Текст книги "Увиденное и услышанное"

– Кэти, – прошептал он, – это ты?

Они ехали – одна машина за другой. Фрэнни спала на заднем сиденье, тяжело дыша. Четыре часа шел мокрый снег. Ему нужно было собраться, сосредоточиться. Как же теперь? Вся эта кровь. Ее бледные прекрасные руки, ее тонкие запястья…

Они пообедали; она не ела. Она была хмурая, отчужденная. Спихнула тарелки в раковину. Плечи подняты.

– Я знаю о тебе, Джордж.

– Что?

– Я знаю, что ты сделал.

«Уничтожен, – подумал он. – Никчемная жизнь».

– Я не могу оставаться здесь, Джордж. Я не могу остаться здесь с тобой. Мне надо уехать.

Он хотел ударить ее, но вместо этого сказал:

– Раз ты этого хочешь.

– Ты ни хрена не понимаешь, чего я хочу.

Он помыл руки, потом еще и еще раз.

Он прижался ухом к двери и тихо ее открыл. Она была в белой ночнушке, кожа уже совсем бледная, она подняла глаза и опустила расческу.

Показался залив, длинный, темный, растекающийся по горизонту. На берегу не было мокрого снега. Он свернул с дороги. Нетвердыми ногами ступил на песок, который едва не поглотил его, и упал на колени. Поднялся на ноги и побежал по холодному пляжу, словно человек, вдруг нашедший воду в пустыне, едва осознавая, что родители кричат на него. Он чувствовал себя так, будто это почти конец света и ничего не осталось, ни дня, ни ночи, ни жары, ни холода, ни смеха, ни радости. И он чувствовал себя на своем месте. В пустоте.

Он хотел хоть что-то почувствовать – воду в ладонях, ее запах, жизнь, соль, холодное солнце. Он смутно чувствовал, как вода поднимается по ногам, по бедрам. «Очисти меня, – подумал он. – Я приму крещение».

Его пришлось выманивать обратно. Одеяла, потом горячий суп в какой-то придорожной забегаловке, после того как он переоделся в мужском туалете.

– О чем ты вообще думал, – выговаривала мать, – когда полез в воду? Ты ей нужен, Джордж. Теперь твоя собственная жизнь на втором месте. – Она вполне могла сказать – ты больше не важен, ты не заслуживаешь.

Они ждали на парковке, пока его отец купит мороженое для Фрэнни. Глаза его матери были водянистыми и серыми, как залив. Вся словно сжавшаяся в великоватом пальто, она взяла его за руку, и он почувствовал, что внутри него что-то сломалось.

– Они считают, что это сделал я, – сказал он.

– Ну, так они немногого добьются.

Дул сильный ветер. Ему стало интересно, о чем она думает. Она подняла глаза на неожиданно яркое солнце и прикрыла их.

Они жили в маленьком домишке в бухте, прямо у воды. В детстве у него была лодка, да даже не одна. Когда они вышли из машины, он подумал, стоит ли еще в сарае его «Бродяга». Пришлось напомнить себе, что это не обычная поездка.

Они оставили его одного. Он лежал на кровати в комнате, где провел детство. Вечерело, надвигалась зимняя буря. Внизу, на кухне, радио назойливо предупреждало: ожидается снег, будьте осторожны. Он слышал, как ножки Фрэнни топают по всему дому. Ну, по крайней мере, с ней все хорошо. Однако он и близко не мог вообразить, что она пережила, и сомневался, что когда-либо сможет.

Он ненадолго задремал и проснулся под телефонный звонок. Он решил, что это мать Кэтрин, а может, ее сестра. Потом постучал отец и заглянул в комнату Джорджа. В шерстяном кардигане, осторожно, будто опасался подхватить от сына какую-то заразную болезнь.

– Они звонили сюда, искали тебя.

– Лоутон?

Отец кивнул.

– Они хотят поговорить с Фрэнни.

Джордж покачал головой.

– Не позволю.

– Ладно. Это твое решение.

Отец стоял в дверях и смотрел на него.

– Она не была счастлива, – сказал Джордж. – В смысле со мной.

Отец ждал.

– У нас были проблемы.

