Текст книги "Увиденное и услышанное"

Он знал, что жизнь полна тайн. Люди никогда не говорят то, что на самом деле думают, – и это не окупает затраченных усилий. Эдди считал, что это и определяет человека. У животных так просто не бывает. Иногда ночью, когда все стихнет, он представлял, как все несказанные слова, правдивые и честные, выскальзывают из людских ртов и пляшут зловещий танец над глупыми спящими телами.

В этой жизни мало что можно контролировать. Братья на него рассчитывали – он на самом деле не мог понять, в чем, но это явно было что-то важное. То, что позволит им чувствовать себя лучше.

Было трудно сказать, что людям нужно, когда им больно. И все же он был готов нести это бремя. Если кому оно и предназначено, то ему. Он сможет. Мама знала это. И он знал. Он надеялся, что сможет сделать что-то хорошее.

Это была маленькая кухня гостиницы. Все окна были открыты, и вентиляторы работали, но жара стояла страшная. Горело голубое пламя, шипели сковородки. Эдди был лишь портье, но с ним обращались, будто он особенный. Его уважали как горожанина. И потом, он был шустрый. Он убирал со столов и возвращался, словно призрак, так что никто не успевал заметить.

Все знали, что городок меняется. За милю было видно дорого одетых жителей Нью-Йорка, у женщин были блокноты и солнечные очки, будто они были знаменитости или просто лучше местных. Они держали себя иначе – его школьные учителя назвали бы это высокомерием и заставили бы его простоять в коридоре весь урок. Чувствовалось, как меняется мир. Сюда стекались деньги. Богатые становились еще богаче, а все остальные, в том числе он сам, уходили в никуда.

Как-то вечером Клэры зашли на ужин. Они попросили его брата посидеть с ребенком, и Эдди закинул его туда перед работой. Коул был недоволен и сказал, что это девчачья работа, но Эдди напомнил, что это неплохой заработок. Они здесь люди новые и никого не знают, а ты ей нравишься.

Они приехали с еще одной парой – какой-то старик и его жена, которая опиралась на трость. Кэтрин была в синем платье, выгодно подчеркивающем ее плечи, а волосы были собраны в сложную прическу, не то что просто светлые кудряшки, как обычно. Мистер Клэр был в накрахмаленной белой рубашке и галстуке-бабочке и чем-то напоминал упакованный подарок. Эдди отказывался понимать, зачем этот урод такой милой девушке. Он не раз видел, как она превращается в жену Клэра, – услышит его «фиат» на дороге и начинает прибираться, будто что-то прячет, например свое подлинное «я». Эдди подумал – интересно, каково быть им, когда каждую ночь в твоей постели такая жена и когда ты водишь такую машину. Наверно, это неплохо.

Уиллис работала официанткой, и почему-то она всегда казалась расстроенной, грохала тарелками об стол и вообще напоминала кипящий чайник, с которого вот-вот сорвет крышку. Он беспокоился, как бы она не начала плевать в еду. Однажды он схватил ее за предплечья и заставил посмотреть на себя, она раскраснелась от жара плиты, и в почти черных глазах стояли слезы.

– Я совершила ошибку, – сказала она. – Я сделала что-то ужасное.

– Эй, – сказал он и поцеловал ее в лоб.

Она стояла там, раскрасневшаяся, с пятнами пота под мышками, и расставляла хлебницы и масленки, и было заметно, что под рукавом у нее татуировка – с запястья текли черные слезы. У них совпадал перерыв, и они вышли на прохладный воздух и курили под темными деревьями. Листья трепетали на ветру, и было видно оранжевую полосу на темнеющем небе. У Уиллис был плотно сжатый маленький рот, похожий на бутон. По форме он был как капля крови на порезе. Она курила и качала головой, кивая на дверь, через которую с кухни лился масляно-желтый свет.

– Он сволочь.

– Кто?

– Ты сам знаешь.

Он не хотел знать. Он не давил на нее и закрыл тему.

Позже, когда они закончили, она отвела его к себе в комнату покурить травку. Когда работаешь на кухне, домой приходишь весь грязный, одежда и кожа пахнут едой. Они шли рука об руку по пустой дороге. Это был амбар, перестроенный в общагу, и там жил кое-кто из мелкой обслуги. Сезонные рабочие, по большей части студенты, до наступления первых заморозков они вернутся к своей настоящей жизни. Они лежали на ее кровати под открытым окном, чувствовался сладковатый запах овец, и была видна луна.

