в поисках воды. Я сбрасывал одежду и накрывал ею дервиша, чтобы погасить пламя. Когда же я поднимал ее, то дервиш исчезал, оставив вместо себя горящую свечу.

Потом я искал дервиша по всему дому, заглядывая в каждый уголок, бежал во двор, где цвели ярко-желтые розы. Я звал и звал его, однако дервиша нигде не было видно.

– Вернись, любимый. Куда ты скрылся?

Наконец, как будто меня вела интуиция, я шел к колодцу и глядел на черную воду внизу. Поначалу я ничего не видел, но потом снова выходила луна, и тогда я видел, что со дна колодца на меня с неизбывной печалью смотрят два черных глаза.

– Они убили его! – кричал кто-то, оказавшийся поблизости. Возможно, это был я. Возможно, это я сам кричал в порыве мучительной боли.

Я кричал и кричал, пока жена не обнимала меня и не прижимала крепко к себе, тихонько спрашивая:

– Эфенди, опять вам приснился тот же сон? Когда Керра заснула, я вышел во двор. У меня было такое ощущение, что сон никуда не делся, что он, пугающе реальный, все еще со мной. Ночь стояла тихая; при виде колодца по спине у меня побежали мурашки, но я все равно сел возле него и стал слушать, как ночной ветер нежно шелестит в кронах деревьев.

В подобные моменты на меня всегда нисходит печаль. Ее причины мне непонятны: ведь моя жизнь полна дел, и я благословлен тем, что мне дороже всего: знанием, добродетелью и способностью помочь людям обрести Бога.

В свои тридцать восемь лет я получил от Бога больше, чем когда-либо просил. Я учился на проповедника и юриста и был посвящен в Науку святой интуиции – то есть мне дано было знание, которым обладают пророки, святые и ученые. Ведомый покойным отцом, обученный лучшими учителями нашего времени, я много работал, веря, что Бог возложил на меня определенную обязанность.

Мой старый учитель Сеид Бурханеддин обычно говорил, что я возлюблен Богом, так как на мне лежит почетная задача распространять Его послание среди Его народа и помогать Его народу отделять правильное от неправильного.

Много лет я преподаю в медресе, дискутирую с другими учеными мужами, помогаю своим ученикам, сам изучаю закон и хадисы[16]16
  Хадисы – жизнеописание пророка Мухаммеда, его деяния и высказывания. (Прим. автора.)


[Закрыть] и каждую пятницу провожу службу в самой большой мечети города. Я уже давно утратил счет своим ученикам. Лестно слышать, как люди прославляют мое проповедническое искусство и рассказывают, что мои слова изменили их жизнь как раз в то время, когда они больше всего нуждались в помощи.

Благословлен я также любящей семьей и хорошими друзьями. Никогда в жизни я не страдал от нищеты. Потеря первой жены была для меня ужасным ударом, и я думал, что никогда больше не женюсь. Но все-таки женился и благодаря Керре вновь испытал любовь и радость жизни. Оба моих сына уже выросли, и я не устаю удивляться, насколько они разные по натуре. Они словно два зернышка, посаженные рядом в одну почву, одинаково обогретые солнцем, но оказавшиеся совершенно непохожими друг на друга. Я горжусь ими точно так же, как горжусь нашей приемной дочерью, которая невероятно талантлива. Короче говоря, я счастливый человек, и счастлив как в частной, так и в общественной жизни.

Так почему же я ощущаю внутри пустоту, которая с каждым днем становится все тягостнее? Она разъедает мне душу, как болезнь, и не отпускает меня, где бы я ни был. Она похожа на тихую прожорливую мышь.

Шамс

17 октября 1244 года, Конья

Без какого-то особого внешнего повода я остановился перед воротами незнакомого города – просто поклониться его святым – мертвым и живым, известным и неизвестным. Никогда в жизни я не приходил в новое для себя место, не испросив предварительно благословения его святых. И не имеет значения, принадлежало это место мусульманам, христианам или иудеям. Я верю, что святые вне этих человеческих различий. Святой принадлежит всем.

