Текст книги "Капитан Темпеста. Город Прокаженного короля (сборник)"

Глава XXI
Замысел поляка

На крепостной площади перед подъемным мостом было выстроено два отряда всадников, ожидавших выхода внучки великого адмирала и сына мединского паши. Один из этих отрядов состоял из греческих ренегатов, Перпиньяно, Эль-Кадура, дедушки Стаке и его молодого земляка Симона, другой – из двух десятков янычар, вооруженных с головы до ног, с тлеющими фитилями пищалей.

Посередине между этими двумя группами находился всадник на вороной лошади. Это был молодой человек, лет около тридцати, высокий, с бледным, изможденным, но благородным лицом, карими глубоко ввалившимися глазами и длинными усами. Вместо богатых разноцветных шелковых и бархатных одежд, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями, которые носили в то время знатные турки, на этом человеке были грубый казакин из темного холста, такие же шаровары, заправленные в старые, стоптанные сапоги и сильно поношенная феска, прежний ярко-красный цвет которой превратился в бурый.

Неестественно блестевшие глаза его были пристально устремлены на герцогиню, между тем как по всему его телу пробегал судорожный трепет. Он не издал ни одного звука и из боязни выдать себя хоть словом кусал себе губы до крови.

Элеонора, сразу увидевшая его, сначала побледнела, как смерть, потом щеки ее разгорелись таким ярким румянцем, точно вся кровь хлынула ей в голову.

– Вот и христианский пленник, – сказала Гараджия, указывая на него рукой. – Может быть, ты уже видел его раньше, Гамид?

– Нет, – отвечала Элеонора, делая над собой усилие, чтобы не выказать своего волнения.

– Мне говорили, что его немного лихорадит. Но это вполне понятно: пребывание среди болот не может ни для кого пройти бесследно, – говорила Гараджия с такой небрежностью, словно дело шло не о человеке, а о пучке рисовой соломы. – Морской воздух принесет ему пользу, освежит его, так что он явится в Фамагусту не в таком дурном виде… Постарайся вообще подлечить его, эфенди, чтобы не говорили, что я слишком жестоко обращаюсь с христианскими пленниками. Обещаешь ты мне это Гамид?

– Обещаю, Гараджия, будь покойна, – немного глухим голосом ответила герцогиня.

В это время к Гараджии и мнимому Гамиду были подведены великолепно убранные огненные кони, на которых они и поспешили сесть.

– Берегите христианина! – крикнула турчанка янычарам. – Вы отвечаете мне за него головой!

Десяток янычар окружили пленника, и оба отряда, во главе с Гараджией и ее спутником, рысцой направилась к рейду. Позади, на расстоянии сотни шагов, следовал эскорт герцогини, во главе которого ехали Перпиньяно и Никола Страдиото.

– Неужели нам эта игра обойдется так дешево? – говорил венецианец греку. – Не верится мне в такое счастье.

– Что же, бывают ведь и полные удачи у людей, – сказал в ответ Никола. – Если только черт не вмешается в последнюю минуту, мы выиграли. Шиабека, наверное, уже потоплена и…

– Да, но должно же ее бесследное исчезновение возбудить подозрения этой турчанки…

– Очень может быть, что и возбудит, но разве мы должны отвечать за это? С чего же придет ей в голову, что это дело наших рук? – возражал грек. – Если же эта разряженная тигрица и догадается, то мы будем уж далеко, и пусть она попробует догнать нас. А что вы скажете о виконте?

– Я положительно изумлен его хладнокровием. Я так и ожидал, что он при виде герцогини сделает что-нибудь такое, что выдало бы нас всех с головой. Это было бы вполне естественно при такой неожиданности для него. Значит, вы все-таки успели его предупредить?

– Да, но не тем путем, как я сначала думал. Хорошо, что он из понятливых, и достаточно было одного взгляда Эль-Кадура, чтобы заставить его сдержать себя.

– Да, опасная была минута! Слава Богу, что все обошлось благополучно… Однако нельзя сказать, чтобы он выглядел хорошо. Судя по тому, что от него осталась одна тень прежнего, думаю, что Гараджия заставляла и его ловить пиявок наряду с простыми невольниками.

– И я так думаю, синьор, – говорил грек. – Я пробыл в ее власти целых три месяца, и знаю, на что она способна, не будь с ней этих проклятых янычар, я бы на прощанье непременно всадил ей пулю в голову, в отместку за несчастных христиан, над которыми она так жестоко издевается.

