Текст книги "Увиденное и услышанное"

Она рассказала о случившемся Джорджу и заключила:

– Кажется, у нас тут есть привидение.

– Любительница Диккенса, – хмыкнул он.

– Ты мне не веришь.

Он пожал плечами.

– Переезд – это непросто. Думаю, ты просто устала.

– Я не устала, Джордж.

– Подумай, как нам повезло. Открой глаза, Кэтрин. Оглянись вокруг.

– Ну да.

Он поцеловал ее в лоб.

– И купи себе новое радио.

Она думала, призраки бывают только в фильмах ужасов. В школьные годы она посмотрела фильм «Призрак дома на холме»[33]33
  Экранизация одноименного готического романа Ширли Джексон.


[Закрыть] и потом месяц не спала, малейшее шевеление занавесок в комнате напоминало о присутствии незримого зла. Даже работа, которой она занималась сейчас, могла поспособствовать ее суевериям, некоторые церкви и правда похожи на пустые пещеры размышлений, на порталы в другие миры. Но до этого дома она не задумывалась о привидениях всерьез. И все же шли дни, и их существование больше не было под вопросом – она просто знала.

* * *

Джордж обычно ставил машину в гараж. Ему не нравилось бросать любимый «фиат» на милость стихий. Он пояснял, что, поскольку у Кэтрин – старый «универсал», не будет разницы, если она будет ставить его снаружи. Если честно, ей было более или менее все равно. Она парковалась под большим кленом у крытого крыльца, откуда было легко попасть на кухню. Крыльцо использовали, чтобы не тащить в дом грязную одежду и обувь, а еще там были теннисные ракетки, коляска Фрэнни и красная тележка. Однажды, возвращаясь с рынка с полными руками пакетов и закапризничавшей Фрэнни, она никак не могла открыть дверь. Она повернула ключ, защелка сработала как обычно, но дверь не отворилась. Она подергала коричневую керамическую ручку без толку. Вскоре она услышала скрежет металла, как будто ручку отворачивали… изнутри. В окно она видела пустую кухню, такую, какой ее оставила. В растерянности она принялась дергать ручку, и та выскользнула из руки. Потом, добавляя ей растерянности, ручка упала на пол.

– Что там, мам?

– Не знаю. Дурацкая ручка.

– Дурацкая ручка! – закричала Фрэнни.

Потом дверь распахнулась словно сама собой. На миг Кэтрин застыла на месте.

– Мама, открыто!

– Да, я вижу.

Фрэнни поскакала в дом, Кэтрин вошла вслед за ней, волоча сумки. Ее снова поразило ощущение, что таинственное нечто стоит там и смотрит на нее, и лицо ее вспыхнуло от гнева. Она подобрала ручку и всунула длинный ржавый стержень в крошечное квадратное отверстие. Приладив внешнюю часть ручки, она привинтила внутреннюю с тем же высоким звуком, что слышала буквально только что – когда некая сущность, полтергейст, отвинтила ее.

– Нехорошо, – сказала она комнате. – Вы заставляете нас чувствовать себя здесь незваными гостями.

– Мам, с кем ты говоришь?

Она подхватила Фрэнни и крепко прижала к себе.

– Ни с кем, – сказала она и поняла, что это действительно так.

Когда Джордж вернулся с работы, она рассказала ему, что случилось. С трудом подавляя раздражение, он осмотрел дверь, открыл и закрыл ее несколько раз.

– С дверью все в порядке, – сказал он ей.

– Тогда как это объяснить?

– Дом старый, Кэтрин. В старых домах такое случается.

Она перечислила другие неприятности, с которыми столкнулась, – странные сквозняки, постоянный запах выхлопных газов в спальне, радио – а теперь вот это.

– Тебе мерещится, – настаивал он.

– Ничего мне не мерещится, Джордж.

– Тогда, может, тебе к психиатру. С домом все в порядке.

– Но Джордж…

– Мы никуда отсюда не поедем, Кэтрин. Лучше привыкай.

Распаковка коробок в удушливой жаре. Вентиляторы, работающие на пределе. Она расставляла книги на полках – история искусства, философия, зачитанный номер «Ариэля», пока Фрэнни играла с тем, что попало под руку – пером, медным крючком, банкой мраморных шариков, садилась на корточки и крутила предметы в маленьких ручках, хлюпая носом, сосредоточенно наморщив носик, потом легко отвлекалась на что-то еще. Она прыгала от одного солнечного зайчика к другому, распевая: «Мэри, Мэри, как твой садик?»

