Текст книги "Увиденное и услышанное"

Теперь она не может плакать. Слезы под запретом. Только странный давящий серый свет, серое тепло, словно свежесодранный мех.

Ее муж блудил, но не она – она была верна до последнего. Она пробегала мягкими руками по его худому телу, длинному торсу, ребрам, напоминавшим ей корпус корабля.

Он обладал некой грацией, особой повадкой, которую унаследовали мальчики. Возможно, не Уэйд, плотный и медлительный, но совершенно точно Эдди и Коул, у них были ловкие руки и длинные ноги, как у отца.

Вот твоя жизнь – и вот то, что ты с ней сделал. А что сделала она? Жена и мать. Ее жизнь на кухне и в других захламленных комнатах, бесконечное перекладывание, глажка и уборка, и единственная роскошь – крем для ног с лимоном и вербеной. Она была сельская жительница, крупная и одновременно стройная, сильная, но одинокая, ею пренебрегали. Она так сильно его любила – и ей разбили сердце. Мать говорила, не ходи за него замуж. Он был грубый, нечуткий, не обладал красноречивой душой. Он был с ней груб, заставлял ее чувствовать себя маленькой и ранимой. Но и защищенной. Живой.

История жизни

1

Они были хроникеры искусства. Историки, любит ели подлинного. Они отзывались на красоту, на элегантную математику композиции, на капризную массу цвета и игру света. Для Джорджа линия воплощала повествование, для Кэтрин она была артерией, ведущей к душе.

Она была художником, мастером фресок, и работала по большей части в церквях, в старых соборах в отдаленных районах города. Место она получила случайно, с помощью своего бывшего преподавателя. Со временем она наработала себе клиентуру и была хорошо известна в определенных кругах.

Платили мало, но ее это устраивало. Деньги были неважны.

Труд ее был кропотливый, тонкий. Священный. У нее были руки медсестры, осторожные и уверенные. Она была католичка. Она писала на стенах свою любовь к Богу, свой страх. К исходу дня у нее болели руки. Она отмывала кисти, складывала тряпки, в ноздрях стоял запах пигментов и льняного масла.

Она ходила на работу в спецовке, собрав волосы черепаховым гребнем. Это был собор близ Колумбуса[16]16
  Колумбус-Серкл, или Площадь Колумба – круговой перекресток на Манхэттене в центре Нью-Йорка.


[Закрыть] на Западной 112-й улице, с прячущимися по углам гоблинами и херувимами. Дым горящих свечей. В капелле – фреска с распятием, пострадавшая в бурю. Крыша прохудилась, и дождь тек по лицу Иисуса, словно слезы. Интересно, подумала она, это просто случайность или предзнаменование грядущего горя? Она была довольно суеверна и считала, что под бессмысленным блеском повседневных событий можно обнаружить божественный подтекст.

Как-то вечером, когда реставрация шла уже несколько недель, в церковь зашла пожилая чета. Это была странная пара. Он выглядел ее спутником – чернокожий мужчина в клетчатом шерстяном кепи и пальто, он держал женщину за руку. Она была белая и, видимо, намного старше, с высоким пышным воротником, звук ее шагов эхом отражался от плиток пола. Он медленно вел ее, голоса их казались громче в полной тишине. Его рука накрыла ее руку, и они вместе зажгли свечу, фитиль зашипел и вспыхнул.

Кэтрин отошла, оценивая свою работу. Она заделала борозды, прорытые дождем, и точно подобрала краски. Снова стала видна яркость оригинала. Казалось странным думать, что изображенное станет ей настолько близко, но тем не менее это было так. Она осознала, что ей интересно, что Он думает о ней, Его посланнице в мире живых.

Было пять часов, уже стемнело. Она ненавидела безжалостную зимнюю темноту. Фрэнни с няней уже наверняка вернулись с детской площадки, и миссис Мэллой хочет не опоздать на поезд. Холодный сквозняк заставил ее отойти с прохода, и она надела пальто и шарф. За спиной было слышно, как подходит по пустому нефу пожилая пара. Они невнятно переговаривались, она не могла разобрать слова, а потом женщина схватила ее за руку. Она встревоженно обернулась.

– Она просто здоровается, – сказал старик.