Эта информация ничего не меняла, и отец вдруг заговорил очень по-деловому:

– Я связался с тем адвокатом, которого ты предложил. Ему заплатили, и он уже кое-что сделал. Ничего из того, что ты вчера сказал, нельзя использовать против тебя. Оказывается, ты не был обязан соглашаться на допрос. Конечно, тебе об этом не сказали. Если полицейские снова захотят говорить с тобой, потребуется присутствие твоего адвоката. Таковы условия.

– Я не знал, что это возможно, – поднял глаза Джордж.

– С правильным адвокатом все возможно. – Отец бросил на него короткий решительный взгляд и закрыл дверь.

Медленно тянулись часы. Он чувствовал себя в их доме квартиросъемщиком. Он видел их неуверенность, их осуждение. Он думал об этом времени, о временном бездействии взаперти, о своей личной версии ада.

– Тесть с тещей уже едут, – сказала его мать – предупредила. – Они согласились, чтобы похороны прошли здесь.

Она жарила блинчики и несколько уже сожгла – как обычно. В кухне пахло так же, как и в детстве, неизбежные остатки подгоревших тостов, словно ископаемые, свидетельство ее лучших материнских намерений. Она налила ему кофе.

– Когда?

– Через пару часов.

– Ладно, кивнул он, пригубив кофе и не ощущая вкуса – во рту был привкус резины или каких-то ядовитых отходов, страха. Увидеться с родителями Кэтрин будет сложно: быть свидетелем их горя. Ему стало нехорошо, он оттолкнул чашку и встал.

– Я приготовила это для тебя, – сказала мать, протягивая тарелку блинчиков. Лицо ее было бледным, волосы – сухие и ломкие, как сосновые иглы. Почти полдень, а она все еще была в халате, и в забитом углу кухонного гарнитура он заметил стакан джина. – А ты не хочешь узнать, где Фрэнни?

Он спросил ее одним взглядом.

– Твой отец взял ее на автомойку. Тебе нравилось туда ездить.

– Да, – сказал он, но это была ложь. Он всегда немного боялся темного цементного тоннеля на улице Либерти, длинных рядов оборудования, злых желтых пылесосных шлангов, черной-пречерной кожи работников.

– Мне нужно подышать, – сказал он.

– Разумеется. – Мать выглядела опустошенной, иначе не скажешь. – Прогуляться.

Он нашел в шкафу свою старую куртку. Приготовившись к холоду, он спустился по узкой тропке на пустой заброшенный пляж. Все соседи уехали на зиму, и плоская полоса песка тянулась до темной, почти черной воды. Гуляя по берегу, засунув руки в карманы, он нашел смятую пачку «Кэмел»» без фильтра – он курил такие в университете. Он хотел, чтобы в груди снова жгло, и был готов скурить целую пачку. Он смотрел, как низко летящая чайка словно осматривает воду и пляж. Потом поднялась в белое небо и исчезла.

Час-другой спустя он услышал машину и высокий голос тещи:

– Фрэнсис Клэр, надо же, как ты выросла!

Он застегнул воротничок перед зеркалом, заправил рубашку, стараясь не смотреть себе в лицо.

Он спустился вниз. Его мать на кухне развлекала Фрэнни раскрасками. Она внимательно смотрела на ребенка, словно на бумаге должно было появиться некое откровение, хотя Фрэнни просто рисовала цветочки. Он поцеловал ее в макушку.

– Какая хорошая картинка, Фрэнни.

– Это маргаритки. – Она нажимала на карандаш, рисуя траву жирными штрихами.

– Правда здорово, – умилилась его мать. Она подняла глаза, одобряя или любуясь им, он не мог точно понять и знал, что это не имеет значения. Мать была на его стороне, как бы то ни было. – Они там с твоим отцом, – сказала она.

Когда он вошел в гостиную, там было тихо. Роза и Кит сидели на диване и смотрели на него, не узнавая, словно просто ждали автобус. Не говоря ни слова, Джорж нагнулся и поцеловал тещу, потом пожал руку ее мужа.

Роза встала обнять его, ее трясло.

– Что случилось, Джордж? Что сталось с нашей Кэти?

– Если бы я знал.

Глаза ее наполнились слезами.

– Кто мог такое сделать?

– Разумеется, это пытаются повесить на меня, – сказал Джордж.

Роза заморгала и отвела взгляд. Все ее тело словно сжалось, и он убрал руки, а она снова села.