– Ну, не будем говорить о том, чего нельзя, Никола… Посмотрите, как великолепно держит себя в седле герцогиня: не уступит и самому лучшему наезднику!

– А храбрость-то какая! Одна она стоит всех нас, вместе взятых… Я слышал, как она тут билась на поединке с капитаном Метюбом, который считается лучшим бойцом во всей турецкой морской армии, и шутя повергла его к своим ногам.

– Да, она победила даже самого Мулей-Эль-Каделя, с которым никто другой из нас не решался схватиться… Вообще, с ней мы можем быть вполне спокойны: раз она за что берется, то всегда доводит до конца.

– Это верно, синьор. Но все-таки погодите хвалить день раньше вечера, – наставительно заметил Страдиото.

Герцогиня и турчанка скакали впереди всех, погруженные в свои мысли, видимо ни на что не обращая внимания и не обмениваясь ни одним словом. Когда они спустились на берег, Элеонора провела рукой по лицу, как бы желая прогнать назойливые мысли, и, указывая на галиот, с полураспущенными парусами мирно покоившийся на якоре в расстоянии всего одного узла от берега, сказала:

– А вот и мой корабль.

– Да? А что же это не видно шиабеки? – удивлялась Гараджия. – Ее отсутствие меня очень тревожит, – говорила турчанка, окидывая глазами море, где не было видно ни одного паруса, кроме тех, которые раздувались на галиоте. – Уж не случилось ли чего-нибудь особенного по ту сторону острова?

– А что же там может случиться, Гараджия?

– Туда могли подойти венецианцы. У них еще остались корабли.

– Немного, и притом, что они могут сделать теперь, когда по всему острову победоносно развевается знамя пророка и все бывшие на нем христиане истреблены?

– Мало ли что!.. Ну, хорошо, подождем немного и спросим твоих людей на галиоте. Они, наверное, скажут нам, что сталось с кораблем. Не мог же он исчезнуть так, чтобы никто из них не заметил этого?

Пока всадники спешивались, с галиота была спущена шлюпка и быстро подошла к берегу. На ней были те два матроса, которые все время оставались на галиоте, и Олао, посланный к ним ночью греком Страдиото из крепости.

– Здесь стояла шиабека, куда она делась? – поспешила осведомиться у них комендантша крепости.

– Была, госпожа, – почтительно ответил Олао, – но давеча на заре подняла паруса и направилась вдоль берега.

– Разве показался какой-нибудь вражеский корабль на горизонте? Или еще что случилось?

– Вчера вечером на юге действительно виднелся корабль, как будто направлявшийся к острову. Должно быть, шиабека пошла ему навстречу, чтобы узнать, откуда он и чей.

– Ну, значит, она скоро вернется… Уж не венецианский ли это корабль?.. Гм!.. Посадите прежде всего на галиот вот этого христианского пленника и оставьте его крепко связанным в междупалубье… или, еще лучше, заприте его в каюту и приставьте к двери караул, слышите?

– Будь покойна, госпожа: об этом уж позабочусь я, – поспешил сказать Страдиото.

Пленник держал себя совершенно спокойно. Ободряемый взглядами герцогини, которые она украдкой бросала ему, он первый сел в шлюпку, потом в нее поместились Никола Страдиото, старый далмат и четверо матросов из числа тех, которые находились в эскорте молодой венецианки. Шлюпка с этими пассажирами быстро направилась к кораблю.

– Так не забудь же, Гамид, что я жду твоего скорого возвращения и надеюсь услышать от тебя приятную весть о том, что твоя сильная рука отомстила Мулей-Эль-Каделю за меня, – говорила между тем Гараджия, следя глазами за удалявшейся шлюпкой. – Если ты это сделаешь, я назначу тебя губернатором замка Гуссиф и через своего деда попрошу тебе те отличия, которые ты сам пожелаешь.

– Ты слишком добра ко мне, госпожа… – начала было герцогиня, но турчанка быстро прервала ее нетерпеливым восклицанием:

– Опять «госпожа»?.. Ведь я уже просила тебя звать меня только по имени!