Итак, в первый раз увидев Конью издалека, я сделал то, что делал всегда. Но потом случилось нечто непредвиденное. Вместо того чтобы приветствовать меня в ответ и благословить, как они это делали всегда, святые хранили молчание, словно надгробные плиты. Я вновь приветствовал их, на сей раз громче, на случай если они не слышат меня. И опять в ответ тишина. Тогда я понял: святые все слышат. Просто они не хотят давать мне свое благословение.

– Скажите мне, в чем я виноват? – спросил я у ветра, чтобы он отнес мой вопрос всем, кого он касался.

Очень скоро ветер вернулся с ответом:

– О дервиш, в этом городе ты найдешь две крайности. Чистую любовь и чистую ненависть. Мы предостерегаем тебя. Но если ты настаиваешь, действуй на свой страх и риск.

– Нечего было предостерегать, – сказал я. – Если я смогу встретить чистую любовь, с меня довольно.

Услышав эти слова, святые Коньи все-таки дали мне благословение. Однако мне не хотелось сразу въезжать в город. Я сидел под дубом и, пока конь щипал траву, издалека смотрел на очертания городских построек. Минареты сверкали на солнце, словно осколки стекла. Время от времени лаяли собаки, мычали ослы, смеялись дети, кричали торговцы – обычные звуки городской жизни. Интересно, какие радости и печали скрываются за закрытыми дверями и зарешеченными окнами? Будучи странствующим дервишем, я чувствовал, что мне немного не по себе в преддверии новой жизни, но тут я вспомнил следующее важное правило: “Старайся не сопротивляться препятствиям, встающим на твоем пути. Позволь жизни идти своим чередом. Не сокрушайся о том, что твоя жизнь изменилась. Откуда тебе знать, что прошлая жизнь лучше будущей?”

– Салям алейкум, дервиш, – дружески окликнул меня чей-то голос, вернув из мира грез.

Обернувшись, я увидел крестьянина с вислыми усами. Он ехал на телеге, которую тащил до того костлявый бык, что казалось, бедняга может в любую минуту испустить последний вздох.

– Алейкум салям! Да благословит тебя Бог! – откликнулся я.

– Почему ты сидишь тут один? Устал от дороги? Если хочешь, я помогу тебе.

Я улыбнулся:

– Спасибо, но уж лучше я пойду пешком, чем обременю твоего быка.

– Не хули моего быка, – обиженно произнес крестьянин. – Может быть, он стар и слаб, но он все еще мой лучший друг.

Слова крестьянина привели меня в чувство. Я вскочил и поклонился ему. Как я, ничтожная частичка Божьего мира, позволил себе отнестись пренебрежительно к другому Его творению, будь то животное или человек?

– Прошу прощения у тебя и твоего быка, – сказал я. – Пожалуйста, прости меня.

Тень недоверия промелькнула на лице крестьянина. Несколько минут он простоял с ничего не выражавшим лицом, словно решая про себя, смеюсь я над ним или не смеюсь.

– Никогда не было такого, – сказал он, как будто очнувшись, и по-доброму улыбнулся мне.

– Никто не извинялся перед твоим быком?

– И это тоже. Но я-то думал о том, что никто никогда не извинялся передо мной. Обычно извиняюсь я. Даже когда со мной поступают несправедливо, извиняюсь все равно я.

Я был тронут его словами.

– Кур’ан говорит, что все мы и каждый в отдельности созданы по одной, и самой лучшей, форме. Это одно из правил, – тихо произнес я.

– Какое правило? – переспросил крестьянин.

– “Бог полностью занят тобой. Каждое человеческое существо – это работа Бога, и она медленно, но неуклонно движется в сторону совершенства. Мы все незавершенные творения Бога, которые ждут и жаждут завершения. Бог работает над всеми нами по отдельности, потому что человечество – великое произведение искусного мастера, который знает, что каждая деталь важна для общего”.