– Я не знаю, что случилось, – сказал он. – Я знаю не больше, чем вы.

– Просто ужасно, – сказала она в пустое пространство. – Просто ужасно.

– Вам что-нибудь принести?

– Нет, спасибо. Я просто посижу.

К его облегчению, прибежала Фрэнни с рисунком.

– Бабушка Роза, смотри, что я нарисовала.

– Ой, да ты настоящая художница, да? Иди к бабушке на ручки. – Она притянула к себе ребенка. – А кому я сейчас подарю поцелуй? Ты его поймала?

Фрэнни помотала головой и протянула пустые ладони.

– У меня его нет.

– Может, в кармане?

– У меня нет карманов!

– Может, в башмачке? Спорим, что да!

Фрэнни слезла на пол, сняла туфлю и как следует ее встряхнула.

– Вот он! Он выпал, словно камешек, – и она протянула руку бабушке, чтобы та взглянула.

– О, я так и знала! Положи-ка сюда, – сказала Роза, наклоняясь вперед.

Фрэнни коснулась бабушкиной щеки, и Роза крепко обняла ее.

– Боже мой, это лучший поцелуй на всем белом свете.

Снег перешел в дождь. Они сидели все вместе, и в окно лился холодный свет. Его отец смотрел спорт по телевизору – баскетбол, студенческие соревнования. Джордж выпил немного джина. Прошла половина тайма, и тут по грунтовке подъехала машина.

– Вот и Агнес, – встрепенулась теща.

– Я пойду. – Джордж подошел к двери, радуясь, что можно хоть что-то сделать, и смотрел, как невестка с мужем выходят из машины. Агнес недавно забеременела и уже располнела. Пол нес обернутое в пленку блюдо с едой, держа жену под руку.

– Агнес, – сказал Джордж и поцеловал ее в щеку.

Взгляд ее колол, словно иголки.

– Как такое возможно?

– У меня нет на это ответа.

Он обнял ее на минуту, некрепко, без нежности. Она была ростом ниже Кэтрин, круглоплечая, крепкая. Она разорвала объятия и вытерла глаза. Муж ее прошел внутрь.

– Привет, Пол, – сказал он, протягивая руку.

– Соболезную.

– Дай возьму. Проходите.

Они все слишком много пили. Розе то и дело становилось худо. Принесли воду и таблетки. Они старались сдерживаться ради Фрэнни, но их показной энтузиазм смущал ее, она плакала и вырывалась.

– Пора спать, детка.

Когда он подхватил ее на руки, она смеялась, кричала и лягалась.

– Нет, папочка, не пора.

Он уложил ее в гостевой комнате, на одной из сдвоенных кроватей, и натянул одеяло до подбородка.

– Тебе тепло?

– Где мамочка?

– Вопрос встревожил его, и он попытался это скрыть.

– Она на небесах с Боженькой, милая. Помнишь, что мама тебе говорила?

– Бог живет на небе.

– Верно.

– Но она мне нужна, папочка.

– Ты можешь пошептаться с ней. Шепни – и она услышит.

Она посмотрела на потолок.

– Там?

– Да, там. – Он поцеловал ее в лоб. Она посмотрела на него, и он обнял ее. Она крепко вцепилась в него. – Мама с тобой, Фрэнни. Она всегда с тобой. Поняла?

Фрэнни отвернулась и закрыла глаза. Он посидел немного, глядя на нее. Он почувствовал, что в дверях кто-то стоит, повернулся и встретился взглядом с матерью. Он снова почувствовал, что за ним следят. Теперь она его страж, подумал он и вышел с ней в коридор.

– Она ничего не сказала?

– Нет.

Ее взгляд был жестким.

– Я просто не могу не думать. Она весь день была в том доме.

– Я знаю.

Она недовольно покачала головой.

– Должно быть, она что-то видела.

– Возможно, мы никогда не узнаем.

– Это плохо. А тот мальчик? Интересно, он как-то с этим связан?

– Он просто ребенок, мама.

– Дети сейчас такие, знаешь ли… Это другой мир. Он вздохнул. Ну что тут скажешь?

– Прости, мама, – наконец сказал он.

Она посмотрела на него странно, словно пытаясь понять, что он имел в виду.

– Я знаю, сынок. Я знаю.

