Текст книги "Капитан Темпеста. Город Прокаженного короля (сборник)"

– Да, на этот вопрос трудно ответить, – промолвила молодая венецианка, стараясь уклониться от необходимости высказаться яснее и откровеннее.

– И я так думаю… Но пойдем, эфенди, я проведу тебя по нашим укреплениям, чтобы ты мог судить, как трудно было нам отбить их у христиан.

– Я к твоим услугам, госпожа.

– Ах, я только и слышу от тебя: «госпожа» да «госпожа»! – капризно топнув ногой, вскрикнула турчанка. – Ты ведь не простой солдат, а капитан и сын паши, поэтому имеешь полное право называть меня по имени… Слышишь, эфенди, я желаю, чтобы ты звал меня просто Гараджией!

– Как тебе угодно, – с едва заметной насмешливой улыбкой произнесла герцогиня.

– Отлично… Идем же.

То поднимаясь, то спускаясь по разным крытым переходам и лестницам, девушка-комендант привела Элеонору ко входу в одну из башен, находившуюся на углу замка, отворила тяжелую, обитую железом дверь, запиравшуюся особым, замысловатым механизмом.

– Отсюда прекрасный вид, притом нам здесь можно будет и побеседовать без всякого стеснения, – сказала она, приглашая свою спутницу подняться по узкой винтовой лестнице.

Глава XIX
Рассказы Гараджии

Панорама, развернувшаяся с вершины этой башни перед глазами герцогини, действительно была восхитительная. На западе голубела ровная, лишь чуть-чуть рябившая поверхность Средиземного моря, на юге и на севере крутые обрывистые берега острова с маленькими мысиками и длинными рядами утесов, с крохотными заливчиками и глубокими ущельями напоминали знаменитые норвежские фиорды, а на востоке раскидывалась зеленая кипрская равнина, замыкавшаяся на горизонте цепью окутанных туманом гор. В одном из маленьких заливов герцогиня сразу рассмотрела свой галиот и взятую ею в плен турецкую шиабеку, стоявшие на якоре в небольшом расстоянии одна от другой. Оба эти судна и заметила Гараджия.

– Это твой корабль, Гамид? – полюбопытствовала она, указывая на галиот.

– Да, госпожа.

– Опять! Меня зовут Гараджия. Слышишь?

– Виноват. Да, Гараджия, это мой.

– Как красиво звучит мое имя в твоих устах! – вырвалось у молодой турчанки, и по ее лицу разлился густой румянец удовольствия, вызванного тем, что ей все-таки удалось заставить этого холодного юношу назвать ее просто по имени.

Затем, полюбовавшись снова несколько мгновений его красотой, она прибавила:

– Ты, кажется, спешишь со своим отъездом?

– Да, я спешу доставить Дамасскому Льву пленного франкского виконта. Мустафа может разгневаться за промедление.

– Ах да, ты ведь явился сюда только из-за этого христианина! – со вздохом произнесла Гараджия. – Я и забыла… Впрочем, разве нельзя отправить этого франка с кем-нибудь из моих воинов…

– Ты знаешь, Гараджия, что Мустафа вправе требовать точного исполнения его распоряжений. Если не я, которому это поручено, доставлю пленника, то…

– Ах, какой вздор! Ты не простой солдат, и тебе ровно ничего не сделает никакой Мустафа.

– Мой отец приказал мне повиноваться прежде всего воле великого визиря, его лучшего друга, и я не могу ослушаться отца, – вывертывалась герцогиня, как могла, твердо рассчитывая на то, что легкомысленная турчанка не обратит внимания на непоследовательность ее речей.

Гараджия оперлась обоими локтями на парапет, опустила голову на руки и долго молча смотрела на море. Молчала и герцогиня, не желая прерывать мыслей этой прихотливой женщины.

Вдруг последняя обернулась к ней и, пронизывая ее взглядом своих пылающих глаз, резко задала ей вопрос:

– Так ты не побоялся бы помериться с Дамасским Львом?

– К чему ты спрашиваешь меня об этом, Гараджия? – в свою очередь спросила изумленная герцогиня.