– Вот бы все было иначе, – сказала она, – люди были бы добрее, понимаешь? Вот бы люди были добрее друг к другу.

Он посмотрел на ее лицо сверху вниз и понял, что она еще совсем ребенок. Она позволила ему поцеловать себя несколько раз. Губы у нее были сухие и соленые, и когда он целовал ее с закрытыми глазами, это было похоже на прогулку по темному городишке.

– Я всякое делала, – сказала она. – То, о чем жалею.

– Например?

– С мужчинами. – Она посмотрела на него распахнутыми глазами.

– Нет нужды…

– Я хочу. Я хочу, чтобы ты меня узнал. Хочу, чтобы ты понял, кто я на самом деле.

Она повернулась на бок и подперла голову ладонью. Тело ее было как береговая линия далекого острова, которую дано видеть немногим, с белыми виллами над синим морем.

Она зажгла сигарету и с отвращением выпустила дым.

– Я занимаюсь сексом с тринадцати.

– Все ошибаются, – сказал он. – Нужно оставить это позади. – Так бы сказала его мама.

– Я постараюсь, Эдди. – Она коснулась его руки, легко, как птичка, опустившаяся на ветку, и ему почему-то показалось, что она смотрит на него свысока. Потом она сказала: – Я не хочу тебя уязвить.

Он подумал – интересно, почему она это сказала.

– Вовсе нет, – сказал он ей. Сам понимая, что это ложь. – Не беспокойся обо мне. Я непривередливый клиент.

Она принялась целовать его всего, но он притянул ее к себе – не хотел, чтобы она делала ему одолжение, как всем прочим. Он нежно поцеловал ее, и она захихикала совсем по-детски и спрятала лицо в сгибе его локтя. А потом они принялись бороться, и она была как мальчишка, как один из его братьев, худая и яростная, и он мог быть груб с ней, и это был не секс, он даже трусики с нее не снял – это было что-то другое, голодное, плотское, и оно лишь подтверждало, что ни один из них не насытится никогда. Они оба это знали, и он видел в ее глазах тихое прозрение, которое передалось и ему, так что ему стало не по себе.

Они уснули вместе, а утром, до рассвета, тихонько спустились по лестнице. Он вывел ее в поле мертвых машин. Они забрались в старый автобус, и он сыграл ей медленную мрачную мелодию, словно по наитию. Это был звук его собственного тоскующего сердца. Она лежала на холодном металле, сонная, под его старым пальто, и он лег рядом, и они смотрели в небо. Она особо не рассказывала о своей жизни, разве что как доехала сюда автостопом из Калифорнии, что, как ему казалось, было неправдой, и что ее отец был известный адвокат, представлявший гангстеров, преступников.

– Я выросла в доме, где повсюду висели фотографии мертвых людей. Есть много интересных способов убивать.

Эдди подумал, что это грустно, ему было жаль ее. Она сказала, что отец редко бывал дома. Там предостаточно плохих людей.

«Женщины странные создания», – подумал он. Она то милая, то почему-то вдруг пренебрегает им. Он подолгу с ней не виделся. Он этого не понимал. Он видел ее на работе – и она с ним толком не общалась.

Как-то вечером он спросил:

– Да что с тобой такое?

– Ничего. Оставь меня в покое.

– Иди сюда.

– Отстань.

Он подумал, не встречается ли она с кем-то еще. Она скверно выглядела. Она таскала с собой большой кожаный рюкзак с книжками. Говорила, что хочет вернуться в школу. Кожа у нее была пепельного цвета, желтоватая, под глазами – следы макияжа. Он пытался спросить ее, но она лишь отстранилась.

Это беспокоило его. Он пытался об этом не думать. Он решил, что сделал что-то не так. Непонятно, что именно, а она не говорила, и это сводило его с ума. Он лишь сильнее хотел ее. А потом подумал: да пошла она. Она ведь явно не хотела снова быть с ним.

Иногда он думал, что надо бы уехать. Просто подхватиться – и уехать.

Пару недель спустя по городу прокатилась жаркая волна. В безветренную погоду из-за реки доносился запах свалки и дымовых труб. Жители городка сидели на верандах и обмахивались газетами.