Вечером Агнес захотелось прогуляться. Он взял у матери сигареты и пошел с ней, подняв над их головами зонтик. После колледжа она какое-то время жила с ними в городе. Он познакомился с ней поближе и понял, что она склонна к компромиссам. Легко принимала вещи такими, какие они есть, и на работе, и в отношениях. «Ее муж просто бестолочь», – подумал он. Он чувствовал, что она восхищалась Кэтрин, но никогда ей не говорила, что, впрочем, часто случается. Сестры – они такие, надо полагать.

Ветер с залива словно размыл цвета. Они стояли и смотрели на воду. Он закурил.

– Хочу, чтобы ты знал, – начала она, – ты можешь мне доверять.

– Понял, – сказал он. – Хорошо. Я это ценю.

– Я имею в виду, в чем угодно.

Он кивнул.

– Я знаю, что ты здесь ни при чем.

– Я не знаю, что и сказать, Агнес.

– Представить себе не могу, каково тебе сейчас.

– Это очень сложно.

Она положила руку ему на предплечье и поцеловала в щеку, он почувствовал запах духов, которые она нанесла с утра, «Шанель № 5», такие же, какими его жена пользовалась со времен колледжа, и он подумал, что это, возможно, неспроста. В тот момент Агнес казалась незнакомкой. Он понял, что едва ли толком знал этих людей. И они, разумеется, не знали его. Они уже пришли к собственным выводам относительно убийства его жены. И, как хороший зять, он подчинился, приняв стоическую позу обвиняемого.

В понедельник утром, за несколько часов до похорон, объявились полицейские. Его отец видел их в городе – явных чужаков. В конце дороги припарковались две машины с репортерами, вознамерившимися заснять его. Они были и на кладбище. Джордж и все остальные увидели это позже в выпуске местных новостей, две семьи над могилой. Их лица, искаженные горем.

На следующий день в дверь постучали двое прихвостней Лоутона. Джордж был у себя наверху, он пытался отдохнуть. Он слышал, как мать впустила их, голоса их наполнили гостиную, будто они хотели, чтобы он услышал каждое слово.

– Он не согласен на допрос без присутствия адвоката, – сказала его мать.

– Ладно, – сказал один из них. – Мы понимаем. Но скажите своему сыну, что мы ведем расследование. Было бы полезно поговорить с ним. Он знал свою жену лучше, чем мы все. Нам несомненно понадобится его помощь.

Его мать ответила что-то, что он не расслышал, и они ушли. Из окна спальни Джордж видел, как они спустились на пляж, и куртки их раздувал ветер. Один набрал песку в ладонь и подбрасывал, словно монетки. Второй что-то сказал, и он засмеялся, потом оба подняли глаза к окну. Застигнутый врасплох, Джордж попятился и опустил занавеску.

* * *

Примерно неделю спустя он снова поехал в Чозен[8]8
  Название городка переводится как «избранный» и, возможно, ассоциируется у американского читателя с одноименным городом-призраком.


[Закрыть] за вещами – банковской книжкой, чеками, украшениями жены. Она когда-то говорила ему: хочешь что-то спрятать – положи на самое видное место. Отец предложил поехать с ним, но ему нужно было сделать все самому. Ему нужно было побыть в доме одному, с ней.

Он три часа вел машину в полной тишине. В одиночестве он смог позволить себе подумать о девочке, о том, как она посмотрела на него в последний раз.

Наконец он свернул с дороги, боясь, как бы за ним кто-нибудь не подсмотрел исподтишка. Он внимательно оглядел деревья, поля – никого. Дом выглядел заброшенным. Выйдя из машины, он осознал, что боится. Во рту пересохло, голова болела. Он напомнил себе, что здесь – его история, и кое-что было даже хорошо.

Полиция приехала и уехала. Дом выглядел использованным, истоптанным чужаками. В их старой комнате было пусто. Кто-то приходил отмыть кровь. На стенах ее не осталось. Он подумал – интересно, кто же это был, есть ли специальные сотрудники, которые этим занимаются. Он постоял над кроватью, глядя туда, где раньше лежала жена. Вдруг он схватил матрас, дернул вверх, выкинул в коридор, потом вниз по лестнице и на улицу, потея и ругаясь. Он вытащил его в поле по снегу и льду и оставил лежать на земле. Потом он пошел в сарай искать бензин. Канистра оказалась неполной, но бензина хватало, и он облил матрас. Одной спички было достаточно.