Но женщина лишь смотрела так, что ей стало не по себе, глаза трепетали, будто мотыльки, и Кэтрин поняла, что она слепая.

– Ну-ну, ты же знаешь, что вот так вот пялиться невежливо, – сказал мужчина. – Давай-ка оставим эту милую молодую леди в покое. – Он расцепил пальцы, державшие Кэтрин за рукав, и, будто в неловком танце, направил спутницу к выходу. Женщина снова оглянулась на Кэтрин, глядя в ее испуганные глаза.

Кэтрин застегнула пальто. Ей пора домой.

В верхнем ряду окон виднелось безлунное небо. Выходя из теплой темноты собора на холодный воздух, в город, она чувствовала, что устала, что обеспокоена встречей с той странной парой, слепотой женщины. Она быстро пошла домой, обмотав голову шарфом, люди на улице прятали лица, защищаясь от ледяного ветра.

Была зима 1978 года. Они жили в мрачной квартире на Риверсайд-драйв, неподалеку от университета, где Джордж заканчивал работу над докторской и читал два курса по истории западного искусства. Он рассказывал ей, что часто к концу лекции со слайдами обнаруживал – студенты спят. Это не удивляло ее. Ее муж мог быть скучным. С того момента, как они поженились четыре года назад в августе, его жизнь, а значит и ее, определялась его диссертацией и темпераментными заявлениями его научного руководителя, Уоррена Шелби. Джордж приходил после их встреч. Бледный, измученный, он удалялся в спальню с полным стаканом виски и смотрел «М. Э. Ш.»[17]17
  Сериал о военных врачах.


[Закрыть]. В сознании Кэтрин диссертация представляла собой какое-то экзистенциальное бедствие, вроде родственника с чужбины, с бесконечными истериками и нервными тиками, который переехал к ним и наотрез отказался съезжать. Он писал о художнике Джордже Иннессе[18]18
  Американский пейзажист (1825–1894).


[Закрыть], последователе школы реки Гудзон[19]19
  Группа американских пейзажистов, изображали эффектные романтические пейзажи окрестностей реки Гудзон.


[Закрыть], с которым она познакомилась через посредство странных свидетельств: многочисленных карточек на стенах квартиры, клочков бумаги с загадочными записями, открыток с пейзажами Иннесса, расклеенных тут и там (одна была даже в туалете) и цитаты из Иннесса, которая столько раз была обведена ручкой, что бумага рвалась. Складывая белье или делая еще что-нибудь по дому, она снова и снова перечитывала цитату: «Красота определяется незримым, видимое – невидимым».

С небольшой стипендии Джорджа они едва могли себе позволить квартиру. Вещей у них было мало: кресло с подголовником, которое они нашли на распродаже, колючее, набитое конским волосом, с растопыренными, как у пьяницы, ножками; персидский ковер, раньше принадлежавший его родителям; диван от ее дальней родственницы, с бледно-зеленой обивкой, служивший редким гостям, как правило ее сестре Агнес, которая приезжала на несколько дней, пока теснота квартиры не начинала сводить ее с ума. Лифта в доме не было. Она тащила коляску-трость пять пролетов, держа дочь за ручку, и весь подъем занимал чуть ли не полчаса. Наконец она открывала дверь и входила в их тесную крошечную гавань, где каждый дюйм потрескавшегося пола был занят чем-нибудь сугубо необходимым для воспитания ребенка. Их спальня была размером с песочницу, нескладная двуспальная кровать едва помещалась от стены до стены. Трехлетняя Фрэнсис спала в нише, в изножье ее кроватки лежали пальто, шляпы и перчатки, которые не влезали в шкаф. Хорош здесь был лишь вид из окна, который едва ли не повторял «Зимний день»[20]20
  Известная картина начала XX в.