После той, другой семьи осталось столько, что она не могла не задуматься, кто они были такие. Джордж сказал, что не знает и что ему все равно.

– Не понимаю, при чем здесь все это, – буркнул он. – Теперь дом наш, он принадлежит нам.

Но кладовка была набита их вещами. Она нашла хоккейные коньки, сдувшиеся баскетбольные мячи, бейсбольные биты. Полную обувную коробку пинеток, три пары, связанные вместе. Она подержала их в руках, вспоминая Фрэнни в этом возрасте, когда вот-вот – и пойдет сама. Эти были отполированы, со сношенными подошвами. «Возможно, кому-нибудь они снова понадобятся», – подумала она и положила их в шкаф. Когда законные владельцы придут за ними, они будут на месте.

Как-то утром, когда Джордж ушел в скобяную лавку, к дверям подошли два мальчика. Они стояли и смотрели в забрызганное дождем стекло. Лица, от которых трудно отвести взгляд, – голубые глаза, точеные черты. Было жарко, и тучи насекомых, их застигла гроза. Они стояли, не зная, куда девать длинные руки, прибивая москитов, небо было темное и теплое. Было слышно, как дождь лупит по листьям клена.

– Я Эдди, – сказал старший, – а это Коул. У нас есть еще третий брат, Уэйд, но он не смог прийти.

– Мы – Клэры, – сказала она, сажая Фрэнни на бедро. – А это Фрэнни.

– Привет, Фрэнни, – сказал второй мальчик.

Фрэнни покраснела и вцепилась в Кэтрин.

– Мы тут… – вырвалось у младшего, но брат толкнул его локтем в бок.

– Не обращайте внимания, он переволновался. – Эдди положил тяжелую ладонь на плечо мальчика. – Мы ищем работу. Косить лужайки, в саду… бога ради, он может даже за детишками смотреть. – Он сжал плечо брата. – Он вовсе не против, да, Коул?

– Нет, мэм, – сказал мальчик, почесывая укусы москитов.

– Мне нужно посоветоваться с мужем.

– Вам бы коровник покрасить – простите, что вмешиваюсь. – Он отошел и оглядел дом. – Да и дом тоже. Мы бы могли помочь.

– Ну, красить мы все равно собирались.

– Тогда мы с братьями – вроде Леонардо, да и возьмем недорого.

– А где вы живете?

– В городе, – сказал младший.

– У нас есть рекомендательные письма, если что, – сказал другой. – Дешевле нас не найдете. Ну, и мы на дядю уже работаем.

Загрохотал гром. Пахло мокрой травой и чем-то еще, бензином или сигаретами от одежды мальчиков. Снова пошел дождь. Младший мальчик поднял глаза к небу, потом на нее – ждал, что его пригласят войти. Она открыла дверь.

– Заходите.

Они вошли, переглядываясь и улыбаясь.

– Мне нравится, как вы тут обустроились, – сказал Эдди.

– Мы только переехали, – смутилась она. – Многое осталось… от прежних хозяев.

– На то есть причина, – сказал Эдди.

– Вы их знали?

– Вроде того.

Младший мальчик отвернулся, покраснел и вспотел. Он отбросил волосы со лба.

– Мы бы его не купили, – сказала она, – если бы не стоил так дешево.

Мальчики стояли неподвижно.

– Я хочу сказать – мы купили дом на аукционе. Больше никто…

– Это уже в прошлом. – Эдди неуверенно посмотрел на нее, будто передумал. – Ладно, мы пойдем. Приятно познакомиться, мэм.

– Можете звать меня Кэтрин. – Она протянула руку, и он принял ее, она почувствовала холодную грубую кожу. Он убрал руку не сразу.

– Кэтрин. – Он произнес ее имя, как будто любуясь звучанием. У него были синие глаза. «У этих мальчиков есть история, – подумала она, – и даже слишком много». Он достал из кармана ручку и снова взял ее за руку. – Можно одолжить?

– Что?

Он написал на ее руке свой номер телефона.

– На случай, если понадобимся.

– Да, хорошо, – сказала она и засмеялась. – Спасибо. – Она заметила, что младший косится на печенье. – Вот, только что испекла. – Она уложила для них пакет.

– Спасибо, миссис Клэр.