Братья вернулись в школу, и на ферме работал только он – отскребал вагонку. Он приходил рано и уходил к полудню. Иногда он подъезжал на старом отцовском грузовике как раз тогда, когда ее муж выходил из дома. Эдди махал ему. Мистер Клэр махал ему, но всегда держался так, будто сильно спешил и был слишком занят, чтобы останавливаться. Он был вполне сердечен, но что-то в нем отталкивало Эдди. Он был высокий и худой, но производил впечатление человека, способного постоять за себя в драке. И мог, в принципе, напасть без особой причины. В этом он напоминал собак миссис Пратт – мог кого угодно порвать на куски.

Как-то утром Эдди подъехал, как раз когда Клэр садился в машину, весь такой щеголеватый.

– Доброе утро, – сказал Эдди.

Клэр улыбнулся, словно повинуясь долгу.

– Доброе утро, Эд.

Они немного поговорили о работе, о том, как он уже положил первый слой краски и как здорово она смотрится.

Потом он сказал:

– Ты же из Хейлов.

– Верно.

– Она не знает, что вы тут жили. Может, лучше и не говорить ей об этом.

Он сказал это так, что Эдди захотелось дать ему по физиономии.

Отскребать краску долго, но он был не против. Это даже помогало не спеша все обдумать. Как бы он ни хотел продолжать, он просто не мог. Он заставлял себя мечтать, хоть понемногу, и тогда все возвращалось. Мама. Отец и его повседневная жестокость. Он не знал, почему они не старались. Почему они сами не додумались покрасить дом – ну да, конечно, они не хотели тратить деньги, но должна же была быть и другая причина. Их вполне устраивало все как есть, вот в таком состоянии. Место уже давно выглядело запущенным. Из-за всех этих мусорных куч он перестал приводить девушек. Он не знал, как такое может случиться, – и надеялся, что с ним так не будет.

Не будет, решил он. Он этого не допустит.

3

Иногда он заставал ее, когда она смотрела на него. Когда он снимал рубашку. Он слышал в доме ее и дочку, которую она потом выводила поиграть. Он делал перерыв, и они сидели в тени, он курил и делился с ней планами. Он рассказал, как отец разорвал его прошение о зачислении в музыкальную школу, а потом выволок его во двор и отлупил руками и ногами. «Думаешь, ты тут лучший, – повторял он. – Нет, правда думаешь, что ты лучше нас?» Эдди пострадал так сильно, что Уэйду пришлось везти его в больницу, а у него и нормальных прав-то еще не было, и они соврали доктору про аварию с трактором. По дороге домой их задержали, Уэйду выдали квитанцию, и когда отец нашел ее, смятую, в кармане пальто, то отправил его спать в коровник. «Вот что значит быть глупцом в этом мире, – сказал он Уэйду, потом гневно воззрился на Эдди. – Дальше коровника не уедешь».

Слушая это, она едва не расплакалась, потом разозлилась. Ему нужно снова подать документы, сказала она, и она поможет ему и даже выпишет чек. Нужно сдать сочинение, и она дала ему бумаги и велела написать о его жизни на ферме. И тогда он написал, как его отец вырос на этой ферме, и что судьба его никогда не была вопросом выбора, просто фактом. Как, когда Эдди был маленьким, они жили в трейлере, и они с братьями теснились, словно выводок щенят, на раскладушке. Как они воровали ботинки из корзин для благотворительных сборов за супермаркетом. Он написал о том, как просыпался до зари и каждый день работал по дому. Как животные рассчитывают на тебя, чтобы выжить. Как, слушая «Однажды ты пожалеешь» в исполнении Луи Армстронга[35]35
  Джазовая песня в исполнении известного трубача и певца.


[Закрыть], он подумал, что это похоже на его собственную историю – люди предали его и его семью, и однажды, мать вашу, они пожалеют. Потом он сыграл для нее, а она смотрела на него, подперев подбородок рукой, и глаза ее блестели, а когда он закончил, сказала:

– Эй, ты правда умеешь играть. Впечатляет.

– Спасибо. Но мне еще долго учиться.

– Надеюсь, ты будешь учиться, Эдди. Ты этого заслуживаешь.

– Это просто мечта.

– Хорошо иметь мечту.