Он стоял и смотрел на огонь.

Чозен, Нью-йорк, 1978

1

Перед самым началом зимы забрили коров. Мать отослала детей наверх, но мальчик и его братья смотрели из окна. Грузовиков было два, с решетчатыми бортами, и он видел, как коровы сбились вместе, и слышал, как они жалобно мычали – старая ферма была их единственным домом. Потом начальник, квадратный дядька в клетчатой рубахе и перчатках, замахал рукой, будто в ней было лассо, и первый грузовик двинулся, поднимая густую бурую пыль. Их отец ждал, скрестив руки на груди и словно ожидая удара. Мужчина подошел, шаркая расстегнутыми сапогами, пиная комья грязи, и протянул ему бумажку, сказал что-то; в холодном воздухе слова превратились в пар. Он коснулся полей шляпы, словно извиняясь, и забрался в кабину, нажал на газ и уехал. Снова поднялась пыль, скрывая солнце. С минуту мальчик не мог разглядеть отца и подумал, что это похоже на фокус: вот у тебя что-то есть – а вот уже и нет. Ненадолго стало тихо, потом небо раскрылось, словно его рассекли надвое, и наземь пролился дождь, молотя по старым жестяным ведрам.

Не глядя на братьев, он сбежал вниз по лестнице, увешанной кривобокими портретами почившей родни, с черными от грязи перилами, по вытертому полу, смутно осознавая, что мать на кухне, распахнул двери и выбежал под дождь, мимо хлева с пустыми стойлами, в поле смятой травы, и все бежал, бежал. Вверх на холм, по жесткой земле, по растоптанным одуванчикам и, наконец, когда уже больше не мог бежать, остановился, уперся ладонями в колени, глотая холодный воздух, зная, что больше не плачет и что он слишком большой для этого. Он посмотрел вниз, на ферму, где мать сначала носила его, потом рожала, потом держала, совсем кроху, на руках, и снова заплакал, на этот раз так, как плачут мужчины, когда знают, что сейчас будет.

Его звали Коул Гарольд Хейл. Его назвали в честь прадедушки, который купил ферму в 1908 году и превратил ее в молочную ферму. Отец Коула, Кэлвин, вырос здесь и учил Коула с братьями делать все так, как когда-то учил его собственный отец. Кэлвин и школу-то не окончил, но, если спросить его, всегда знал, что ответить. Неважно о чем – знал он буквально все. Он был высокий и сутулый и ходил в старом красно-буром пальто, с таким выражением лица, будто стекла наглотался. Руки у него были большие, как летающие тарелки, и они буквально налетали на собеседника в самый неожиданный момент. Он говорил кодом, которого не понимал даже Эдди. Он бил их мать. Двери закрывались, и он уезжал на грузовике.

Впрочем, той ночью он никуда не поехал. Он остался в сарае с бутылкой виски. Наконец мать пошла его искать. Она стояла в дверях, держа одеяло, словно спящего ребенка, но он его не взял. Она вернулась в дом и легла на диван лицом к стене. Коул накрыл ее тем самым одеялом и подождал. Вдруг она что-нибудь скажет, например что он хороший, добрый мальчик, как она часто говорила, но она молчала, и он ушел искать братьев.

В комнате плохо топили, было холодно, и все трое легли одетые, соприкасаясь руками и ногами и глядя в потолок. Уэйд уснул первым, как всегда. Он был спокойный. В отличие от старшего, Эдди. Беспокойство не давало Эдди спать. Он открыл окно, вылез на крышу, сел там и закурил, а когда вернулся, принес с собой холод и вонь сигарет.

Утром миссис Лоутон пришла со своим сыном, Трэвисом-младшим. Мать Коула умылась, причесалась и накрасила губы. Она стояла перед зеркалом, застегивая кофту. У нее были желтые волосы и мелкие, как у ребенка, зубы, и люди улыбались ей, как улыбаются, увидев ребенка, пирожное или бабочку. Она пекла печенье буквально из ничего, и весь дом наполнял добрый сладкий запах, как тогда, когда он был маленьким.

– Ребята, идите погуляйте, – сказала миссис Лоутон. – Мы с вашей мамой хотим поговорить.