– Не за что, Коул. – Взгляды их встретились на миг, потом он отвернулся.

– Ладно, увидимся, – сказал Эдди.

Они вышли, сунув руки в пакет – младший взял печеньку, старший толкнул его локтем. Она смотрела, как они идут по полю и поднимаются на высокий холм. Низко нависали тяжелые тучи. На гребне холма Эдди оглянулся – на дом, но словно бы и на нее, и она помахала ему. Она подумала, что это знак, вроде молчаливого соглашения, а о чем – неизвестно.

Она провела день за чисткой плиты, потом зажарила курицу. В доме пахло приятно. Домом.

Вечером за ужином она сказала Джорджу, что нашла маляров.

– Кто они?

– Ребята из города. Ищут работу.

Она соврала, что говорила с другими малярами, и те оказались дороже, зная, что Джордж не устоит перед дешевизной, и он дал согласие.

– Так будет намного лучше, – сказал он.

– Хочу вниз, – сказала Фрэнни.

– Правда? – Он поцеловал ее в макушку. – Ты уже поела, Фрэнни?

– Да-да.

Он вынул ее из детского стульчика.

– Она уже из него выросла.

– Надо ей купить стул, как для больших, – сказала Кэтрин.

– Я большая, – повторяла Фрэнни, прыгая и хлопая в ладошки.

– Пойдем, мартышка, – сказал Джордж. – Давай дадим маме убраться.

Кэтрин послушно убрала тарелки со стола. Несмотря на все ее старания, кухня все еще казалась обшарпанной, кухонные шкафы, выкрашенные толстым слоем грязно-серой краски, перекосились, и их было невозможно нормально закрыть. Посудомойки пока не было. Джордж обещал купить, как получится, может, к Рождеству. Она принялась мыть посуду, дождавшись, когда пойдет горячая вода. Она ставила чистые тарелки в сушилку, и от них шел пар. Окно кухни было черное, в нем смутно отражались ее собственные очертания, пока она мыла кастрюли. Почему-то она старалась этого не замечать, словно осознавая, что на ее лицо наложилось чье-то еще.

Я клала свои кольца тут, на подоконник. Помою посуду – и снова их надену, и все думаю, что брак – сплошное надувательство, а кольца ничего не значат. Разве то, что я недоступна для других мужчин. В руках Кэла я была вроде старой сельхозмашины, с которой он научился управляться. Вот так у нас с ним было наедине. Поднять там, вставить, толкнуть.

Как-то раз я видела женщину. Ее звали Хейзел Смит. Она была в кафе с большими окнами, сидела за столом одна и ела бутерброд – кажется, с яйцом. Я стояла, застигнутая врасплох, а она подняла на меня теплый взгляд, даже, пожалуй, грустный. Словно извинялась. Но я ушла. Мне было не нужно ее со чувствие.

Думаю, в городе тоже знали. У них было о чем посудачить за обедом.

Кэтрин встревоженно обернулась, но увидела лишь послеобеденный беспорядок, старый деревянный стол и пустые стулья вокруг, словно ждущие, что на них кто-то сядет.

«Его нет дома, – сказал женский голос, когда Кэтрин позвонила с утра по номеру, скопированному с ладони. – No esta aqui»[34]34
  Его здесь нет (исп.).


[Закрыть]. Но днем пришли все трое братьев.

– А это Уэйд, – сказал Эдди. – Он может косить траву.

– Привет, Уэйд. – Он был крупнее других и двигался с неторопливой грацией священника. Она пожала его потную руку.

Они ушли в коровник.

– Что мне делать со всеми этими бутылками?

– Можете открыть молочную ферму, – предложил Коул. – Мы бы вам помогли. Мы знаем, как это делать.

– Хватит, Коул, – осадил Эдди, и мальчику явно стало не по себе. – Поверьте, – добавил он, – вам точно не захочется возиться с коровами.

– Мы можем вывезти бутылки, – предложил Уэйд. – У нас есть грузовик.

– Было бы здорово, – сказала она и заметила, что он с гордостью улыбнулся. – Когда начнете?

– Утром, если не возражаете.