Он пожал плечами, делая вид, что ему все равно, – но это была неправда. Это была больше чем мечта – она помогала ему выжить.

На следующий день пошел дождь, и жара спала. Он не мог красить стены, но почему-то все равно пришел.

Был почти полдень, но она вышла в халате.

– Вы в порядке? – спросил он.

Она нахмурилась и не стала отвечать.

– Ваш муж дома?

Она помотала головой.

– На работе.

– Где Фрэнни?

– Спит. – Она была похожа на мокрый цветок. – Идет дождь.

– Я жду, когда он закончится.

– Тебе не было нужды приходить сегодня.

– Знаю. – Он правда не знал, почему пришел.

Она чуть улыбнулась и открыла дверь шире. Она казалась слабой, даже больной.

– Я приготовлю тебе что-нибудь.

Он сел за кухонный стол, и она дала ему чашку чая и приготовила сэндвич с ветчиной и сыром, молча, не говоря ни слова. Тишина в доме беспокоила его. Она принесла тарелку и поставила перед ним, потом села, и, когда она посмотрела на него, глаза ее были словно далекое небо, небо чужой страны, странное, таинственное место, которое он вполне мог видеть во сне.

Он жевал, стараясь не показывать зубы.

– Вкусно.

– Мой муж, – сказала она наконец. – Мы…

Он ждал.

– Просто… он трудный человек.

Эдди кивнул – он понимал.

– У нас проблемы. – Она сердито утерла слезы. – Большинство людей, ну, тех, кто состоит в браке… – Но она не смогла закончить. Она отвернулась и смотрела на дождь.

– Знаете, вы красивая даже когда плачете. – Он слышал это в кино, но ее вполне устраивало. Она улыбнулась.

На столе лежал пазл с фермой – амбар, коровы, дом с крыльцом. Дождь лил, а она двигала детали, и он знал, она это делает, чтобы не смотреть на него. А еще он знал, что им не надо бы смотреть друг на друга, но сам лишь этого и хотел. Просто сидеть и смотреть на нее.

Она рассеянно пыталась пристроить картонную деталь то туда, то сюда.

– Думаю, она должна быть тут, – сказал он, направляя ее руку. – Вот так.

– Я не сильна в пазлах.

– Вопрос не в форме этих деталек, – сказал он, беря другую. – Смотрите, чего не хватает, куда надо что-то добавить. Вот, смотрите.

Они работали вместе, и, когда они закончили, он сказал:

– А ведь неплохо?

Внизу была надпись: «Мир и покой». Он едва не рассмеялся – что может быть худшим описанием фермы? В картинке не было ни капли правды. Просто очередная сказочка про Америку. На настоящей ферме разорившиеся пьющие фермеры, голодные животные на грани выживания. Ожесточившиеся жены и сопливые детишки, сломленные старики, отдавшие этой земле всю жизнь.

Было слышно, как дождь бьет в желоб и по подоконнику. Она повернулась на стуле посмотреть.

– Вроде сейчас утихнет, – сказал он, просто чтобы что-то сказать.

– Мне нравится звук. Люблю дождь, а ты? Иногда мне хочется выбежать вот туда, на улицу.

Он улыбнулся.

– И мне. Тоже вот в голову пришло.

Она, кажется, вдруг поняла, что в халате, встала, забрала у него тарелку и принялась отмывать в раковине.

– Клянусь, не знаю, что со мной не так.

Он смотрел на ее худую спину.

– Да это все дождь. Просто дождливый день.

Она покачала головой, будто уверенная, что ему никогда не понять, что с ней не так.

Он подошел, забрал у нее тарелку и аккуратно поставил.

– Разобьете же.

Она обернулась, расплакалась, он обнял ее, и она прижалась к нему. Словно испуганный ребенок, и они стоя ли так на старой кухне его матери, дождь лил, а они не шевелились, не шевелились.

И все исчезает

1

Колледж, основанный в 1879 году, бывшая семинария, располагался на берегу Гудзона на шести сотнях акров поросшего травой побережья. Почти все корпуса его были построены из светло-серых речных камней, но те, которые возвели уже в шестидесятые, отличал стиль «брутализм»[36]36
  Направление в послевоенной архитектуре разных стран мира. Постройки отличались функциональностью, возводились преимущественно из недекорированного железобетона.