Трэвис был на год младше Коула, ходил в школу святого Антония и носил форму. Школа его была за углом от той, в которой учился Коул, и иногда он смотрел, как тамошние дети играют за забором – в голубых рубашках и серых брюках, на девочках – юбки в складку. Он был знаком с одной из этих девочек, Патрисией, и влюблен в нее.

Они спустились к ручью, промочили кеды и принялись кидать камешки. Камешек Коула улетел дальше всех, и неудивительно. Для своего возраста он был рослый, с большими руками и ступнями, как у отца, и должен был стать таким же рослым, все так говорили. Люди всегда сравнивали его с отцом, но они ничего не знали. Для начала он не собирался оставаться бедняком и обещал себе не бить женщин и не «учить» ремнем своих детей – когда он думал об этом, в груди становилось горячо, глаза щипало, но он не говорил ни слова. То, как он на самом деле относился к отцу, никого не касалось.

Отец Трэвиса-младшего был местным шерифом. Как-то раз Уэйд что-то украл в магазине Хака, его поймали, и шериф Лоутон отвел его на парковку, приобняв за плечи, чтобы провести воспитательную беседу. Они стояли там, склонив головы, словно молились, но на Коулова брата это никак не повлияло, он вечно что-нибудь замышлял.

Он вытащил из кармана оставленный матерью окурок изакурил, понимая, что Трэвис-младший на него смотрит. Мать курила «Пэлл-Мэлл». Он основательно затянулся, было немного больно, во рту стоял отвратительный вкус.

– Сколько пушек у твоего бати?

– Пара.

– Давал тебе подержать?

– Один раз.

Они покидали камешки еще немного, и Трэвис сказал:

– Жаль, что с фермой так вышло.

Коул бросил камешек, тот описал дугу в воздухе и исчез, словно падающая звезда.

– Всякое бывает, – с загадочным видом сказал Трэвис. – В жизни. Никогда не знаешь, что будет через минуту. Предсказать невозможно.

Коул посмотрел на холмы, ожидая, что очертания их размоет. Если на что угодно долго смотреть, оно становится чем-то еще или вообще непонятно чем, о нем начинаешь думать совсем по-другому, и, как правило, оно становится не таким важным. Он интересовался философией, тем, как люди мыслят. И физикой тоже – как один предмет влияет на другой, учился он хорошо, особенно по естественнонаучным предметам. Но в жизни были тайны, которые он не мог объяснить.

Трэвис коснулся его руки.

– Ты в порядке?

Он пожал плечами.

Они шли через лес, в холодной темноте деревьев. Когда они вернулись с ручья, мама вынула из духовки печенье, и они съели его и выпили молока бывших своих коров – на ступеньках в резких лучах солнца. В воздухе еще пахло коровами, сладковатый запах навоза, знакомый с рождения, от него всегда становилось хорошо и спокойно, но, когда он вспомнил о длинных белых коровниках и пустых стойлах, молоко показалось кислым. Он обычно жаловался на работу по дому: отец будил его ударом по спине, вытаскивал из теплой постели, он полуодетый брел в темноту доить и кормить коров и чистить хлев перед школой. Надевать носки было лень, ноги мерзли в старых сапогах, и братья выпихивали его на двор, в теплый свет коровника, где коровы ждали его, перебирая копытами. Он ненавидел все это со страшной силой, но теперь, когда все осталось в прошлом, ему не хватало этого до боли в животе.

Женщины вышли на улицу. Мама, застегивая пальто, хлюпала носом, на солнце было видно, что у нее мокрые глаза. Она сжимала желтую тряпку, как пойманную птицу, и он представил, как та расправляется и улетает.

– С тобой все хорошо, милый? – спросила миссис Лоутон. – Я же знаю, тебе неспокойно.

Он посмотрел на ее морщинистый лоб, широкий оранжевый рот.

– Просто займись своими делами, – сказала она.

– Займусь.

– Спасибо, что пришла, Мэри, – сказала мама. – Пока, Трэвис.

– До свидания.

Трэвис сел в машину. У него были бледные розовые щеки, и когда машина медленно тронулась, он прижался лицом к стеклу, словно дурачок, и помахал, прежде чем машина свернула за угол. Коул поднял руку и держал ее так, пока машина не исчезла.