– Отвечай мне без уверток, Гамид: чувствуешь ли ты себя в силах выйти на поединок с Дамасским Львом?

– Чувствую…

– И это твой близкий друг?

– Да, Гараджия, самый близкий из всех моих друзей.

– Ну, это ничего не значит, – процедила сквозь зубы турчанка, лицо которой выражало в эту минуту страшную злобу. – Даже и самая горячая дружба может остыть… Мало ли бывало примеров, когда даже родные братья, раньше жившие в полном согласии, вдруг становятся смертельными врагами из-за… ну, хоть из-за соперничества, например…

– Я тебя не понимаю, Гараджия…

– После ужина ты поймешь меня, мой прекрасный рыцарь… Освобождение того христианина, ради которого ты пожаловал сюда, зависит от одной меня. Если я не пожелаю его выпустить из своих рук, то никто не заставит меня сделать это. Если Мустафе так нужен этот пленник, подаренный мне моим дедом, то пусть он явится сам за ним со всем своим войском и попробует взять его у меня силой… если только осмелится на это… Али-паша стоит больше великого визиря, а флот – больше сухопутной армии… Пусть, говорю, попытается, пусть! – твердила Гараджия пронзительным голосом, потрясая сжатыми кулаками.

И опять вдруг, с быстротой повернутого ветром флюгера, она придала своему лицу самое очаровательное выражение и совсем другим тоном сказала:

– Пойдем опять вниз, мой прекрасный витязь. Мы возобновим этот разговор после ужина.

Бросив последний взгляд на море, постепенно окрашивавшееся пурпуром заходящего солнца, она быстро сбежала по витой лестнице и направилась вдоль крытой галереи, огибавшей изнутри все стены крепости. Она шла так быстро, что герцогиня едва успевала следовать за ней. Миновав множество колубрин, грозные жерла которых были направлены частью на море, частью на кипрскую равнину, а также бесчисленные пирамиды каменных и железных ядер, они наконец добрались до массивной квадратной башни, сверху донизу точно рассеченной топором какого-нибудь титана.

– Вот через эту брешь морское войско великого адмирала ворвалось в крепость, – пояснила Гараджия, остановившись здесь. – Я была на борту галеры моего деда и могла следить за всеми подробностями ужасной битвы…

– Но почему же ты-то присутствовала при этом, Гараджия? – удивилась герцогиня.

– А потому, что в то время я командовала галерой моего деда, – с гордостью отвечала молодая турчанка. – Я люблю мужскую деятельность… Аллах, должно быть, ошибся, когда сотворил меня женщиной: дух во мне геройский, так же мало подходящий к моей хрупкой наружности, как, например, твоя наружность слишком нежна для мужчины…

– Так ты командовала галерой адмирала? – все более и более изумлялась герцогиня.

– Да. Что же в этом особенного?

– Очень даже много… Следовательно, ты умеешь управлять кораблем, Гараджия?

– Да еще как! Не хуже самого опытного моряка… Разве ты не слыхал, Гамид, что мой отец был одним из самых знаменитых корсаров на Красном море?

Гараджия показала Элеоноре все пункты крепости и вокруг нее, отмеченные чем-нибудь особенным во время долговременной осады, а затем повела гостя назад в свои покои. Становилось уже темно, и та зала, в которой Гараджия чаще всего сидела за столом, была ярко освещена несколькими роскошными фонарями и муранскими хрустальными люстрами, в прозрачных, сверкающих чашечках люстр горело множество розовых восковых свечей, распространявших одуряющий аромат, смешивающийся с пряным запахом массы цветов, украшавших вполне приготовленный для ужина стол.

Как и за завтраком, Гараджия никого из своих подвластных не пригласила к столу. Видно было, что высокомерная внучка паши не очень-то баловала своих подчиненных.

Кроме новых изысканных блюд слуги принесли и – неслыханное дело! – две покрытые мхом и паутиной бутылки кипрского вина. Гараджия не считалась и со строгим запретом пророка употреблять какие бы то ни было крепкие напитки. Вообще, казалось, закон для нее не был писан.