[Закрыть]: длинные бетонные сооружения с прямоугольными окнами, и всё вместе выглядело как нескладный анахронизм. Оттуда, где стоял Джордж, виднелась деревянная беседка на утесе – почти как на картине Томаса Коула[37]37
  Американский пейзажист (1801–1848), основатель школы реки Гудзон.


[Закрыть] «Река в Катскиллских горах». За последние лет сто пейзаж толком не изменился. Но выше по реке, в районе Троя и завода «Дженерал Электрик» в Скенектади, берега окаймляли промышленные постройки, порождавшие бесконечные потоки отходов и печатных плат. Ему казалось, что практически невозможно смотреть на пейзаж Коула с невинным удовольствием, как в девятнадцатом веке, теперь, когда все было так безнадежно испорчено – и природа, и взгляд наблюдателя.

Жена критиковала его за излишне аналитический подход. Вот к чему приводит образование – крайняя степень склонности к противоречиям. Его заточение подошло к концу, но, как это бывает с заключенными (в любом смысле), опыт его изменил. Он решил, что приобрел несколько неприятных привычек. Он, конечно, мог восхищаться открывающимся видом, но, в отличие от Томаса Коула, не испытывал душевного подъема. Такую реакцию у него, похоже, не вызывало уже ничто.

На воде были лодки команды Сагино, они легко скользили, весла двигались в такт. Он невольно подумал о гребцах с картин Икинса[38]38
  Томас Икинс (1844–1916) – американский художник-реалист.


[Закрыть], их широких мускулистых спинах, ряби на поверхности воды. Начало сентября, серый жаркий день, в воздухе пахло дождем. Он посмотрел на часы и зашагал к Паттерсон-холлу, корпусу, в котором располагался факультет истории искусств и кабинет завкафедрой, Флойда ДеБирса. Студенты приехали накануне и теперь бродили повсюду с вентиляторами и лампами, движения их были почти механическими, и они в притворной озадаченности взирали на листы с инструкциями.

Поднимаясь по лестнице в новых ботинках, он прошел мимо двух женщин – одна спускалась, другая тоже шла наверх, обе в длинных платьях и сабо, с папками под мышкой. Какое-то официозное место, подумал он. Он двинулся по коридору в направлении деканата, восьмиугольного помещения с высокими окнами, и там застал незанятый рабочий стол, заваленный приметами осени, как во времена его учебы – желтые листья, маленькие тыквы, керамическая ваза с охапкой подсолнухов. И табличка с надписью: «Эдит Ходж, секретарь факультета». Но секретаря не было на месте.

– Это вы, Джордж? – крикнул из своего кабинета ДеБирс, скрипнув рабочим креслом.

Джордж заглянул.

– Здрасте, Флойд.

– Заходите. Дверь за собой прикройте.

ДеБирс встал и протянул ему руку. Он был крепкий и нескладный, выше Джорджа, в мятом, плохо сидящем коричневом костюме, присыпанном пеплом от сигарет. Седеющий «хвостик», небрежно перехваченный резинкой, делал его похожим на сенатора в загуле.

– Отличный вид, – сказал Джордж, глядя на реку.

– Одно из преимуществ должности декана. Только ради этого кабинета и терплю проклятую работу. – Он улыбнулся и знаком велел Джорджу сесть. – Ваша глава о Сведенборге[39]39
  Эммануил Сведенборг (1688–1772) – шведский ученый, мыслитель и мистик.


[Закрыть] – собственно, из-за нее я и нанял вас. – Он едва не покраснел, потом признался: – У нас тут негусто с кадрами.

Джордж улыбнулся. Конечно, он был признателен, но считал абсурдом, что его краткая глава об Эммануэле Сведенборге оказалась решающим фактором. Вообще-то это была часть диссертации, которая радовала его самого меньше прочих. Он писал о художнике Джордже Иннессе, пейзажи которого эволюционировали от декоративного детализированного живописания природы в духе школы реки Гудзон к трансценденталистскому изображению американского рая. Поздний Иннесс находился под влиянием Сведенборга, шведского философа восемнадцатого века, который утверждал, что, помимо прочих талантов, наделен даром ясновидения. «Джордж Иннесс и культ природы» – довольно остроумный заголовок, хотя научный руководитель не оценил иронию. Джордж отдавал должное некоторым идеям Сведенборга, но его притязания на роль ясновидящего, способного общаться с ангелами и духами, производили впечатление бреда недиагностированного сумасшедшего. Он умер за сто лет до того, как Иннесс открыл его для себя, наряду с Уильямом Блейком[40]40
  Английский поэт, художник, гравер, создатель собственной мифологии, негативно относился к официальной церкви.