Он постоял, прислушиваясь к звукам в воздухе. Они были знакомы ему. Он слышал поезд – сначала громко, потом тише, когда тот пошел через лес. Он слышал собак миссис Пратт. В доме мама сидела за столом с конторскими книгами и счетами. Он понимал, что она плакала, хоть она и улыбалась ему, как девчонка, выигравшая конкурс. Он заварил чаю и принес ей на блюдце, пролил немного, звякнула ложка. Потом он взял ее за руку. Нежно, словно защищая, крепко закрыл глаза и попытался что-то передать ей, что придало бы ей сил, потому что он чувствовал – она далеко, она словно тает, становится безмолвной фигурой фона, которую никто не замечает. В старой розовой кофте, она смотрела на стол, где были разложены счета, словно пасьянс. Она была будто далекий сигнал тревоги. Когда знаешь, что что-то случится, дурное, опасное.

Потом она встала, отнесла пустую чашку и блюдце в раковину, вымыла и поставила в сушилку, и при виде всего этого ему стало полегче. Вошел отец в грязных сапогах, протопал по полу и лег на диван, а она стояла и смотрела на него, такая бледная. Она подошла и сняла с него сапоги, и он позволил ей это сделать, словно был маленьким ребенком. Она укрыла его одеялом и положила руку ему на лоб, как клала Коулу, когда тот температурил, и посмотрела ему в глаза, а его отец посмотрел на нее. Она сказала Коулу выйти и пожелала хорошего дня, но он сказал, что ему не хочется, и она не стала его заставлять. Пока отец спал, а по телевизору шла какая-то ерунда, она с полным ярости взглядом гоняла тряпку по ветхим доскам. Она убрала спальни и ванные комнаты, взяла свежевыстиранные простыни и вынесла их в корзине на улицу, чтобы развесить на веревке. Было холодно, Коул помогал, и мокрые простыни бились об их тела, заставляя его думать с холодком о смерти и о тенях, которые он не раз видел в поле – мужчины вставали из земли в кавалерийской форме. Они проходили в школе Революцию, и он знал, что в полях за домом шли бои. Дед говорил, что можно выкопать их медные пуговицы, и клялся, что у него где-то есть целая посудина таких. Когда они вернулись в дом, она начала собирать весь хлам, которым никто не пользовался, и складывать его на старую попону – поломанный тостер, ролики, которые были не по размеру, старую музыкальную игрушку из детства – и когда складывать было больше некуда, она связала концы, как узелок Санты, и закинула в грузовик, они отвезли это все в город и отдали в церковь. Коул ждал в грузовике, пока она говорила с отцом Гири во дворе. Утро было облачное, но теперь с неба лился солнечный свет и плескал им на спины. Отец Гири приобнял ее за плечи, и она кивала, слушая его, держа ладонь над глазами, словно салютуя, и Коул понял, что мама не привыкла, чтобы ее касались так ласково, и ей, видимо, не нравилось.

По дороге домой они остановились возле закусочной, и она купила ему рожок с мороженым на всю мелочь, которую нашла дома, и они сидели, пока он ел, а солнце светило в лобовое стекло. Мать внимательно смотрела на него, приглаживая ему волосы холодными пальцами.

– Надо тебя постричь, – сказала она.

Когда они приехали, отец наверху ел тост. Коул увидел, что братья ушли чинить трактор. На земле были разбросаны запчасти и грязные тряпки. Отец проглотил чай, надел пальто и вышел. Коул смотрел, как он стоит на ступеньке и прикуривает. Он что-то сказал Уэйду и Эдди резким голосом. Мать вытерла стол, глядя в грязное стекло кухонной двери, и, когда отец сел в грузовик, на лице ее как будто появилось выражение радости.

Позже, когда стемнело, они отправились за ним. Это был бар Блейка. Она заставила Коула войти. Стены цвета горохового супа и запах, какой больше нигде не встретишь. Он перешагнул через спящих собак. Бармен сказал:

– Ты не один, Коул. Проходи.

– Зачем? – пробормотал отец.

Коул потянул его за грязный рукав пальто.

– Пойдем, папа.

– Она там?

– Да, сэр.

– Черт бы ее побрал.

Они оставили его там и поехали домой. Мать на него даже не взглянула. Была только темная дорога, ее сигарета, ветер в лобовое стекло.