[Закрыть] Джорджа Беллоуза, – бессердечная синева реки, ржавый тростник у берега, белый снег и полосы тени, повседневная тайна женщины, кутающейся от холода в красное пальто. Река нагоняла на нее задумчивость и даже меланхолию, и, глядя в грязное окно, она пыталась вспомнить себя настоящую – девочку, которой она была до того, как познакомилась с Джорджем и они поженились, чтобы спастись, его имя было словно чужое платье, которое надел и пошел в нем, до того, как она стала миссис Джордж Клэр, как и ее хищная, курящая, словно паровоз, свекровь. Прежде чем она приняла на себя роль преданной жены и матери. Прежде чем она оставила позади Кэтрин Маргарет – худую, как цапля, голенастую девочку с «хвостиком», теперь покинутую ради более важных задач вроде смены пеленок, наглаживания рубашек, чистки духовки. Не то чтобы она жаловалась или была несчастлива, напротив, она была вполне довольна. Но она чувствовала, что в жизни должно быть еще что-нибудь, какая-то более глубокая причина существования, что-нибудь большое – вот бы только понять, что именно.

Как и многие пары, они познакомились в колледже. Она была первокурсницей, Джордж в том году заканчивал учебу. С подчеркнутым безразличием они проходили друг мимо друга по улицам Уильямстауна, она – в больших ирландских свитерах и старой дешевой юбке, он – в поношенном твидовом блейзере, с сигаретой «Кэмел» во рту. Он жил в горчичного цвета викторианском доме на Хокси-стрит, с группой старшекурсников-искусствоведов, которые уже выработали важные, «учительские» повадки, позволяющие одним взглядом обратить ее в пухлую девчонку из Графтона[21]21
  Городок в штате Западная Виргиния, основанный ирланлскими иммигрантами.


[Закрыть] в пыльных туфлях. В отличие от Джорджа и его заносчивых приятелей, она получала стипендию – отец ее управлял карьером на границе. Она жила в общежитии, в одной комнате с тремя строгими старшекурсницами с биофака. Был 1972 год, и в то время по умолчанию дела обстояли так, что на факультете истории искусств немногочисленных студенток решительно недооценивали.

Их первый разговор состоялся на лекции о великом художнике шестнадцатого столетия Караваджо. В то утро шел дождь, она опоздала, аудитория представляла собой целое море разноцветных дождевиков. Ее внимание привлекло свободное место в середине ряда. Извиняясь, вынуждая других встать, она добралась до него и обнаружила, что сидит рядом с Джорджем.

– Ты должна быть мне благодарна, – сказал он, – я занял место для тебя.

– Только одно осталось.

– Думаю, мы оба знаем, почему ты тут села. – Он улыбнулся, будто хорошо знал ее. – Джордж Клэр, – сказал он, протягивая руку.

– Кэтрин – Кэтрин Слоун.

– Кэтрин. – У него была потная рука.

За считанные секунды между ними установилась близость, словно заразная болезнь. Они немного поговорили о занятиях и преподавателях. У него был едва заметный французский акцент, он сказал, что в детстве жил в Париже. В квартире, как на «Паркетчиках» Кайботта[22]22
  Французский художник (1848–1894); упоминается самая известная его картина.


[Закрыть].

– Ты знаешь Кайботта?

Она не знала.

– Мы переехали в Коннектикут. Когда мне было пять, и с тех пор моя жизнь переменилась. – Он улыбнулся, будто шутил, но она понимала – он совершенно серьезен.

– Я не была в Париже.

– Ты в группе Хагера?

– Буду, в следующем семестре.

Он показал на экран, где красными буквами было написано имя художника.

– А про него знаешь, да?

– Караваджо? Немного.

– Один из самых невероятных живописцев в истории. Он нанимал проституток позировать и превращал уличных девиц в румяных дев. В этом есть какая-то особая справедливость, не думаешь? Даже у Мадонны есть ложбинка.

Вблизи от него пахло табаком и еще чем-то, каким-то одеколоном. В тесной аудитории с запотевшими высокими окнами она вспотела под шерстяным свитером. Он смотрел на нее, как смотрят на холст, подумала она, может, ее загадки разгадывает. Как почти все парни из Уильямса[23]23
  Колледж Уильямса, частный вуз в Уильямстауне (штат Массачусетс).


[Закрыть], он был в оксфордской рубашке[24]24
  Рубашка из плотной мягкой ткани, с пуговицами на мягком воротничке, считается менее «строгой», чем классическая костюмная модель.


[Закрыть] и брюках хаки, но присутствовали и отступления от стиля – кожаные браслеты на запястье, черные матерчатые туфли (позже он сказал ей, что купил их в чайнатауне), мокрый от дождя берет на коленях.