– Раз сам султан, глава правоверных, пьет вино, то почему же я не могу его пить? – возразила она, когда Элеонора сделала ей строгое замечание насчет вина, желая этим путем поддержать свое самозванство. – Пожалуйста, Гамид, не будь таким нетерпимым в своих суждениях. Можно и вино пить, и все-таки оставаться хорошим магометанином…

Герцогиня привыкла к кипрскому вину во время своего пребывания в Фамагусте, когда ей необходимо было пить вместе с остальными военачальниками, чтобы не возбудить насмешек и подозрений, поэтому она не стала слишком упорно отказываться последовать примеру Гараджии, налившей ей бокал со словами:

– Пей, Гамид! Это чудное вино оживляет кровь и веселит сердце… Пей!

Когда был подан душистый кофе и Гараджия закурила сигаретку, она несколько времени просидела молча, очевидно погруженная в тяжелые воспоминания, судя по затуманившемуся вдруг взгляду ее черных глаз, только что перед тем сыпавших искры веселости. Потом она порывисто поднялась и начала расхаживать взад и вперед по зале, временами останавливаясь перед коллекцией оружия.

Герцогиня подумала было, что причудливой начальнице крепости вздумалось устроить новую дуэль ради рассеяния зловещей «турецкой скуки», но успокоилась, когда Гараджия внезапно бросилась к дивану, перед которым был поставлен столик с ящичком для сигареток и плоским золотым блюдом, полным сластей, уселась в уголок дивана, поджав под себя ножки, и достала себе новую сигаретку.

– Сядь рядом со мной, мой прекрасный воин, – любезно предложила она Элеоноре. – Я расскажу тебе о своем отце.

Герцогиня села на указанное ей место и приготовилась слушать.

– Итак, – начала турчанка, выпуская струи дыма, – мой отец был великим корсаром. Хотя я тогда была еще мала, но все же помню его и как сейчас вижу перед собой его темное лицо и длинную, черную, как вороново крыло, развевающуюся бороду. Вижу, как он, вооруженный с головы до ног, садился на свой корабль и пускался в путь… Он нежно любил меня и моего старшего брата, но никогда не спускал нам ни одной шалости, ни малейшего неповиновения. Если бы мы очень провинились в чем-нибудь, он был способен убить нас на месте, как убил многих из своих людей, осмеливавшихся возражать ему.

Смело можно было сказать, что Красное море всецело принадлежало ему, потому что никому из турецких султанов, даже самому великому Сулейману, не удавалось утвердить своего владычества над этим морем, омывающим берега Африки и Аравии. Он был могуществен и страшен. Я очень его боялась, хотя он по возвращении из своих морских поездок всегда обнимал и целовал меня, находя, что я была похожа на него. Он набрал себе экипаж, не боявшийся ни пророка, ни самого Аллаха, ни дьявола, и с ним опустошал весь берег, начиная от Суэца вплоть до Баб-Эль-Мандебского пролива.

Брат мой, который был старше меня несколькими годами, часто сопровождал его в набегах, и горе ему бывало, когда он в решительные минуты выказывал хоть малейшее колебание! Отец одинаково требовательно относился как к чужим, находившимся под его командой, так и к своим кровным. Однажды брат, лет уже семнадцати, был послан отцом в набег и после долгой упорной битвы с португальским кораблем, вдвое превосходившим его числом экипажа и вооружения, должен был отступить на своей галере в один из аравийских портов, чтобы не допустить бесцельной гибели всех своих людей. Когда он вернулся к отцу в изодранной одежде и с окровавленной саблей, но без единой царапинки, то вместо ожидаемого им слова утешения услышал от отца грозный крик: «Негодный пес! Как ты осмелился показаться мне после боя с неповрежденной шкурой?.. Эй, – добавил он, обратившись к своим людям, – швырните в море этого подлого труса!» Не помогли ни слезные мольбы брата простить его, ни мое заступничество, отец заставил отвезти его подальше от берега и бросить в море. К счастью, те, которым было поручено это ужасное дело, не решились исполнить второй части его приказания – перебить брату руки и ноги, – так что злополучной жертве отцовского гнева удалось достичь вплавь берега, в некотором отдалении от жилища отца, и укрыться у добрых людей. Только через месяц отец узнал, что сын его жив и где он находится. Он послал за ним и простил его. Но – увы! – не прошло и трех недель после этого, как Осман – так звали моего бедного брата – был убит на борту своей галеры, на которую напало сразу три корабля. Он умер с оружием в руках, весь покрытый ранами, смертью храбреца…

– А как отнесся к этому отец? – полюбопытствовала герцогиня, заинтересовавшаяся этим рассказом, дававшим ей лишнее понятие о нравах аравитян, к которым она самозвано причислила себя.