– Не стань таким, как он, – сказала она Коулу.

Пока братья спали, Коул лежал и думал о том, как спасти ферму, но так ничего и не придумал. Он уснул, а чуть позже услышал, как она внизу гремит тарелками и серебром, встал, прошел по холодному коридору и посмотрел через перила. Он видел, как она накрывает стол хорошим фарфором, одну тарелку за другой, словно к празднику, потом она села во главе стола и смотрела на воображаемых гостей, глаза ее тускло горели.

Потом его разбудил гул мотора отцовского грузовика, двери кухни с грохотом распахнулись, ключи со звоном упали на старую фарфоровую тарелку, с лестницы донеслись его нетвердые шаги. Коул притворился спящим, когда отец прошел по коридору в их комнату, он смутно слышал, как они разговаривают, но хотел спать и был рад, что они наконец-то говорят, и подумал, что, может быть, все еще наладится.

Наутро мама разбудила его, чтобы постричь перед церковью. Несмотря на холод, она усадила его на улице на табуретку и обмотала плечи полотенцем. Она двигалась у него за спиной, и он чувствовал, как колючая шерсть ее пальто задевает шею. Уэйд плел венок из прутьев. Брат учился скверно, зато мог мастерить всякие штуки. Он мог сделать розу из сена, сплести что-нибудь красивое из соломы и даже сделать плетеный стул.

– Не слишком коротко, – предупредил Коул.

Она не ответила, но все равно сделает, как он попросил. Когда она закончила, то посмотрела на него, положив ему руки на плечи. Он уже перерос ее, она улыбнулась и пошла в дом. Коул посмотрелся в зеркальце. Волосы были слишком короткие. Лицо теперь казалось худым, голубые глаза смотрели жестко. Плечи его напряглись. Он слышал их внутри – они спорили о пианино, которое она получила в наследство, отец грозился его продать, мама плакала, трещали стулья. Потом мама вышла из дома, поднялась на холм в воскресном платье, сапогах и мешковатом старом пальто. В кулаке она сжимала букетик маргариток. Она шагала, как пони, костлявые колени, длинная шея, свисающие волосы, и он хотел, чтобы она повернулась и пошла домой.

Маленькие фермы, такие, как у них, разорялись. Рассказывали то про одну семью, то про другую. Отец организовал сходку, и со всего штата съехался народ. Коул с братьями поставил в ряд столы для пикника и накрыл их брезентом. Они зарезали свинью и поджарили ее в бочке, в воздухе стоял ее запах, а он весь день не ел, поджидая, пока она приготовится. Мама напекла бобов и кукурузного хлеба, сделала салат из капусты, и все ели досыта. Закончив, все побросали бумажные тарелки в огонь. Женщины раздавали кофе в бумажных стаканчиках, мужчины стояли в поле, сгорбившись, в клетчатых пальто, лица их покраснели от холода. Отец стоял на перевернутой бочке и говорил в мегафон. Рот его не был виден, но слова доносились и раздавались по всему двору. Из белой простыни и швабр сделали транспарант, гласящий: «Фермы штата в кризисе. Фермеры, объединяйтесь!», установили его на машине с навозом и повезли в ратушу. Там были Эдди и Уэйд, и на следующий день их фото появилось в газете. Заголовок был такой: «Кризис молочных ферм в штате Нью-Йорк. Фермеры штата объединяются». На пару недель всем полегчало, но потом они поняли, что это уловка. Ничего не изменилось.

Ей пришлось продать все красивые вещицы. Они упаковали хороший сервиз и бабушкины фарфоровые фигурки, которые она держала в буфете в гостиной, который немного дрожал, когда кто-нибудь входил в комнату. Больше всего он любил светловолосую девочку с «хвостиком», с полным передником яблок. После нее – мальчика в комбинезоне со щенком на руках. Когда он был маленьким, то сочинял про них истории. Мама рассказывала, что они из Испании и очень хорошие. Она сказала Коулу, что он похож на ее отца, который умер, когда Коул был совсем малыш, и был «человеком, который сделал себя сам», и от Коула она ждала именно этого – что он сам будет все решать и делать все по-своему. Она сказала, что он самый заботливый из ее детей, и самый умный, и именно поэтому она разрешает ему брать в руки ее красивые вещи.