– Он же кого-то убил? Из-за полной ерунды, да?

– Игра в теннис. Видимо, хорошо так проиграл. А ты умеешь?

– В теннис?

– Мы можем как-нибудь сыграть.

– Я не очень…

– Тогда тебе не нужно беспокоиться.

– О чем?

– Что я убью тебя, если проиграю. – Он усмехнулся. – Это была шутка.

– Ясно. – Она попыталась улыбнуться. – Ха-ха.

– У меня есть друзья, можем сыграть пара на пару. Я бы предпочел быть твоим партнером, а не противником.

– Так мне будет куда безопаснее.

– Верно. Но играть с гарантией – скучно, разве нет?

Люстры начали тускнеть, и Джордж снизил голос до шепота:

– Вообще-то ему сошло с рук. И неудивительно, учитывая, что он был настоящий гений.

– Гений или нет, убийство не должно сходить с рук.

– О чем это ты? Мы все так делаем. Это что-то вроде премии за хорошее поведение. Книжка, которую ты не вернул в библиотеку, чаевые, которые не дал. Рубашка друга, которую забыл отдать. Что-нибудь, что сошло с рук – и всё. Да ладно, кто бы говорил. Я же знаю, ты так поступала. Ну, признайся.

– Я ничего такого не помню.

– Ну, тогда ты еще невиннее, чем я думал. Вижу, ты Очень Хорошая Девушка, – он выговорил каждое слово будто с заглавной буквы. – Рекомендую быстрое и полное развращение.

Она немного смутилась и спросила:

– А ты?

– Я? О, я насквозь развращен.

– Я тебе не верю. По виду не скажешь.

– Я научился маскироваться. Необходимо для выживания. Я вроде тех венецианских карманников. Ты еще ни сном ни духом, а у тебя уже ничего нет – денег, документов, тебя самого нет.

– Звучит опасно. Не уверена, что мне стоит с тобой разговаривать.

– Просто хотел, чтобы ты знала, во что ввязалась, – сказал он.

– Ты собираешься обчистить мои карманы?

– Могу постараться, чтобы мне кое-что сошло с рук.

– Например?

Аудитория разразилась аплодисментами, когда лектор, худой седовласый джентльмен в костюме из ткани в рубчик, вышел вперед.

Джордж зашептал ей прямо в ухо.

– Ну, например, вот что, – сказал он, засовывая руку ей под юбку, когда на экране появился «Амур-триумфатор»[25]25
  Картина Караваджо.


[Закрыть].

По причинам, которые она не вполне понимала – ведь они вроде бы были совсем непохожи, с очень разными ценностями – они стали неразлучны. Она была девственница, он гордился репутацией бабника. Если она и знала его истинную природу, то игнорировала ее, принимая его погруженность в себя за интеллект, тщеславие за хорошее воспитание. Он катал ее на руле велосипеда, водил в кофейню на Спринг-стрит или в бар «Перпл», а иногда в бар для ветеранов, где виски был всего по шесть центов за стакан, и они слишком много пили и беседовали о мертвых художниках. Джордж знал о художниках больше, чем любой из ее знакомых. Он говорил, что раньше хотел сам стать художником, но родители его отговорили.

– Мой отец – мебельный король Коннектикута, – сказал он ей. – Такие не особо тепло относятся к искусству.

Они бродили по Музею Кларка, целовались в элегантных пустых комнатах со стенами, выкрашенными в суровые цвета гор Беркшир[26]26
  Они же Беркшир-Хиллс, поросшие лесом горы в Аппалачах, популярное место туристических поездок.


[Закрыть]: оловянный, белый, золотистый. Бок о бок они задумчиво созерцали Коро, Будена, Моне и Писсарро, она клала голову ему на плечо, вдыхая травянистый запах табака. Они ходили смотреть гонки в Вест-Лебанон, сидели высоко, на слепящем солнце, и считали повороты визжащих машин, металлические трибуны дрожали под ногами, над дорожками поднимался запах бензина. Они гуляли по лесам и лугам, целовались под ленивыми коровьими мордами.