– Отец гордился смертью своего сына и сам немного спустя последовал за ним в могилу. Однажды он сделал набег на одно большое селение, где жил очень богатый грек, обладавший целыми стадами верблюдов. Отец окружил его дом своими людьми и вошел в него с несколькими другими из своей банды. Грек с молодой красавицей женой и тремя слугами отчаянно защищались выстрелами из аркебузов и ударами ятаганов. Сам хозяин дома и слуги его были живо перебиты, так что осталась одна хозяйка. Отец набросился было и на нее с поднятой саблей, но, пораженный ее необычайной красотой, на мгновение опустил оружие, чего с ним раньше никогда не случалось ни при каких обстоятельствах. Эта минутная слабость стоила ему жизни: молодая гречанка подхватила с пола пистолет мужа и выстрелила моему отцу прямо в сердце. Он упал мертвый, едва успев вскрикнуть…

– А что потом сталось с этой гречанкой? Люди твоего отца убили и ее?

– Не знаю, – коротко отвечала Гараджия.

Выпив еще бокал вина и закурив новую сигаретку, она пододвинулась поближе к мнимому юноше и, положив ему руку на плечо, продолжала:

– После смерти отца я была взята и усыновлена дедом, его отцом, в то время совершавшим свои славные подвиги на Средиземном море, доблестно сражаясь с венецианцами и генуэзцами. Года два я пробыла в гареме среди воспитывавших меня женщин, а когда подросла, дед взял меня к себе на свой адмиральский корабль, где я и научилась управлять судами. В моих жилах недаром текла кровь морского пирата: по мере того как я росла, во мне все сильнее и сильнее развивались его инстинкты, и я, несмотря на свой пол и на свою нежную наружность, в самой ранней молодости уже могла поспорить с любым из подчиненных моего деда в отваге, решимости и беспощадности. Благодаря этому я в короткое время сделалась правой рукой деда, которого сопровождала во всех его плаваниях по Средиземному морю, принимая самое деятельное участие и в сражениях. Уверившись во мне, адмирал позволял мне действовать и самостоятельно. Так в один прекрасный день я овладела мальтийской галерой и приказала всех оставшихся на ней повесить на опущенные в море якоря, а в другой раз усмирила население Шии, восставшее против владычества мусульман… Шия! Лучше бы было, если бы я никогда не ступала ногой на эту несчастную землю!..

Гараджия вдруг поднялась с пылающим лицом, сверкающими глазами и раздувающимися ноздрями, встряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, сорвала с них и бросила на пол жемчужный убор и проговорила глухим голосом:

– Ах, как он был хорош!.. В первый еще раз я видела такого прекрасного, отважного и сильного юношу… Он был во главе отряда сухопутного войска, присланного на подкрепление нашему морскому. Он казался самим богом войны. Где сильнее кипела сеча, где угрожала большая опасность, там сверкала его кривая сабля, и его не могли остановить ни пули пищалей, ни даже ядра колубрин. Он смеялся над смертью и встречал ее со спокойной улыбкой, словно у него был какой-нибудь чудесный талисман, делавший его неуязвимым… Я полюбила его до безумия, но он не понимал меня или не хотел понять. Казалось, я для него была одной из тех женщин, которые не стоили его взгляда… это я-то, Гараджия, внучка великого адмирала!.. О какой стыд и позор!.. Этот позор я могу смыть только его кровью…

Пылающие глаза турчанки вдруг затуманились слезами, которые хлынули по ее нежному лицу. Гордая внучка Али-паши, это чудовище жестокости, плакала по своей неудовлетворенной любви!