– Вы тоже приехали сюда ради того, чтобы послушать проповедь? – с интересом спросил крестьянин. – Похоже, на нее придет много народа. Он знаменитый человек.

У меня сердце подпрыгнуло в груди: я понял, о ком он говорит.

– Скажи мне, что такого особенного в проповедях Руми?

Крестьянин молча уставился в небо. Возможно, его мысли витали где-то далеко или не витали вовсе.

– Я приехал из деревни, где жизнь тяжела, – наконец проговорил он. – Сначала был голод, потом монголы. Они грабили и сжигали все деревни на своем пути. Но в городах было еще хуже. Они захватили Ерзурум, Сивас, Кайсери, вырезали всех мужчин и увезли с собой женщин. Сам я не потерял ни жену, ни дома. Но потерял что-то такое, отчего больше не знаю ни минуты радости.

– А какое все это имеет отношение к Руми? – спросил я.

Крестьянин перевел взгляд на быка и монотонно проговорил:

– Все говорят, стоит послушать проповедь Руми, и печаль как рукой снимает.

Лично я не считал, что с печалью надо бороться. Наоборот, счастливыми делало людей притворство, а печальными – правда. Но я не сказал об этом крестьянину.

– Почему бы мне не поехать с тобой до Коньи? – произнес я вместо этого. – Ты бы рассказал мне о Руми.

Я привязал коня к телеге и уселся рядом с крестьянином, с радостью отметив, что быку была нипочем дополнительная ноша. Он продолжил так же равномерно-медленно переступать ногами. Крестьянин предложил мне хлеб с козьим сыром. Мы ели и разговаривали. Вот так, под ослепительно ярким солнцем на голубом небе и под внимательными взорами городских святых, я и въехал в Конью.

– Будь здоров, друг мой, – сказал я, спрыгнул с телеги и отвязал своего коня.

– Уверен, мы еще встретимся на службе! – откликнулся крестьянин.

Я кивнул и помахал рукой на прощание.

– Иншалла.

Хотя мне очень хотелось побывать на службе – ведь я мечтал познакомиться с Руми, – но поначалу я все же решил не много побыть в городе и послушать, что люди говорят о своем знаменитом проповеднике. Я хотел взглянуть на него чужими глазами – добрыми и недобрыми, любящими и нелюбящими, – прежде чем увидеть своими собственными.

Хасан-попрошайка

17 октября 1244 года, Конья

Безумие называть это чистилище “священными муками”. Я – прокаженный. Я чужой как мертвым, так и живым. Матери указывают на меня пальцами, пугая своих расшалившихся детей, подростки бросают в меня камнями. Ремес ленники гонят меня прочь, чтобы я не накликал на них беду, а беременные женщины отворачиваются от меня, боясь, что я нашлю порчу на их еще не рожденных малышей. Люди не знают, не понимают, что я и сам стараюсь держаться подальше от них.

Первым делом меняется кожа, она становится толще и темнее. Потом на коленях, на плечах, на руках и на лице появляются как бы заплаты разных размеров и цвета гнилых яиц. В это время тело жжет и саднит, но потом боль мало-помалу проходит или, скорее, с ней свыкаешься. “Заплаты” становятся больше, на них возникают отвратительные пузыри. Со временем руки становятся похожи на клешни, лицо изменяется до неузнаваемости. Теперь, когда я уже близок к концу, у меня не закрываются глаза. Слезы и слюна текут безостановочно. Ногтей на руках уже нет. Странно, что остались волосы на голове. Наверное, поэтому мне надо считать себя счастливцем.

Я слышал, что в Европе прокаженных не пускают за городские стены. Здесь нам позволено жить в городе, надо лишь колокольчиком предупреждать людей о своем приближении. Еще нам позволено попрошайничать, что совсем неплохо, потому что иначе мы поумирали бы с голоду. Мы все время или попрошайничаем, или молимся. Вряд ли Бог обращает на нас какое-то особое внимание, но по какой-то непонятной причине люди считают, что это именно так. Поэтому, презирая нас, они вынуждены обращаться к нам с просьбами. Они нанимают нас молиться за больных, калек и стариков. За это они неплохо платят нам и дают много еды. На улицах с прокаженными обращаются хуже, чем с собаками, но в домах, где царит страх смерти и отчаяние, нас обхаживают, как султанов.