Он не блистал красотой, но напоминал ей персонажа картин Модильяни, с мрачным угловатым лицом, редеющими волосами, похожими на бутон губами и желтыми от табака зубами. Его лукавый ум казался претенциозным и жутковатым, но он заставлял ее чувствовать себя красивой, будто она – это не она, а кто-то, кто лучше ее. На несколько головокружительных недель она затерялась в любовном мороке. В ее сознании он был вроде Жана-Поля Бельмондо в фильме «На последнем дыхании», который они смотрели вместе, а она – Джин Себерг в полосатых тельняшках, задумчивая, свежая, влюбленная. Джордж каким-то образом наполнял мир фантазиями и картинами, давая ей забыть о низеньком доме в Графтоне, о клетчатых стенах спальни и вытертом зеленом ковре.

Они в первый раз занялись любовью в мотеле в Лейнсборо, где на холме сгрудились крохотные белые домики. У их домика было крыльцо, где они посидели, попивая рутбир[27]27
  Популярный в Америке газированный напиток, «корневое пиво» (среди ингредиентов корни дерева сассафрас), бывает алкогольным и безалкогольным.


[Закрыть], и он говорил о Марке Ротко, одном из, по его словам, редких художников, кто заставлял вас чувствовать что-то не вполне приятное, возможно истину. Она взяла его за руку, но он пожал плечами, мол, неважно, а потом они вошли внутрь и разделись.

– Поздравляю, – сказал он потом, прикуривая сигареты для обоих. – Ты вполне официально прошла посвящение в жизнь, полную греха и порока. – Он неторопливо поцеловал ее. – Надеюсь, оно того стоило.

– Да, – сказала она.

Но, по правде, она не знала. Она не особо разбиралась в сексе. В старших классах были неловкие ласки в сырых подвалах, был несколько раз серьезный петтинг с парнем из английской группы, но он бросил ее ради другой девушки. А потом она встретила Джорджа. В отличие от затянутого соблазнения, как его показывают в кино, ее дефлорация длилась едва ли десять минут. Не было оперных криков экстаза, ничего похожего на обреченных влюбленных из «Великолепия в траве» [28]28
  Кинодрама 1961 года.


[Закрыть]. Когда ей было лет двенадцать, мама позволила ей лечь попозже, чтобы посмотреть этот фильм, и она едва не влюбилась в Уоррена Битти и плакала, засыпая, потому что у него была несчастная любовь, а бедная Натали Вуд, такая хорошая, попала в психушку, а ее возлюбленный женился на другой, пусть и все знали, что они – пара. Она вовсе не была уверена, что они с Джорджем – пара.

– Тогда почему у тебя такой виноватый вид?

– Монахини были очень строгие.

– Теперь ты большая девочка, Кэтрин, – сказал он. – Жизнь – это нечто большее, чем поступать как велят.

Эти слова заставили ее почувствовать себя глупо. Они заставили ее восстать против того, как ее воспитали, против веры. Она села, прикрывая грудь простыней, и потушила сигарету.

– Я, вообще-то, не курю, – сказала она.

Он лишь взглянул на нее.

Она смотрела на него с минуту, в его холодные карие глаза.

– Мы очень разные, – сказала она наконец.

Он кивнул.

– Ну да, разные.

– Ты хоть в Бога-то веришь?

– Нет. А с чего бы?

Она не знала, что и сказать.

– Слушай, а почему это так важно?

– Важно, и всё.

– Вера в Бога – не то, что можно выбрать. Тебе просто говорят, что так надо – ну, как класть салфетку на колени за едой. Просто идешь за другими вслед.

– Мне не нужно защищаться, – сказала она. – Я не принадлежу к меньшинству.

– Вот уж точно, – высокомерно сказал он.

Он встал и натянул рубашку. Теперь, когда она смотрела на него в унылой комнате, он казался анонимным. Он мог быть кем угодно.

– Тогда во что же ты веришь?

– Ни во что толком, – ответил он. – Прости, что разочаровал. – Он надел пиджак. – Подожду снаружи.

Через прозрачные занавески она видела, как он стоит на крыльце под желтой лампочкой и курит. Она подошла к зеркалу и причесалась. Она вроде как не изменилась. Мысленно она прошлась по недавним событиям – как он касался ее, как твердо удерживал, как вошел в нее, а она лежала, открытая ему, и всматривалась в его лицо. Он же смотрел не на нее, а на грязную спинку кровати, колотившуюся об стенку.