Пораженная этой неожиданностью, герцогиня смотрела на нее во все глаза.

– Гараджия, – заговорила она, немного тронутая отчаянием, отражавшимся на всем существе молодой турчанки, – о ком ты говоришь? Кто тот знаменитый воин, который не понял твоей любви и не ответил на нее?

– Кто?! – вскричала Гараджия. – Тебе придется убить его, тогда и ты узнаешь.

– Но кто же именно?

– Он!

– Он?.. Это слишком неопределенно.

Гараджия снова села возле Элеоноры, положила ей опять руку на плечо и произнесла трепещущим от возбуждения голосом:

– Кто одолел Метюба, первого бойца турецкого флота, тот может победить и первого героя нашей армии…

– Я все-таки не могу понять, о ком ты говоришь, Гараджия.

– Ты желаешь взять с собой христианского пленника, Гамид?

– Да, конечно, ведь я за тем и прибыл.

– Хорошо, я отдам тебе его, но с двумя условиями.

– Какими?

– Первое – чтобы ты тотчас же вызвал на поединок Дамасского Льва и убил его…

– Ты хочешь, чтобы я убил Мулей-Эль-Каделя?! – в ужасе вскричал мнимый Гамид.

– Ты его боишься, эфенди?

– Гамид-Элеонора никого не боится. Ты видела меня в деле и можешь судить обо мне…

– Ну, если не боишься, то убей его.

– Но под каким же предлогом я могу порвать нашу тесную дружбу и вызвать его?

– Странный вопрос! – с язвительным смехом проговорила Гараджия. – У мужчины, в особенности у воина, никогда не может быть недостатка в таких предлогах.

– Я многим обязан Мулей-Эль-Каделю, и моя признательность…

– За что? Может быть, ты ему должен? Так я заплачу за тебя.

– Да, должен, и никакие богатства в мире не могут уплатить моего долга.

– Гм! – продолжала турчанка. – Признательность? Ну, мой отец не признавал такого, и я… Однако к делу: или ты согласишься убить ударом сабли, шпаги, чем будет тебе угодно, Дамасского Льва и тогда получишь в дар христианского пленника, или же останешься без него, выбирай любое, эфенди, и помни, что слово Гараджии неизменно.

– А в чем заключается твое второе условие, Гараджия?

– В возвращении ко мне, как только ты доставишь пленника в Фамагусту.

– Тебе это очень нужно?

– Да, эфенди, и я настаиваю на этом. Даю тебе минуту на размышление.

Герцогиня задумалась. Турчанка выпила еще кубок вина и снова уселась в углу оттоманки, не сводя горящих взоров с лица своей собеседницы.

– Ну, что же, надумал, Гамид? – спросила она через минуту.

– Согласен, – отвечал гость.

– Значит, берешься убить Дамасского Льва? – обрадовалась турчанка.

– Хорошо, если только, наоборот, он не убьет меня.

На лице турчанки изобразилось глубокое волнение.

– Нет, нет, я не хочу, чтобы ты был убит! – вскричала она. – Пожалей хоть ты мое бедное сердце… или все вы, мужчины, – свирепые львы, не знающие пощады?

Если бы герцогиня не боялась выдать себя и не имела дела с женщиной, способной на самые дикие выходки, она громко расхохоталась бы в ответ на эти слова. Но было слишком опасно шутить с такой особой, поэтому умная венецианка сдержала себя и подавила готовый было проявиться взрыв своей веселости.

– Принимаю оба твои условия, – серьезным тоном сказала она, сделав вид, что обдумывает, какое решение принять, хотя это решение сразу возникло в ее уме.

– Следовательно, ты вернешься ко мне? – спросила с живостью турчанка, причем каждый мускул вновь заходил на ее подвижном лице.

– Вернусь.

– После того как убьешь Дамасского Льва? Да?

– Да, если ты так желаешь, Гараджия.

– Желаю ли я! Да что же может быть лучше и выше мщения для сердца турчанки?!

По губам герцогини пробежала едва заметная улыбка.

– Завтра утром христианский пленник будет здесь, – возбужденно заявила Гараджия, снова вскочив с места и начиная стремительно ходить взад и вперед по обширному покою.