Работать они умели. Они начинали рано, в восьмом часу. Она слышала, как они отскребают старую краску. Солнце становилось все жарче и жарче, но они никогда не жаловались. К полудню их футболки были мокры от пота, хотя снял свою только Эдди. Он часто курил, щурясь от дыма. Она поймала себя на том, что разглядывает его, глядя из окна во время работы по дому. Когда он стоял рядом, она чувствовала запах его пота, стирального порошка от одежды. Несколько раз она замечала, что он смотрит в вырез ее блузы, когда она поднимала Фрэнни, держа золотой крестик в зубах.

В полдень она выносила лимонад и бутерброды, и Фрэнни раздавала чашки. Они были ласковы с ней и смотрели, как она сидит на корточках в луже и «печет пироги» из грязи в формочках.

– Вот, Коул, – сказала ему, – бери, пирог вкусный.

– Правда? Он шоколадный?

Фрэнни кивнула.

– Еще?

– Да, почему бы не взять второй?

В перерывах они играли с ней в пятнашки, бегая по полю и вспугивая бабочек. Играло радио. Мягкая земля у них под ногами. Как-то они гоняли кролика, который вдруг сиганул в нору.

– Тс-с, – сказал Коул, наклоняясь.

– Он не выйдет, – сказала Фрэнни.

– Надо тихо-тихо, – прошептал Эдди, и все молча сели на корточки и стали ждать.

Кролик выскочил, дергая усиками, и Фрэнни запищала от восторга.

Они снова принялись гонять зверька, но он обхитрил их и исчез в кустах.

«Необычные ребята, – подумала она. – Вежливые, искренние – надломленные». Она кое-что замечала: полуулыбку Коула, будто ему было неловко, что работа доставляет радость. Стоицизм Уэйда, вдумчивого, вежливого, чуть неуклюжего. Эдди был поэт, скрытный, мастеровитый, редко смотрел ей в глаза. А если и смотрел, отвести взгляд было невозможно.

Фрэнни больше всех нравился Коул. Ему едва исполнилось четырнадцать, он все еще хотел побыть ребенком. Вместе они строили в грязи дороги, замки и мосты, пускали лодочки из листьев рододендрона с мачтами из веточек. Он ходил в вельветовой куртке немного на вырост, с обтрепанными манжетами. Она прозвала его Профессором. Он был высокий и худой, но широкоплечий, с крупными руками. «Прирожденный футболист, – думала она, – но слишком кроткий для спорта».

– Кем хочешь стать, когда вырастешь? – спросила она.

Он пожал плечами, будто никогда об этом не задумывался.

– Я вообще уже вырос.

Она повернулась к Эдди.

– Чем занимается ваш отец?

– Особо ничем. – Он горько улыбнулся, и она сменила тему.

У него были голубые глаза, как у погибших солдат. Она тайком наблюдала за ним. «Лицо как у Ахиллеса, – думала она, – как у героя мифа или эпоса». Как он был терпелив с Уэйдом, когда помогал ему справляться с простыми задачами, которые тот, по идее, и сам осилил бы, как мягко напоминал доброму задумчивому Коулу, что тот и правда хорошо поработал. Казалось, эти трое явились откуда-то из прошлого.

Однажды утром Уэйд заявился с какой-то деревянной конструкцией в руках.

– Это для Фрэнни, – сказал он. – Качели, мы их сейчас повесим.

– Уэйд хорошо мастерит, – сказал ей Эдди. – Это у него получается лучше всего.

Его брат отвернулся, но она успела увидеть, что он улыбается.

– Очень тронута подарком, – сказала она. – Спасибо, Уэйд.

– Не за что.

Качели, целиком деревянные, кроме цепей, были снабжены перекладиной спереди, чтобы Фрэнни не упала, их повесили за домом на дереве.

– Я хочу, чтобы Коул толкал! – крикнула Фрэнни. – Толкай, Коул!

Раскачиваясь туда-сюда, она запрокинула голову и смотрела в небо.

– Гляди, мама!

Дерево было как пазл, пустые куски заполняло небо.

– Что это за дерево, Эдди?

– Обычное старое дерево. Дуб, наверно.

– А еще есть грушевое дерево.

– Да, мэм. Положите их на подоконник, и они поспеют.

– Их любят олени. Как-то уже ночью я видел четверых, стояли там и ели сколько хотели.

– Да, они знают, как это вкусно.

На исходе дня они плавали в пруду, в трусах, побросав одежду на траве. Вода была коричневой из-за листьев на дне. Держа маму за руку, Фрэнни ступила на берег, спугнув лягушек, ножки ее погрузились в грязь.