2

Осенью каждый пошел своей дорогой. Теперь он учился в аспирантуре и утверждал, что даже поесть толком не успевает. Он звонил каждое воскресенье, но она подозревала, что он встречается с другими девушками. Она постаралась забыть о нем, сосредоточилась на учебе и, после Уильямса, записалась в магистратуру университета штата Нью-Йорк в Баффало изучать реставрационное дело. Она переехала в дом с четырьмя другими студентками и подрабатывала в пекарне. Она почти забыла Джорджа Клэра, когда вдруг ни с того ни с сего он позвонил. Он узнал номер у ее матери. Ей показалось, что голос у него другой, старше. Он пригласил ее в город, и, сама себе удивляясь, она решила съездить.

Они встретились в маленьком кафе в центре, он угостил ее обедом.

– Я думал о тебе, – сказал он, беря ее за руку. Потом они лежали на одеяле в парке и целовались под деревьями. Он говорил о своей работе, о диссертации, которую собирался писать, о желании стать ученым и преподавать.

Они снова начали встречаться. Раз в месяц они встречались на полдороги в дешевом мотеле в Бингемтоне и занимались любовью, пока окна не запотеют, отгораживая их от внешнего мира. Лежа раздетыми под жесткими накрахмаленными простынями, куря и разглядывая пятна на потолке, они вместе препарировали свои сомнительные перспективы: он был из богатой семьи, она – из рабочего класса; он отверг религию, она была благочестива; его не интересовал брак, она хотела мужа, детей и белый забор.

Что-то их удерживало вместе, возможно разочарование. Будто они – две части сложного равенства, ответ к которому не мог найти ни один из них. Ответ где-нибудь да есть, в бесконечности, часто думала она. Может, и не найдется никогда.

В Баффало она пыталась встречаться с другими парнями, но Джордж засел в голове, будто заноза. Иногда, когда находились деньги на проезд, она навещала его в городе, одетая в привычный черный свитер и юбку с запахом, с красной помадой на губах и с волосами, подхваченными заколкой. Он снимал комнату в братском доме на Сто тринадцатой улице, напоминающей обиталище моряков, с узкой двуспальной кроватью, рядом с общей комнатой, где парни из братства играли в бильярд и всячески безобразничали – короткие перерывы между попойками неизменно плохо заканчивались. В постели он был жаден и эгоистичен, казалось, его провоцировала жестокость ударов на бильярдном столе, громкие столкновения шаров, которые затем падали в лузы под громкие нестройные возгласы. Когда они наконец выходили из комнаты, привлекая насмешливые взгляды парней, она чувствовала себя выставленной напоказ. Они шли в бар О’Брайена, темный, обшитый деревянными панелями, прокуренный, популярный среди студентов его факультета, мрачных осторожных типов, которые пили дешевое пиво, ели устрицы и анализировали проклятых гениев западного искусства, фанатиков, кривляк и пьяниц, пока заведение не закрывалось и их не выставляли на улицу.

К концу весеннего семестра он позвонил и сказал, что хочет обсудить что-то важное.

– Не по телефону, – добавил он и пригласил ее к себе. В автобусе она подумала, что он хочет сделать ей предложение. Но когда она приехала, быстро выяснилось, что у него другие планы. Он привел ее в тускло освещенный бар и сообщил, что разрывает отношения. С уверенностью гробовщика он озвучил причину. Программа обучения тяжелая, нужно сосредоточиться на работе, и, что еще более важно, у них абсолютно несовместимые взгляды.

– Я отпускаю тебя, – сказал он, будто она – легко заменимый наемный работник.

Она пошла в Порт-Оторити одна, ветер гонял мусор и хлестал по ногам, и она вдыхала выхлопные газы автобусов, пока не подошла к калитке. «Я недостаточно умна для него, – сказала она себе. – Или недостаточно красива». Позже по дороге домой ей стало плохо. Вдруг накатила тошнота, и ее вырвало в туалете, потом бросало из стороны в сторону в крошечной квартирке. Она посмотрела на себя в заляпанное зеркало и сразу поняла, в чем дело. Из своей комнаты она позвонила Джорджу.

Он немного помолчал, потом сказал:

– Я знаю, куда ты можешь пойти. Теперь это легально.