Когда меня нанимают молиться, я склоняю голову и бормочу несколько невразумительных арабских слов, делая вид, будто погружен в беседу с Богом. Все, что я могу, – это делать вид, поскольку не думаю, что Бог слышит меня. У меня нет причин в это верить.

Попрошайничество менее доходно, но я все-таки предпочитаю таким способом добывать себе пропитание. По крайней мере никого не надо обманывать. Лучший день недели для попрошайничества – пятница; только не в Рамадан, потому что в Рамадан и так весь месяц живешь припеваючи. В последний день Рамадана можно получить много денег. В этот день даже самые скупые щедро подают нам, чтобы замолить свои прежние и будущие грехи. Раз в год люди не отворачиваются от попрошаек. Наоборот, они сами выискивают их, и чем те несчастнее, тем лучше. В этот день стремление горожан быть щедрыми и милосердными столь сильно, что они не только много жертвуют, но почти искренне любят нас.

Сегодняшний день тоже обещает быть прибыльным, так как Руми произносит свою пятничную проповедь. В мечети уже полно народу. Те, кто не смог найти место внутри, собрались во дворе. Отличная возможность подзаработать для нищих и карманников. Они все тут, в толпе.

Я сижу как раз напротив входа в мечеть, прислонившись спиной к стволу клена. В воздухе уже чувствуется запах приближающегося дождя, смешанный с едва ощутимыми ароматами дальних садов. Передо мной миска. В отличие от многих других моих собратьев, я никогда ничего не прошу. Прокаженному не надо хныкать и придумывать истории о своей тяжелой жизни или о плохом здоровье. Стоит показать людям лицо, и это заменяет тысячу слов. Поэтому я открываю лицо и сижу молча.

Через час в миске лежит несколько монет. Все стертые медяки. А меня гложет тоска по золотой монете, которая символизирует солнце, льва и полумесяц. С тех пор как покойный Аладдин Кекубад разрешил свободное обращение денег, монеты правителей Каира и Багдадского халифата, не говоря уже об итальянских флоринах, стали ходить у нас наравне с другими. Правительство принимало их; так же поступали и городские попрошайки.

Вместе с монетами мне на колени упало несколько кленовых листьев. Клен ронял свои красные и золотые листья, словно дерево подавало мне милостыню. Вдруг мне стало ясно, что у меня с деревом есть нечто общее. Дерево умирает осенью, сбрасывая листья и напоминая прокаженного, который теряет свои члены на последней стадии болезни.

Я был кленом. Моя кожа, мои конечности, мое лицо – все разваливалось. Каждый день я терял кусок своего тела. Но для меня, в отличие от клена, не будет весны. То, что я теряю, я теряю навсегда. Когда люди смотрят на меня, они не видят, каким я был, они видят только то, что я потерял. Бросая монету в мою миску, они делают это с поразительной торопливостью, стараясь не встречаться со мной взглядом, словно могут заразиться от него. Для них я хуже вора и убийцы. Как бы им ни были отвратительны преступники, они не делают вид, будто те невидимые. Со временем я понял: глядя на меня, они видят смерть. Вот что их пугает – смерть, которая очень близко и очень уродлива.

Неожиданно толпа заволновалась. Я услышал, как кто-то закричал: “Он идет! Он идет!”

Руми приближался на белом, как молоко, коне. Он был в щегольском, цвета янтаря, кафтане, расшитом золотыми листьями и жемчугом. Он сидел прямо и гордо. Он был мудр и благороден, и за ним следовала толпа его обожателей. Он был похож не столько на ученого, сколько на правителя – повелителя ветра, огня, воды и земли. Даже конь у него был высокий и гордый, словно он понимал, какого исключительного человека ему выпало носить на себе.