[Закрыть] и Уильямом Джеймсом[41]41
  Американский философ и психолог (1842–1910), в числе прочего автор работ по философии религии.


[Закрыть], но для Иннесса все было, по мнению Джорджа, глубже – его занимали темные бездны. Когда Иннесс наконец был крещен в сведенборгианской церкви Нового Иерусалима, ему было уже хорошо за сорок. Джордж считал это классическим случаем навязчивого поведения, вызванного кризисом среднего возраста. Он не собирался сообщать об этом ДеБирсу, который, похоже, сам находился примерно в таком же состоянии.

– Мы даже иногда проводим сеансы, – сказал ДеБирс, наполовину серьезно. – Надо бы и вас пригласить.

– Было бы забавно, – соврал он. – Но должен вас предупредить – я завзятый скептик.

ДеБирс уверенно хохотнул, будто принимая вызов.

– Я сам прежде был скептиком. Меня ни на что нельзя было уговорить. Знаете, во что я верил? В заговоры. Почему-то у меня было такое впечатление, будто все мои неурядицы можно объяснить чужими ловкими попытками меня погубить. Представьте, я так всю жизнь прожил. Ждал. Ждал. Неизменно ждал. С ужасом! А потом и вправду кое-что произошло: я потерял жену.

– Мне очень жаль, – сказал Джордж.

– Она была… ну, у нас были особенные отношения. Не думаю, что я когда-нибудь еще смогу так любить. – Он с извиняющимся видом посмотрел на Джорджа. – Теперь я состою в третьем браке, вы, наверно, знаете.

– Нет, не знал.

– Конни была вторая – любовь всей моей жизни. Такое раз в сто лет случается. Я был благодарен за это.

– Звучит довольно здорово.

– Так оно и было. – ДеБирс кивнул и вдруг сосредоточенно занялся чем-то на рабочем столе. – В любом случае эта потеря – ее смерть – заставила меня задуматься о больших вещах: жизнь и смерть, жизнь после жизни и все такое.

– Не знаю, есть ли там что-то.

– Вы же реалист, да? Из тех, кто не поверит, пока не увидит. Я прав?

Джордж кивнул.

– Возможно, это правда.

ДеБирс откинулся в скрипучем кресле, сложив ладони под подбородком.

– Тогда скажите мне вот что. Как случилось, что циничный агностик вроде вас занялся сведенборгианством Иннесса?

– Это был великий художник. Великий американский художник. Я не знал об этом ничего, пока не занялся исследованием. Я даже и не слышал раньше о Сведенборге. Так что нет, Иннесса я выбрал не поэтому.

– Это лишь одна точка зрения.

– Полагаю, вы не человек веры. Вы не… (он задумался) открыты для нее?

Он посмотрел на ДеБирса.

– Я жил в Бостоне, – продолжал ДеБирс. – Это было давно. Я был как вы сейчас – ученый. Если что-то нельзя доказать, оно не существует. А потом моя жена заболела, и вот, – он щелкнул пальцами, – она умерла. Друг меня привел в эту церковь, сведенборгианскую, и я начал читать книги, всякое разное про небеса. Я нашел это… как бы сказать, утешительным. Это ведь очень красивая философия. О любви в первую очередь – о сильной любви к Богу.

Он посмотрел на Джорджа, словно прикидывая, каков будет ответ. Если Джордж чему-то научился, работая с Уорреном Шелби, так это держать свое мнение при себе. Он отлично натренировался сохранять непроницаемое выражение лица.

– Это дало ответы на многие мои вопросы, – продолжал ДеБирс. – В моей жизни появилась цель, направление. Потом, несколько месяцев спустя, она явилась ко мне – ее дух.

– Вашей жены?

ДеБирс достал платок, утер лицо и высморкался, потом сложил платок и снова сунул в карман, пристально глядя на Джорджа.