Коул двигался в воде, как морской котик.

– А она уже умеет плавать?

– Почти. Мы над этим работаем – правда, Фрэнни?

– Я умею плавать, – настаивала она. – Мама, смотри, черепаха. – Она села на корточки и смотрела, как животное ползет по траве, медленно волоча тяжелый бурый панцирь, как усталый монах.

– А вы уже плавали? – спросил Эдди, вылезая.

– Я боюсь. Не люблю, когда дна не видно.

– Его и не достать. Слишком глубоко. Тайна. – Он улыбнулся.

– Думаю, я не люблю тайны.

– Будет жарко – и поплаваете.

– Мы ходим в клуб. У них есть бассейн. – Она тут же пожалела о сказанном.

– Не думал, что вы такая, – сказал он.

– Мой муж играет в теннис.

Он усмехнулся.

– Берегитесь этих людей.

– О чем ты?

– Они думают, что городок принадлежит им.

– Ладно. Спасибо, что предупредил.

Он посмотрел на нее.

– Вы не выглядите спортивной.

– Разве?

Она думала, что он скажет что-то еще, но он лишь сел рядом и надел рубашку. Он достал сигареты из кармана и зажег одну.

– Вы другая, – сказал он. – Не похожи на остальных девушек.

– Я старше, – сказала она. – Я мать. Это меняет.

Он бросил на нее короткий уверенный взгляд.

– Вы хорошая мать.

– Спасибо, Эдди, это так мило.

– Я не пытаюсь быть милым.

– Разве?

Он затянулся сигаретой, глядя на пруд.

– Скажите мне кое-что, миссис Клэр. Вам нравится здесь, на ферме?

– Тебе не нужно…

– Кэтрин. – Глаза его смотрели холодно и чуть сердито. Она подумала о всех девушках, которые видели это выражение и пытались его изменить.

– Да, думаю, да.

– Вы счастливы?

– Не знаю, – сказала она. – Что значит счастлива?

Он отвел глаза, потом положил руку в траву рядом с ее рукой. Они почти касались друг друга.

– Вы не того человека спросили, – сказал он. – Я не разбираюсь в счастье.

Однажды ты пожалеешь

1

Возможно, все началось с нее. С первого раза, когда он ее увидел. Возможно, потому, что они купили ферму. Или потому, что в тот раз она открыла дверь, а он стоял, как идиот, сунув руки в карманы, и говорил, что ему нужна работа. Просто хотел быть рядом с ней, ближе. Может, дело в ее глазах, серых, как у его матери.

– Я Эдди, а это вот Коул. – Раньше мы жили здесь, наша мать умерла в этом доме.

Это выражение ее лица, когда она все обдумывала, а потом наклонилась к девочке, ее ожерелье качалось, она посадила ребенка на бедро, и качнулись белые тени, и мелькнули солнечные блики.

Ей было явно меньше тридцати, не сильно старше его, а он в любом случае был выше и крепче. Он хотел обнять ее.

Она снова посмотрела на него, в глазах мелькнуло что-то вроде надежды. И у него все сжалось внутри.

В ту первую ночь, по дороге к дому Райнера, его брат заплакал, и Эдди пришлось обнять и успокаивать его.

– Она добрая.

– Да, – сказал Эдди.

– Я хочу обратно.

– Мы вернемся.

– Когда, Эдди?

– Завтра. Хорошо, дружище?

Перед домом дяди был припаркован «универсал». Бродили и плевались мужчины, только что из тюрьмы. У одного был ленивый взгляд и хитрая усмешка. Условно-досрочное – это вроде дня рождения после пятнадцати лет взаперти. Люди называли его Парис – пишется как название города.

– Я просто бродяга, – сказал он, постукивая себя по голове. – Я весь свет обошел.

У его ног лежал видавший виды тромбон. Он казался старше, чем, видимо, был на самом деле, кожа желтая, как пиво, волосы седые и кудрявые.

Коул сказал:

– Мой брат играет.

– Да я просто балуюсь.

Парис улыбнулся и протянул ему трубу.

– Давай посмотрим, что ты умеешь.

Эдди взял инструмент. Тот явно был с историей, старая тусклая медь, быстро согревающаяся в руках. Он поднес его к губам и подул, сыграл мелодию, которую хорошо знал. Звучало красиво.