Герцогиня невольно вздрогнула, и лицо ее покрылось живым румянцем.

– Я сейчас же пошлю на пруды приказание привезти сюда пленника, – продолжала молодая турчанка.

– Благодарю тебя, Гараджия, – только и могла вымолвить герцогиня.

– Иди теперь отдыхать, Гамид, – разрешила причудливая внучка Али-паши. – Уже поздно, и я, наверное, измучила тебя своими россказнями… Иди, мой прекрасный гость. В эту ночь о тебе будет думать Гараджия.

И, взяв серебряный молоточек, она ударила в висевший на стене стальной круг.

– Проведите этого эфенди в назначенный ему покой, – приказала она двум вошедшим невольникам. – Покойной ночи, Гамид!

Мнимый Гамид галантно поцеловал протянутую ему руку и вышел, следуя за невольниками, несшими в руках пылающие факелы.

Глава XX
Виконт Ле-Гюсьер

Спустившись вниз по широким ступеням лестницы, невольники остановились перед дверью в нижнем ярусе здания, отворили ее и предложили герцогине войти в нее. Но лишь только она хотела последовать этому приглашению, как за ней раздался оклик:

– Эфенди!

Герцогиня стремительно обернулась, а негры поспешили снова опустить откинутую было ими перед ней тяжелую занавесь из золотой парчи и выхватить из-за своих голубых шелковых поясов ятаганы, помня строгий приказ своей госпожи охранять безопасность ее гостя.

– А, это ты, Эль-Кадур! – вскричала Элеонора, увидев приближавшегося к ней араба. – Вы можете удалиться, – продолжала она, обращаясь к невольникам, повелительным движением руки заставив их опустить поднятое ими оружие. – Этот человек – мой преданный слуга и привык спать у дверей моей спальни. Идите смело и ничего не бойтесь.

Негры поклонились до земли и удалились.

– Что тебе нужно, Эль-Кадур? – спросила Элеонора, когда шаги невольников замерли вдали.

– Я пришел узнать твои распоряжения, падрона, – ответил араб. – Николо Страдиото не знает, что ему делать.

– Сейчас ничего. Разве только послать кого-нибудь на галиот предупредить матросов быть в готовности к обратному отплытию завтра утром.

– Куда же? – с видимым беспокойством осведомился араб.

– В Италию.

– Так мы покидаем Кипр?

– Да, завтра утром виконт Ле-Гюсьер будет свободен, и моя задача будет выполнена. – Где синьор Перпиньяно и Никола Страдиото? – спросила она, вдруг остановившись.

– Помещены в одном из покоев, недалеко от этого, вместе с матросами и невольником Мулей-Эль-Каделя, – поспешил ответить араб.

– Ты должен предупредить их, что мы завтра вернемся на галиот. Ты ничего не узнал относительно намерений Гараджии?

– Нет, падрона.

– Нужно бы послать кого-нибудь на наш корабль, сказать оставшимся там двум грекам, чтобы они удвоили свою бдительность. Если кому-нибудь из взятых нами в плен турок удастся бежать, то нам не уйти живыми из рук Гараджии… Это такая ужасная женщина, что в сравнении с ней и сам дьявол покажется кротким.

– А вдруг ей вздумается проводить тебя к заливу, падрона? Как же мы тогда объясним таинственное исчезновение экипажа шиабеки?

– Ах да, об этом я еще и не подумала! – вскричала герцогиня, вся побледнев. – Вернее всего, она захочет проводить меня, да еще с сильным конвоем… Есть тут поблизости часовые?

– Не видать, падрона.

– Так позови ко мне Николу Страдиото. Пошлю его в залив. Это самый подходящий человек для выполнения серьезного поручения, он хорошо знает здешние дороги… Необходимо, чтобы шиабека исчезла в эту ночь, если мы хотим спастись.

Эль-Кадур поклонился и осторожно вышел из покоя. Через минуту он вернулся и шепнул:

– Нигде не видно ни души. Должно быть, все спят. Да и к чему сейчас часовые и стража в этой крепости, когда здесь более уж не раздается рычание льва святого Марка?..