Выбрав монеты из миски, я прикрыл голову, оставив открытым лишь половину лица, и вошел в мечеть. Внутри люди стояли едва ли не впритирку и было очень душно, а уж о том, чтобы сесть, и речи быть не могло. Однако в положении прокаженного есть своя “хорошая” сторона: я всегда могу отыскать себе местечко, потому что никто не хочет сидеть рядом со мной.

– Братья, – произнес Руми отлично поставленным голосом. – Бескрайняя вселенная наводит нас на мысли о нашей малости и незначительности. Некоторые из вас могут спросить: “Какое значение я в моей ограниченности могу иметь для Бога?” Насколько я понимаю, этот вопрос время от времени волнует многих. В моей сегодняшней проповеди я собираюсь дать несколько ответов на него.

В первом ряду я увидел двух сыновей Руми – красивого Султана Валада, который, как говорят, очень похож на свою покойную мать, и младшего, Аладдина, с живым лицом и на удивление хитрыми глазами. Сразу было заметно, что они гордятся своим отцом.

– Дети Адама удостоились великого знания, которое ни земле, ни небесам было не по плечу, – продолжал Руми. – Вот почему в Кур’ане сказано: “Он, воистину, предложил знание небесам, земле и горам, но они, убоявшись, отказались нести этот груз. И только человек принял его”.

Руми говорил несколько странно, как говорят только образованные люди. Затем он заговорил о Боге. Он говорил, что Бог не где-то далеко в небесах, а рядом со всеми и с каждым из нас. То, что больше всего приближает нас к Богу, сказал Руми, не что иное, как страдание.

– Все время ваши руки открываются и закрываются. Если бы это было не так, значит, они были бы парализованными. Две ваши руки совершенным образом сбалансированы и скоординированы, словно крылья птицы. Непостижимое присутствие Бога в любом самом незаметном движении.

Поначалу мне нравилось то, что он говорил. У меня потеплело на сердце. Однако почти сразу в душе поднялась такая волна негодования, что мне стало трудно дышать. Что Руми знает о страдании? Он родился в знатной семье, наследовал немалое состояние, и жизнь никогда не поворачивалась к нему спиной. Мне было известно, что он потерял свою первую жену, но я не верил, что он пережил настоящее горе. Он родился с серебряной ложкой во рту, вырос в кругу достойных людей, учился у самых известных ученых, всегда был любим, балован, обожаем – как смеет он говорить о страдании?

Почему Бог так несправедлив? Мне Он дал бедность, болезнь, боль; Руми – богатство, успех и мудрость. С его репутацией и королевским величием он как будто не принадлежал этому миру, по крайней мере этому городу. Мне приходилось прятать лицо, чтобы не пугать людей, а он сверкал, словно драгоценный камень. Интересно, каково бы ему пришлось на моем месте? Приходило ли ему когда-нибудь в голову, что однажды он мог бы пасть с высоты своего величия? Представлял ли он, каково быть отверженным – хотя бы один день? Стал бы он великим Руми, если бы Бог дал ему мою жизнь? И тогда я понял, что разница между нами не так уж велика.

Мое негодование росло и углублялось, прогоняя восхищение, которое я испытал поначалу. С горечью и раздражением в душе я встал со своего места и пошел прочь. Люди смотрели на меня с любопытством, не понимая, почему я ухожу с проповеди, которую многие так мечтали услышать.

Шамс

17 октября 1244 года, Конья

Оказавшись один в центре города после расставания с крестьянином, я решил перво-наперво позаботиться о приюте для себя и своего коня. На постоялом дворе мне предложили четыре комнаты, и я выбрал наиболее скромную. Мне было вполне достаточно матраса с одеялом, старой, постоянно шипящей масляной лампы да прожаренного на солнце кирпича, который можно было использовать вместо подушки. Кроме того, из окна был отличный вид на город до самого подножия холмов.