– Она была такая настоящая. Я протянул руку, будто мог коснуться ее. Она была ясно видна, такая светлая, полная жизни… – Он умолк и принялся искать сигарету. – Знаю, что вы об этом думаете. И, поверьте, я вас хорошо понимаю. Потому что, прежде чем это случилось, я был другим человеком. Я был… – Он снова умолк, качая головой. – Ожесточен.

Джордж заерзал в кресле, ему было изрядно неловко. Разговор свернул не туда, но он не мог вот так просто встать и уйти. Этот человек – его начальник. Он сложил руки на груди.

– Вы ожесточены, Джордж?

– А? Думаю, нет. – Он немного обиделся. У него красивая жена, дочь, перспективы научной карьеры. С чего бы ему ожесточиться?

– Я был как вы сейчас, – сказал ДеБирс. – Горький, циничный. Тот, кто не верил.

Вот это звучало как приговор.

– Она пришла ко мне, Джордж. Я видел ее так же ясно, как вижу вас. – Он покачал головой, словно удивляясь. – С тех пор я совсем другой.

Вот что на это можно сказать? Для Джоржда оккультное – истории про небеса, призраков, пришельцев, вот это вот все – принадлежало к той же категории, что и религия: бесконечная бредовая литания по поводу труднообъяснимых вещей. Судя по цвету лица ДеБирса, видение покойной жены могло быть и галлюцинацией алкоголика.

Джордж прокашлялся.

– Думаю, решительно всему можно найти объяснение.

– Да, да, я знаю. – Он потянулся назад и схватил потрепанную книжку с потрескавшейся от беспрестанного использования обложкой. – Вот, может, пригодится. – Это было «О небесах, о мире духов и об аде»[42]42
  Та самая книга, в которой Сведенборг описал потусторонний мир якобы на основании личного опыта.


[Закрыть] Сведенборга. На обшарпанной обложке с поблекшим небом и пушистыми облаками виднелись следы от кофейной чашки и сигарет. – Можете взять себе.

– Спасибо, – сказал Джордж, но читать не собирался.

– Потом как-нибудь обсудим.

– Конечно. – Вот этого только не хватало.

– Со смертью проблема в том, – продолжал ДеБирс, – что она пугает. Люди не могут смириться, что смерть – расплата за наши грехи.

– Я, вообще-то, не уверен, – сказал Джордж. – Ну, в смысле, что это расплата.

– Почему же – это именно так.

Джордж помотал головой, отказываясь верить.

– Умер – значит, умер, и сгниешь в земле. Всякие россказни про тот свет – для дешевых журнальчиков и ток-шоу. Смерть конечна, и для людей вроде него в этом состоит ее основная привлекательность. Думаю, мы не узнаем, пока сами там не окажемся.

ДеБирс нетерпеливо улыбнулся, словно Джордж проявил недостаток глубокомыслия.

– С этим Иннессом все понятно, – сказал он. – Что-то в его работах выходит за пределы простой наблюдательности. Какая-то духовная связь.

– «Красота зависит от незримого, – процитировал Джордж слова художника, – видимое – от невидимого».

– Душа видит недоступное глазу, – твердо сказал ДеБирс.

– Вот в чем дело, – сказал Джордж, – все еще не понимая до конца. – Тем не менее, – он продолжил рассуждать – Иннесс работал по памяти, то есть рисовал не то, что видел, а то, что помнил. Это не одно и то же. Он считал память зеркалом души. Важны не детали – скажем, прожилки на листе, – а подразумеваемые детали, к примеру изменчивое освещение, ветер, одинокий крестьянин вдалеке, ощущение, что происходит что-то еще, что-то более значительное…

– Разумеется, Бог.

– Да, – допустил Джордж. – Бог. Он писал не опыт, – пояснил Джордж, – но сущность опыта. Нюансы. Откровение, каким оно бывает в конкретный миг, в конкретный вечер. Обычные природные катаклизмы – надвигающаяся буря, бьющий в окно ветер, рассвет – принимают поэтические масштабы. Ты смотришь на его картины – а они тебя затягивают. С неизбежностью возникает эмоциональная реакция. Вот почему Иннесс гениален.