– Хорошо. Приведи скорее сюда Николу, – приказала герцогиня.

Араб снова неслышно исчез в дверях. Немного спустя перед герцогиней предстал Никола Страдиото, еще не успевший лечь.

– Вы знаете, зачем я вас позвала, Никола? – спросила она у грека.

– Да, синьора, ваш невольник сказал мне.

– Что вы думаете об этом?

– То же, что и вы: шиабека непременно должна быть уничтожена. Нужно вывести ее в открытое море и потопить ее там. Это заставит комендантшу крепости или ее капитанов предположить, что судно снялось с якоря для какой-нибудь экспедиции вдоль берегов.

– А кто отправится предупредить ваших людей на галиоте?

– Один из наших матросов. Это человек ловкий, как обезьяна, и храбрый, как лев, – отвечал грек. – Ему же, кстати, поручу потопить и шиабеку. Он сумеет это сделать лучше меня самого.

– Это как знаете. Лишь бы дело было сделано. А как он выйдет из крепости?

– Выберется как-нибудь, не беспокойтесь. Повторяю – это человек очень ловкий.

– Однако на подъемном мосту, наверное, стоят и по ночам янычары…

– Олао – так зовут моего матроса – по мосту и не пойдет. Здесь, в стенах, еще остались кое-какие незаделанные бреши, и он незаметно выберется через одну из них. Вообще за Олао нечего беспокоиться. Я отвечаю за него.

– Тем лучше… Так вы тоже находите, Никола, что шиабеку нужно уничтожить?

– Да, синьора. Нам это маленькое суденышко совершенно не нужно. Оно может только помешать нам, если мы оставим его при себе… Покойной ночи, синьора. Будьте уверены, все будет сделано, как следует. Через пять минут Олао будет вне крепости.

Когда грек ушел, герцогиня крепко заперла за ним двери и бросилась, как была, не раздеваясь, на пышную постель, воскликнув про себя: «Итак, завтра я его увижу! Да сохранит его Господь!»

Ничто не потревожило в эту ночь сладкого сна крепостного гарнизона. Олао, очевидно, выскользнул из крепости, не возбудив ничьего внимания.

Когда при первом проблеске утренней зари герцогиня встала и вышла за дверь, невольники уже ожидали ее снаружи, а на дворе, в палатке, раскинутой под пальмами, пили кофе и весело болтали ее провожатые.

– Госпожа ждет тебя, эфенди, – с низким поклоном доложил один из невольников.

– Христианский пленник уже прибыл? – дрожащим голосом спросила Элеонора.

– Не знаю, эфенди. Но кто-то был впущен ночью в крепость: я слышал лязг цепей подъемного моста.

– Подожди меня немного. Мне нужно сделать кое-какие распоряжения моим людям. Потом ты проведешь меня к своей госпоже.

С этими словами герцогиня направилась к палатке. Увидев молодую девушку, Перпиньяно и Никола торопливо вскочили и поспешили ей навстречу.

– Отправился ваш матрос? – тихо спросила она грека, пожав венецианцу руку.

– Да, синьора, – вполголоса ответил Никола. – Вероятно, в эту минуту шиабека уже на дне моря. Я сам видел, как Олао пробрался через брешь и бросился в ров.

– А виконта еще не привезли?

– Этого не могу вам сказать: я спал очень крепко и ничего не слыхал.

– Мне думается, что он уже здесь, – сказала герцогиня.

– Разве? – спросил Перпиньяно. – Следовательно, вы скоро его увидите?

– Должно быть.

– А вы не подумали, синьора, какой вы подвергаетесь при этом опасности? – продолжал венецианец.

– А именно?

– Да ведь при неожиданной встрече с вами виконт может невольно выдать вас криком радости.

Герцогиня побледнела. Замечание Перпиньяно ударило ее точно обухом по голове. Жених ее, действительно, должен будет чем-нибудь проявить свою радость, внезапно увидев невесту после стольких месяцев разлуки и притом в таком месте, где он менее всего мог ожидать ее. Тогда все погибло.