– О, да ты к ней прикипел. – Парис покачал головой. – Это единственная любовь, которая не уйдет. Я тебя понимаю, братишка. Тебе уже ничем не помочь.

Парис объявил себя человеком тьмы, обретшим свет в тюрьме. Он чуть не всю жизнь провел там.

– Все они находят Иисуса в тюрьме, – сказал ему дядя. – Там больше особо нечем заняться.

Он вернулся в общую спальню повидаться с ним, койки стояли, как в казарме. Парис сидел на своей, упершись локтями в колени и глядя на ладони, будто на комки глины, из которых собрался лепить.

– Мне было нечем заняться, Эдди. Разве что сидеть тут.

– Мой дядя даст тебе работу.

– Я умею работать. У меня с этим никаких проблем.

Рядом с ним на кровати лежала маленькая черная Библия в мягкой обложке, и он отметил место в Апокалипсисе лентой своей дочери. Лента была розовая, блестящая, потрепанная. Дочка жила где-то на юге и работала в придорожном кафетерии, узнал Эдди, когда Парис показывал ему ленту. У него были глаза, похожие на нечищеные ботинки, усталые. Он играл любовные песни, баллады. Блюз. Блюз, в который вкладывал всего себя.

– Нужно жить изо всех сил, – сказал он Эдди, сжимая его плечо. – Живи для нее, – сказал он, касаясь инструмента. – У тебя, похоже, нет выбора.

Ночью он пошел к проводам. Дорожка шла через лес, и во все направления лениво тянулись провода. Здесь был прекрасный пейзаж, а потом появились провода, они жужжали, и люди расстраивались. Может, они поняли, что на самом деле здесь не настолько безопасно, и их глупые замкнутые жизни под угрозой. Вывод: люди боятся смерти, почти все. Но не он. Он особо не боялся.

Иногда из леса прибегал старый пес и таскался за ним. У него была разбитая морда. Он знал его – Эдди мог сказать с уверенностью. Следовал за ним на расстоянии – два существа, разделившие друг с другом ночь. Они, возможно, даже думали об одном и том же – запах земли, вязкая жидкая грязь на тропе, трава, толстая, как шнурки на его ботинках, и такая длинная, что о нее можно было споткнуться. Черная, косматая, собака показывала зубы, труся рядом, будто улыбалась, и язык свисал из пасти, похожий на ложечку для обуви. Смотрела на него, будто говорила: а что это я тут делаю? Эдди качал головой и думал, не задавай мне философских вопросов. Он шел, сколько хватало сил, вверх, к плато, потом стоял под гудящими проводами, а собака вдруг принялась шумно носиться вокруг. Эдди сказал:

– Сядь уже, не мельтеши.

Собака не обратила на него внимания, потом подняла голову, будто что-то услышала, а потом и Эдди смог услышать поезд.

Можно было подойти к самому дому совершенно незаметно. Заглянуть в окна. Они зажигали свет по всему дому, будто в музыкальной шкатулке. Было слышно, как бегает, смеется и кричит Фрэнни, как это делают все малыши, и Эдди думал, что лучше звуков нет на всем свете. Он видел, как мистер Клэр распаковывает коробку с книгами в комнате его деда, достает их по одной и рассматривает, как бесценные сокровища, а потом ставит на полку, будто они начинены динамитом. Он смотрел, как она хлопочет на кухне с забранными в хвост волосами. Она была явно в старой мужниной рубашке, в полоску, с манжетами, и ноги у нее были обалденные, длинные, загорелые, и она отставляла локти, готовя, как оказалось, сэндвич. Он снова подумал о матери, чья жизнь уже закончилась, причем без особых последствий – и в этом была вся трагедия.

Она возилась в саду и была по лодыжки в грязи. Эдди подошел медленно, будто собираясь пригласить ее на танец, и взял грабли.

– Дайте помогу.

– Хочу посадить цветы, – сказала она. – Много, много цветов.

– Мы достанем вам цветов. – Он повернулся к брату. – Да, Коул?

Коул кивнул.

– Я люблю тигровые лилии, а вы?

– Я тоже.

– А ты, Коул?

– Ну, наверно, маргаритки.

Их мать любила маргаритки. Она всегда ставила их в воду.

– Тогда давайте посадим маргаритки, – сказала миссис Клэр.

Они были другие. Городские, но, опять-таки, не такие, как все приезжие. Во-первых, они не были богаты. В городе многие при деньгах. Они покупали летние домики. Их можно было встретить в городе – каких-то злых, не стоящих симпатии. Но Клэры были другие. По крайней мере, она.