Покончив с этим первоочередным делом, я отправился бродить по улицам, то и дело удивляясь царящей здесь смеси религий и языков. По пути мне встретились цыгане-музыканты, арабские путешественники, христианские пилигримы, еврейские торговцы, буддийские священнослужители, европейские трубадуры, персидские ремесленники, китайские акробаты, индийские заклинатели змей, зороастрийские чародеи, греческие философы. На рынке, где торговали рабами, я обратил внимание на женщин с белой, как молоко, кожей и здоровенных загорелых евнухов.

На базаре я увидел также странствующих брадобреев, которые заодно пускали кровь, предсказателей с их стеклянными шарами и колдунов, глотавших огонь. Пилигримы шли в Иерусалим, а бродяги, насколько я понял, были бежавшими солдатами армий крестоносцев, так как я слышал венецианский, франкский, саксонский, греческий, персидский, турецкий, курдский, армянский, еврейский и еще какие-то языки, которых не мог распознать. Несмотря на множество различий, все эти люди производили одинаковое впечатление незавершенности, словно работа Мастера остановилась где-то на середине, и каждый из них так и остался незаконченным произведением.

Город напоминал Вавилон. Все тут было в постоянном движении. Я стоял посреди этого хаоса и, наблюдая за людьми вокруг меня, вспомнил еще одно золотое правило: “Легко любить идеального Бога, безупречного и незапятнанного. Но куда как труднее любить собрата-смертного со всеми его несовершенствами и недостатками. Помните, человек знает, что он способен любить. Нет мудрости без любви. Если мы не полюбим творение Божье, то не сможем по-настоящему возлюбить и по-настоящему познать Бога”.

Я бродил по узким улочкам, где ремесленники всех возрастов трудились в своих тесных, темных мастерских. И везде люди говорили о Руми. Интересно, каково ему быть настолько популярным? Повлияло ли это на его “я”? Погруженный в размышления, я пошел прочь от мечети, в которой проповедовал Руми. Постепенно город менялся. В северной стороне дома были более ветхими, садовые изгороди частично разрушенными, детишки – более громкоголосыми и непоседливыми. Запахи тоже изменились, стали более пряными; здесь сильнее пахло чесноком. В конце концов я оказался на какой-то улице, где в воздухе смешались три запаха: пота, духов и похоти.

В конце мощеной улицы стоял полуразвалившийся дом со стенами, подпертыми бамбуком, и крытой травой крышей. Перед домом сидели, перебрасываясь словами, несколько женщин. Увидев, что я приближаюсь, они с любопытством уставились на меня, то ли удивляясь, то ли радуясь мне. Я обратил внимание на сад, в котором цвели розы всех цветов и оттенков. Мне стало интересно, кто ухаживает за ними.

Мне не пришлось долго ждать, чтобы получить ответ. Едва я поравнялся с садом, как распахнулась дверь дома и на крыльцо выскочила женщина, высокая, с тяжелым подбородком, невообразимо толстая. Когда она щурилась, глаза ее исчезали в складках жира. Над верхней губой я заметил тонкую полоску темных усиков. Мне понадобилось некоторое время, чтобы сообразить: передо мной была полуженщина-полумужчина.

– Чего надо? – подозрительно спросило это существо.

Лицо его постоянно менялось; то это было лицо женщины, а минуту спустя – лицо мужчины.

Я представился и спросил, как зовут ее (или его), но мужебаба проигнорировала мой вопрос.

– Здесь тебе не место, – замахала она (или оно?) руками, словно я был мухой, которую надо прогнать.

– Почему же?

– Не видишь, что ли, это лупанар? А ты разве не дервиш, который дал обет не поддаваться похоти? Люди думают, что я погрязла в грехе, а я даю милостыню и закрываю двери, едва наступает месяц Рамадан. И вот теперь спасаю тебя. Держись от нас подальше. Это самое непристойное место в городе.

– Непристойно оно внутри, а не снаружи, – возразил я. – Так говорит закон.

– О чем это ты? – прокаркала мужебаба.