– Я не могу, – сказала она после долгой паузы. – Моя вера не позволяет. Ты вовсе не обязан жениться на мне.

– Весьма благородно с твоей стороны, Кэтрин, но я не делаю ничего просто потому, что обязан.

Она ждала, что он скажет еще что-нибудь, но он повесил трубку. Шли недели, о нем не было ни слуху ни духу. В пекарне ее тошнило от запаха ванили и сахарной пудры. Будущие невесты заказывали торты, они были исполнены рвения, глаза их горели от гордости и чего-то еще – внутреннего глубокого согласия. После работы она лежала в постели, обессиленная ужасом и виной будущей матери-одиночки. Она знала, что родители отрекутся от нее. Нужно найти где-нибудь работу, получить пособие или продуктовые карточки, как поступают женщины в такой ситуации.

Потом, два месяца спустя, дождливым августовским утром он объявился у нее с букетом роз и обручальным кольцом.

– Собирай вещи, – сказал он. – Ты переезжаешь в Нью-Йорк.

* * *

Они обвенчались в церкви в ее родном городке. Прием прошел в соседней усадьбе – большего ее родители не могли себе позволить. Мать Джорджа задирала нос, она была француженка, черноволосая, как Клеопатра, с прокуренным голосом. Отец его был высокий, плечистый, с такими же глазами цвета грязной лужи, как у Джорджа.

После свадьбы Джордж отвез ее в серый домик на побережье Коннектикута. Его родители оказались бодрой парочкой, в высшей степени довольные собой, в оксфордских рубашках, серых крапчатых штанах и мокасинах, они пили джин с тоником. Ей показалось, что они похожи на героев рекламы сигарет. В доме у них было полно бьющихся вещей и ни одной не на своем месте. Это она чувствовала себя неуместной, будто Джордж привез родителям какой-то дурацкий подарок.

Из окон гостиной она видела, что в нескольких ярдах от берега пришвартована лодка Джорджа. Он хотел взять ее с собой на прогулку по морю.

– Не знаю, – сказала она немного испуганно. – Я только на третьем месяце.

– Все будет нормально. Ты в надежных руках.

Они поплыли по протоке, потом к небольшому острову, где вытащили лодку на берег и пошли гулять. Там не было никого, лишь раскидистые деревья, теплый песок, птицы. Его мать собрала им корзину для пикника, бутерброды, холодный чай и холодное пиво для Джорджа. После обеда ветер усилился, волны качали лодку.

– Барашки, – сказал Джордж. Они поднимались и захлестывали на палубу. Течение было сильное. Теперь ему приходилось умело маневрировать, чтобы вернуться назад – он сам так сказал. Он поднял паруса, и лодку качнуло.

Она в ужасе схватилась за борт.

– Джордж, – вскрикнула она. – Прошу тебя!

– Это же весело. В этом вся соль прогулок под парусом.

– Слишком качает, – сказала она, цепляясь за борт. – Меня сейчас стошнит.

– Только не в лодку! – крикнул он, толкая ее голову вниз и с силой удерживая. Сквозь пелену тошноты она почувствовала, что он сзади, его рука на ее шее, и вдруг ей показалось, что он что-то замышляет, а потом лодка снова качнулась, и она упала за борт, плюхнулась в воду и ушла под поверхность, подняв руки кверху. Течение занесло ее под лодку, из легких выдавило воздух. Она видела, как лодка ускользает, медленно, как на параде, потом ей на голову будто натянули черный капюшон, и она потеряла сознание. Минуту, а может, и несколько секунд спустя она почувствовала резкий переход обратно на этот свет, он вытащил ее, положил ее руки на борт и закричал, что она должна держаться, бога ради. Держаться.

Каким-то образом он перекинул ее в лодку. Она подумала, что это похоже на рождение.

– Все хорошо, – сказал он, капая водой. – Боже милостивый. Даже не думай повторить – ты могла утонуть.

В ту ночь в комнате его детства она лежала в постели одна, слушая, как внизу муж рассказывает своим родителям о случившемся, передавая последовательность событий до странности методично, будто все заранее продумал.

– Ей повезло, – сказала его мать.

Когда на следующий день она позвонила, надеясь на сочувствие, ее мать холодно сказала:

– Нечего было кататься на лодке в твоем положении. Глупость какая.