Как бы там ни было, Эдди теперь работал на них. Просто бизнес. Она не знала, что они выросли на этой ферме. Она ничего не слышала, а он не собирался ей рассказывать.

«Это работа, – думал. – Не больше и не меньше».

Если ей нужны цветы, он их раздобудет. А что до его других чувств к ней – они непозволительны. Мама учила его отличать доброе от дурного, и он понимал, куда нельзя ступать. Есть границы, которые невозможно пересечь.

– А теперь выполи-ка здесь сорняки, – сказал он брату. – Я пройдусь граблями по грядкам.

Коул умелыми руками выдернул сорняки, ни один не укрылся от него. Эдди стоял и смотрел на него. Братишка явно задумался о жизни и о том, как она несправедлива. Это было заметно, когда он хмурился, с усилием выдергивая корни. Сначала казалось, что поработать здесь – удачная мысль. Но сейчас Эдди усомнился. Он замечал, что Коул смотрит на мамино окно, будто ждет, что она выглянет и скажет, что все это им просто приснилось. Он не мог смириться. Ночью он по большей части плакал, засыпая. Все, что они знали, переменилось. Все, что осталось, – это воспоминания, картинки в голове, открытки от тех, кем они были раньше. Пропала даже уверенность, что это принадлежало им.

2

Все то лето были теплые вечера, лимонад, маленькая девочка. Золотые волосы Кэтрин на ветру и ее худые белые ступни в траве. У нее были изящные ноги. Она сказала, он может называть ее Кэти, если хочет. Она сказала, что так ее зовут родители. О муже она не говорила. Он чувствовал к ней что-то. Смотрел, как она рисует. Она все время что-нибудь рисовала – деревья, старые шины, резиновые сапоги Фрэнни, дом, – и хорошо рисовала. Почти всегда синим карандашом. Лицо Коула, его острый подбородок, скулы, красивые глаза. Руки Уэйда, сложенные на коленях, как спящие голуби.

– Дай-ка нарисую тебя, Эдди, – сказала она.

– Нет, не надо.

– У тебя хорошее лицо. – Она уже начала, рука витала над листом бумаги, и проступали его очертания. – Мы недостаточно вглядываемся друг в друга, – сказала она. – Это, увы, редкость.

– Неправда, – он смотрел на нее все время, она просто не знала об этом.

– Если всмотреться в чье-нибудь лицо как следует, можно многое увидеть.

– Ну, например?

– В тебе? Я вижу силу.

– Значит, у вас хорошее воображение, – сказал он, и она явно была разочарована. Если в нем была сила, то почему он до сих пор не придумал, как выбраться из этого городишки?

Он лег на траву, опираясь на локти и вытянув ноги, курил и смотрел на нее. Когда она пошевелилась, он заметил лямку лифчика и длинную шею.

– А чем ты хочешь заниматься? Ну, в жизни, я имею в виду.

– Я музыкант. – Было приятно произнести это вслух. – Я играю на тромбоне.

– Музыкант. – Она склонила голову, глядя на него и не прекращая рисовать.

– Да, мэм.

– Сыграешь для меня?

– Возможно.

– Возможно? – Она удивленно улыбнулась и подняла брови.

– Думаю, меня можно уговорить.

Она посмотрела на него.

– Мне правда хотелось бы, Эдди.

Она перевернула блокнот и показала ему рисунок. Она смогла передать его лицо, жесткий взгляд. Он подумал, что получился красивее, чем в жизни. А вот это совсем неплохо.

– Я тебя поймала, – сказала она.

– Похоже, да. – Теперь уже он мысленно делал набросок ее – узкие плечи, плоская грудь, маленькие соски. Угловатая, как девчонка.

– У тебя хорошее лицо, – сказала она. – Спорим, все девушки тебе про это говорят.

Он покачал головой, стряхивая грезы. Он чувствовал, будто знает ее.

Дело в том, что можно вот так просто и внезапно узнать другого человека. Это он понял про их отношения. Что-то теплое и яркое наполнило его, как еда, которую готовила мама, и он снова почувствовал себя сильным.

Она вышла повесить раковину. Он смотрел ей в спину, на протянутые вверх руки, на локти, узловатые, как улитки.