– Да, синьор, вы правы: я об этом не подумала, и дело очень скверно… Как бы предупредить виконта?

– Постараюсь придумать, синьора, – вмешался Никола. – Я принадлежу к вашему отряду, поэтому думаю, что мне не особенно трудно будет получить доступ к пленнику, если, разумеется я найду приличный предлог.

– Хорошо. Я вполне полагаюсь на вас, Никола. Опасность, на которую мне сейчас указали, больше той, которая угрожала нам со стороны шиабеки.

Элеонора сделала им прощальный знак рукой и вернулась в проход, где ее ожидали невольники.

– Ведите меня, – приказала она им.

Не без внутренней тревоги вошла она в столовую, где уже была вчера. Гараджия, сиявшая красотой и одетая особенно пленительно – в розовый бархатный корсаж и голубые шелковые шаровары, – сидела за столом, перед дымящимся ароматным кофе. Голову турецкой красавицы обвивала легкая розовая шелковая чалма с алмазной эгреткой, на шее было ожерелье из крупного жемчуга с роскошной золотой, осыпанной бирюзой застежкой, в ушах сверкали изумрудные серьги с алмазными подвесками необычайной величины. Возле нее, на оттоманке, лежал плащ из тончайшей белоснежной шерсти с богатым золотым шитьем.

– Христианин прибыл нынче ночью, – сказала она герцогине, обменявшись с ней обычными приветствиями. – Он ожидает за воротами крепости.

Элеонора употребила невероятные усилия, чтобы не выдать охватившего ее волнения.

– Его привезли из болот? – небрежно спросила она, чтобы только сказать что-нибудь.

– Да, по моему распоряжению.

– Он очень изнурен?

– Да, зачумленный воздух той местности едва ли кому полезен… Но вот кофе. Кушай, мой прекрасный витязь, и не думай об этом неверном псе… Но если тебе уж так жаль этого христианина, то утешься мыслью, что мягкий климат Венеции его поправит, если только верно, что Мустафа намерен послать его дышать воздухом Адриатического моря… Так ты желаешь отбыть с ним поскорее, эфенди?

– Да, Гараджия, если ты не имеешь ничего против этого.

– По отношению к этому пленнику – ровно ничего, – ответила молодая турчанка, пронизывая своими черными глазами мнимого юношу. – Досадно только, что мне не будет доставать сегодня вечером твоего общества. Ты заставил было меня забыть, что я нахожусь в этом скучном орлином гнезде, где нет ни одной души, с которой я могла бы поделиться словом… Но ты ведь скоро вернешься, Гамид, не правда ли? Ты обещал мне…

– Непременно вернусь, Гараджия, если только не буду убит Дамасским Львом…

– Убит?.. О нет, это невозможно! Дамасскому Льву не одолеть тебя, мой доблестный рыцарь. Я видела, как ты владеешь оружием… Кто победил Метюба, первого бойца нашего флота, тот победит и Мулей-Эль-Каделя… Ты, самый молодой в турецкой сухопутной армии, будешь вместе с тем и самым храбрым, я обращу на это внимание самого падишаха… А ты не обманешь меня, Гамид? – продолжала она чуть не со слезами в голосе, заглядывая юноше в глаза. – Ты скоро вернешься ко мне?

– Надеюсь, Гараджия…

– Ты дал мне слово!

– Да, но ты забываешь, что жизнь человека в руках Аллаха и Его пророка.

– Аллах и Магомет не будут настолько жестоки и не отнимут у тебя жизни во цвете лет. Райские гурии еще много лет подождут тебя… Но я вижу, ты сгораешь от нетерпения покинуть меня…

– Не покинуть тебя, а исполнить свою обязанность, Гараджия. Я – солдат, и Мустафа мой верховный начальник.

– Ты прав, Гамид: ты пока еще обязан повиноваться… Ну, так едем. Я уже приказала приготовить лошадей и конвой. Хочу проводить тебя до берега.

Набросив на плечи свой белый плащ с капюшоном, который накинула на голову, так что он закрыл и верхнюю часть лица, она быстро вышла из столовой в сопровождении Элеоноры и невольников, до того времени стоявших на страже у дверей.