3

У них родилась дочь, Фрэнсис, которую назвали в честь двоюродной бабки, довольно известной оперной певицы. Фрэнсис так и не вышла замуж и скоропостижно умерла, не дожив до пятидесяти. Кэтрин в детстве любила навещать тетю в городе, но мать отреклась от нее и произносила ее имя мрачным шепотом, будто та была смертельно больна. Фрэнсис была единственной родственницей Кэтрин, которая сделала карьеру, чья жизнь не определялась всецело чужими запросами. Так что для нее, наконец начавшей понимать свои собственные ограничения, назвать дочку Фрэнсис было маленькой победой.

Они купили кроватку, которую Джордж собирал не один час.

– В следующий раз инструкцию прочти, что ли, – недовольно сказала она.

Оказалось, что быть матерью тяжело, особенно когда от отца мало толку. Она думала, что, возможно, благодарна ему, и о многом не просила.

У них было несколько друзей, с которыми они познакомились в ресторанах рядом с университетом, по большей части с того же факультета, что и Джордж. Как пара они источали ощущение домашнего уюта, сердечность их была привычной, рутинной. Но, по правде, они редко говорили о чем-либо помимо быта. Он редко доверялся ей, и в свою очередь она старалась не задавать серьезных вопросов; возможно, в глубине души она понимала, что он постоянно изменяет ей, и все же не могла это признать в полной мере. Гордость не позволяла. Вместо этого она делала выводы, наблюдая, как он выглядит, как двигается, как он мрачно смотрит, а если они все же занимались любовью, потом он улыбался так, будто сделал ей одолжение.

Шли месяцы, и она поняла, что он живет сразу две жизни – одну с ней и Фрэнни, в которую он был рассеянно включен, а другую – в городе, где мог притвориться прежним собой и разгуливать в старом замшевом пальто из Армии спасения, воняя сигаретами. Иногда он возвращался поздно. Иногда приходил пьяным. Как-то в алкогольном угаре он заявил, что не заслуживает ее. Она могла сказать что-нибудь, чтобы подтвердить этот факт, но воспитание не позволило. Пока он спал, она лежала с открытыми глазами, планируя побег, хотя при мысли о том, что придется растить Фрэнни в одиночку, живя на половину его скудной стипендии, придется столкнуться с постыдными последствиями развода, у нее сдавали нервы. Женщины в ее семье не оставляли своих мужей.

Они были как двое попутчиков, случайно попавших в одно купе и не знающих, куда едут. Она чувствовала, что толком не знает его.

Она позвонила Агнес и упросила приехать, и несколько месяцев сестра ночевала у них на диване, несмотря на явное недовольство Джорджа, который всего через несколько дней заявил, что она злоупотребляет их гостеприимством.

– Мешает работать, – сказал он Кэтрин.

«Скверно», – подумала она.

К счастью, впервые с момента взросления они с сестрой наконец узнали друг друга как следует. Агнес носилась с Фрэнни, покупала ей книжки и игрушки, часами с ней играла. Она без устали слушала жалобы Кэтрин.

– Да не такой уж он интересный, – сказала Агнес. Джордж ей никогда не нравился. Он, как ей казалось, был снобом. Если честно, у нее самой был комплекс неполноценности. Она всегда училась весьма средне. «Я не заучка, как ты», – жаловалась она в школе, когда они получали табель с отметками. Агнес отлично плавала. Все школьные годы мать заставляла Кэтрин плавать с ней в одной команде, но она ненавидела это. Она помнила, как ездила домой с тренировок, с мокрыми волосами, окна запотевали – стояла зима, а Агнес злорадствовала.

Мать растила из них хороших жен, старательных – эта философия помогала женщинам рода Слоунов в тяжелые времена, и Кэтрин ухватилась за нее с детским энтузиазмом. Женщины с ее стороны были преданные матери и жены. Они отвлекались от кратковременных приступов уныния уборкой, работой в саду, детьми. Они вырезали рецепты из журналов и переписывали их на карточки. Они пекли кексы в форме и делали желе и запеканки, чистили шкафы, перекладывали вещи в ящиках, гладили белье, штопали носки. Они ублажали мужей сексом. Они были католичками со своими традициями – например, традицией отрицания.