Над полями, которые когда-то принадлежали его деду и прадеду, ветер говорил с ним. Подожди, сказал ветер.

Старая ферма, где когда-то было полно коров, свиней и даже два старых квортерхорса – батя ее нещадно запустил. Старик мог делать трюки на лошадях. Он вставал им на спины и крутил веревкой. Он был ковбой и ученый. Эдди не встречал человека умнее, но он не мог заработать ни гроша. В доме всегда звучала опера. И запах маминой готовки. Лук, жареная картошка, бекон.

Теперь в его старой комнате спала дочь Кэтрин. Он ей не скажет. Он не скажет ей, что творилось в доме, как его отец гонялся за ними, переворачивая стулья и столы, как мама кричала в своей комнате или порой сидела на месте, и ее трясло, будто от страха.

Ночью в доме Райнера было так жарко, что внутри не усидеть. Он бродил по городу. Можно было заглянуть во все тесные домишки. Люди сидели и курили, убивая время. Жили своей жизнью, совершали ошибки, принимали неудачные решения, орали друг на друга, а иногда можно было увидеть и радость, моменты просветления.

И это была причина полюбить мир.

Прошлым вечером она, как обычно, оставила их – но пригласила Эдди в свою комнату.

– Ты старший, – сказала она ему далеким отстраненным голосом. – Ты заботишься о братьях, Эдвард. Пригляди, чтобы никто не обижал Уэйда. Он большой и сильный, но слишком добрый. – Она на миг взяла его за руку. – Посмотри, чтобы Коул пошел в колледж. Ему нельзя оставаться в городке.

– Да, мама.

– Я рассчитываю на тебя, Эдди.

– Знаю.

Он сидел, не в силах взглянуть на нее.

– Иди поспи, – сказала она. – Доброй ночи.

Он ушел, думая, что комната родителей и все, что было там, остались для него непонятными. Мать как женщина, отец. Их супружеские отношения. То, что удерживало их вместе. Тихое насилие. То, что она приняла от него. Что она перенесла. Старый комод, в котором она держала свои вещи, памятник утраченным возможностям. Свидетельство о рождении, аттестат зрелости, письмо о зачислении в школу медсестер, молочный зуб.

По ночам он работал в гостинице портье. Именно там он и познакомился с девушкой по имени Уиллис. Она была помладше, лет двадцати, но у нее были ответы буквально на все вопросы. Ей нравилось докапываться до людей. Первое, что она сказала ему, – что он похож на гробовщика. А он ответил, меня заставляют так одеваться. Она таскала с собой томик стихов Каммингса, толстый, как словарь, украденный когда-то из школьной библиотеки, – она говорила, что хочет стать поэтессой.

В гостинице платили неплохо, это было популярное место. Люди приезжали отовсюду, из города, из Саратоги, и всем хотелось здесь поселиться, так что по выходным все номера были заняты. Обычно поесть ему удавалось, лишь отработав немало часов. Их кормили бараниной, иногда давали даже холодное пиво. В перерывах они выходили на улицу покурить, и она рассказывала ему свои стихи, читая нараспев чуть дрожащим голосом. «Луна сияет над полоумными деревьями» и прочая чушь.

Уиллис было сложно понять. Она не блистала красотой, но было в ней что-то, что сводило его с ума. Может, то, как она двигалась – как испанская танцовщица, с прямой спиной, элегантная. У нее была родинка на лице и густые черные брови, которые она подводила толстым косметическим карандашом. Она говорила, что городская, и при этом непременно вскидывала голову, отбрасывая волосы с лица, и они падали на плечо. В перерыве они фотографировали на парковке. Однажды они предались злословию. Она немного выпила и начала кричать про свою мать, что дочери хуже, чем она, не найти, и совсем расклеилась, тушь размазалась, из носа текли сопли, губы были мокрые, и он не придумал ничего лучшего, чем поцеловать ее. Она ходила в колледж на западе и на какое-то время задержалась в городке, работая в гостинице. Утверждала, что ее наняли за умение ездить верхом, – тут было полно богачей, владельцев дорогих лошадей, с которыми они не могли управиться. Она сказала, что хочет научиться работать на земле, чтобы однажды купить себе маленькую ферму. Вот чего она хотела. Она сказала ему это на заднем дворе, на заднем сиденье лимузина, где были рассыпаны конфетти и пахло чуть ли не блевотиной, и было ясно, что здесь случилось что-то скверное.