– Об одном из сорока правил, – попытался я объяснить. – “Настоящая грязь находится внутри. Все остальное легко смывается. Есть только один вид грязи, который нельзя смыть чистой водой, это пятна ненависти и фанатизма, разъедающие душу. Ты можешь очистить тело воздержанием и голоданием, но только любовь может сделать чистым твое сердце”.

– Вы все, дервиши, не в себе. У меня здесь всякие клиенты бывают. Но чтобы дервиши? Только если у лягушки вырастет борода! Если я позволю тебе зайти, Бог сровняет здесь все с землей и проклянет нас всех за совращение человека, посвятившего себя Богу.

Я не удержался и хмыкнул:

– Откуда у тебя такие мысли? Думаешь, Бог злой, угрюмый патриарх, следящий за нами с небес, чтобы забросать нас лягушками и камнями, если что-то не по нему?

Хозяйка борделя потянула себя за усы и мрачно посмотрела на меня.

– Не беспокойся, – сказал я. – Просто мне очень понравились твои розы.

– Ах, вот оно что. Это работа одной из моих девочек. Розы Пустыни.

Он (она) махнул рукой в сторону молодой женщины, сидевшей среди других обитательниц непотребного дома. У нее была перламутровая кожа и темные миндалевидные глаза, затененные печалью. Она была потрясающе хороша. Когда я посмотрел на нее, у меня по явилось ощущение, что эта женщина находится в процессе перемены.

Тогда я шепнул хозяйке так, чтобы никто больше не слышал:

– Это хорошая девушка. И в один прекрасный день она отправится в духовное путешествие, чтобы найти Бога. Ей суждено навсегда покинуть твой дом. Когда этот день придет, не пытайся ее остановить.

Та (тот) застыла в изумлении, потом за орала:

– Какого черта ты тут болтаешь? Никто не смеет указывать мне, как поступать с моими девками! Убирайся отсюда подобру-поздорову. Или я позову Шакалью голову!

– А это кто такой?

– Уж поверь, тебе лучше этого не знать, – проговорил гермафродит, грозя мне пальцем в подтверждение своих слов.

Услышав незнакомое имя, я вздрогнул, однако страх быстро прошел.

– Что ж, мне пора, – произнес я. – Но я еще вернусь, так что не удивляйся, когда увидишь меня вновь. Я не принадлежу к тем благочестивым дервишам, которые всю жизнь гнут спины на молельном коврике, хотя их глаза и сердца остаются закрытыми для внешнего мира. Они поверхностно читали Кур’ан, а я читал Кур’ан среди распускающихся растений и летающих птиц. Я читал живой Кур’ан, скрытый в человеческих существах.

– Хочешь сказать, что ты читаешь людей? – Она (он) коротко засмеялась. – Ну и чепуху ты городишь!

– Любой человек как открытая книга, любой из нас словно ходячий Кур’ан. Поиск Бога заложен в сердце каждого, будь это сердце шлюхи или святого. Любовь живет внутри каждого человека с момента его рождения и жаждет раскрыться. Об этом говорит одно из сорока правил: “Вся вселенная заключена в одном человеческом существе – в тебе. Все, что ты видишь вокруг, включая и то, что тебе вовсе не нравится, а также людей, которых ты презираешь или ненавидишь, – все в той или иной степени находится внутри тебя. Поэтому не ищи шайтана снаружи. Дьявол кроется внутри нас. Если ты по-настоящему познаешь себя, разглядишь свои светлые и темные стороны, то обретешь высшую форму самосознания. Когда человек, будь то мужчина или женщина, познает себя, он познает Бога”.

Скрестив руки на груди, гермафродитка подалась вперед и с угрозой уставилась на меня:

– Дервиш, проповедующий шлюхам! Предупреждаю, я не позволю тебе смущать здесь кого-нибудь своими дурацкими проповедями. Лучше убирайся отсюда подальше! А если не уберешься, клянусь Богом, Шакалья Голова вырвет твой длинный язык, и я с удовольствием съем его.