– В самом деле, – сказал ДеБирс, явно довольный страстной речью Джорджа. – Сущность опыта – именно так. – Он задумчиво достал пачку табака, отщипнул немного, набил трубку и зажег, надувая щеки, словно тромбонист, выдыхая густое облако дыма. – Он жил в Монклере, – сказал ДеБирс. – Я вырос в соседнем городке, в Ист-Оранже. Конечно, в мое время за домом была парковка, а у него были поля и каменная изгородь. Я жил на улице с блокированной застройкой[43]43
  Однотипные малоэтажные жилые дома, стыкующиеся боковыми стенами, появились в Великобритании в Новое время в период бурного роста городского населения как довольно экономичный вариант жилья.


[Закрыть]. Блокированная застройка Ист-Оранжа, – сказал он, словно озвучивая важную новую тему. – Они были цвета мороженого: фисташковые, кофейные, шоколадные. – Он снова покачал головой. – Мама грела баночный суп – и я не забуду вкус этого супа, волокнистую текстуру, и когда я думаю об этом, то всегда вижу, как она стоит, в переднике, сложенная как бревно, сигареты, пирог фирмы «Энтенманнс», который, как она уверяла, приготовлен буквально из ничего, диван в полиэтилене. – Он задумался. – Этот суп, в нем сама суть моего детства. Неудивительно, что я обожаю Уорхола.

Джордж улыбнулся, но не смог вспомнить ничего из собственного детства. Честно говоря, сама суть детства ускользнула от него. В голову пришло слово «утрата», хотя вроде ничего страшного не произошло. Он помнил лишь страх и неуверенность. Родители были необщительны и редко что-нибудь ему рассказывали. В результате, не имея братьев и сестер, он чувствовал себя одиноким. Даже нежеланным. Он помнил закрытую дверь и голоса за ней. А часто, когда он входил, прерывая их разговор, они смотрели на него, как на чужака, смотрели так, будто грозно вопрошали, что он тут делает.

– А вы, Джордж?

– Простите, что?

– В чем ваша суть?

Джордж улыбнулся.

– Если бы я только знал.

– Ну, теперь вы на территории Иннесса и, несомненно, выясните. – Старший коллега посмотрел на него со значением, потом встал. Инаугурация свершилась.

Цокая каблуками по блестящему полу, Эдит Ходж проводила его в кабинет, в самом конце коридора с большими окнами, держась чуть впереди него, и ее бедра в чулках шуршали, почти как мел по доске. Она держала на запястье связку ключей, словно тюремщик. Из кабинета открывался вид на двор, на столе стояла IBM Selectric[44]44
  Электромеханическая пишущая машинка.


[Закрыть] и небольшая медная лампа с зеленым абажуром – вполне неплохо. По ее просьбе он извлек из портфеля программу курса и протянул ей. Она фыркнула, как ему показалось, с важным видом, глядя на него безо всякого интереса, на всякий случай проверяя его скромный статус в факультетской иерархии.

– Этого достаточно, – сказала она и удалилась.

Он посидел немного, глядя на деревья во дворе, привыкая к тому, что он уже десять лет вложил в карьеру, которая, по сути, еще только начиналась. И ему показалось в высшей степени ироничным, что сведенборгианец заинтересовался его диссертацией. Он не без неловкости вспоминал их дискуссию, и в конце концов оказалось, что встреча оставила двойственное ощущение: длинные паузы, то, как ДеБирс изображал великодушие, будто что-то знал про Джорджа, какую-то страшную правду, но из милости не озвучивал ее.

В городе держать машину в гараже в Гарлеме стоило как их нынешняя арендная плата, но ему нравился служащий с Ямайки, Руперт, который продавал ему травку. Он часто ходил к Руперту покурить. Кэтрин не знала. Жена Руперта, родом из Луизианы, говорила по-креольски, и понять ее было трудно.

В день предполагаемой защиты, обозначенный в календаре жены большим красным крестом, он отправился к Руперту домой. Кэтрин не знала, потому что он ей не сказал, что обсуждение отложили. Научный руководитель, Уоррен Шелби, объявил, что последняя версия его диссертации недостаточна. Джордж явно проигнорировал все замечания, особенно просьбу подробнее пояснить, как Сведенборг повлиял на художника своим убеждением, что мы живем в царстве духов, что есть связь между духовным и телесным уровнями существования и что Иннесс на самом деле открыл своей живописью – особыми цветами, соответствовавшими небесным характеристикам, таким как мудрость. Истина, любовь – любовь Божественную и глубочайшее значение жизни.