– Виноват, Гараджия, я не привык так называть женщин, которые мне не сродни… Повторяю – ты слишком любезна ко мне…

– Ты заслуживаешь гораздо большего, Гамид… Ну, прощай пока, эфенди, – продолжала Гараджия, крепко пожимая мнимому юноше руку. – Мои глаза будут следить за тобой по морю.

– А мое сердце – биться для тебя, Гараджия, – утешала ее герцогиня, думая про себя совсем другое. – Лишь только убью Дамасского Льва, тотчас вернусь к тебе.

Но вот вернулась шлюпка, доставившая пленника и его провожатых на борт галиота. За ней шла другая, поменьше. Элеонора села в первую вместе с Перпиньяно, Эль-Кадуром, Бен-Таэлем, невольником Мулей-Эль-Каделя, и несколькими греками и через минуту уже быстро неслась к галиоту, между тем как остальные спутники усаживались во вторую шлюпку.

Опираясь на лошадь, которую держала под уздцы, Гараджия полными слез глазами следила за мнимым сыном мединского паши. Прекрасное лицо жестокой турчанки было окутано облаком печали.

Между тем находившиеся уже на галиоте ренегаты поспешно распускали все паруса и поднимали якорь. Почувствовав под своими ногами родную, так сказать, палубу, дедушка Стаке сразу вошел вновь в привычную роль и весело командовал.

Якорь быстро был поднят, и, когда на борт взошла вторая партия пассажиров, корабль сначала двинулся немного вперед, потом плавно повернулся под нажимом руля, управляемого умелой рукой Николы, и спокойно направился к выходу с рейда.

– Жду тебя, Гамид! – послышался с берега отчаянный крик Гараджии.

Герцогиня сделала ей прощальный знак рукой, между тем как с ее губ сорвался веселый смех, заглушаемый раскатами громового голоса дедушки Стаке, кричавшего:

– Благодарим вас за угощение! Не взыщите, что плохо пришлось с вами расплатиться!

Он прокричал эти слова на своем языке, и турки могли принять их за дружеский прощальный привет, так оно, очевидно, и было, судя по тому, что они ответили ему пожеланием счастливого пути и маханием фесками.

Когда корабль скрылся из виду, обогнув мыс, Гараджия вскочила на коня и понеслась обратно в замок, сопровождаемая своими янычарами. Лицо ее все более и более омрачалось. Удаляясь от берега, она не раз останавливалась и, обернувшись назад, подолгу смотрела на море, хотя там уже давно ничего не было видно.

Наконец, добравшись до вершины возвышенности, она дала коню шпоры и бешеным галопом помчалась по ровной площадке, на которой стоял замок. Янычары остались далеко позади.

Когда она готовилась въехать на опущенный мост, ей бросился в глаза скакавший ей навстречу, со стороны болот, высокого роста капитан янычар с громадными усами. Лошадь его, прекрасный арабский скакун, была вся в пене. При виде этого всадника Гараджия остановилась, между тем как со всех сторон стали сбегаться янычары с дымящимися фитилями пищалей.

– Прости, госпожа! – крикнул по-турецки всадник, останавливая на всем скаку свою лошадь. – Уж не имею ли я честь видеть внучку великого адмирала Али-паши?

– Ну да, я внучка великого адмирала. Что же тебе нужно? – перебила словоохотливого капитана Гараджия.

– Очень приятно… Вот удача-то! Я страшно боялся, что не застану тебя в замке… Христиане еще здесь?

– Какие христиане?

– Те, которые явились сюда за одним пленником, виконтом Ле-Гюсьером.

– Да разве это были христиане?! – вскричала Гараджия, побледнев, как смерть.

– Значит, они выдавали себя за мусульман? Так я и думал.

– Да… Но прежде скажи, как тебя зовут?

– Когда я был христианином, то назывался капитаном Лащинским, – отвечал поляк. – В настоящее время ношу мусульманское имя, едва ли когда-либо достигшее твоих ушей. В турецкой армии столько капитанов, что запомнить всех их невозможно никому, даже внучке великого адмирала, которая, как я слышал, отличается, в числе множества прекрасных качеств, и удивительной памятью… Но ответь же мне, госпожа: здесь ли еще эти люди? Или они уже успели сделать свое дело и…

– Так меня обманули! – вне себя, трясясь от гнева, вскричала Гараджия. – Значит, этот Гамид…

– Гамид? – подхватил поляк. – О да, именно так и хотел назваться капитан Темпеста, собираясь сюда…

– Капитан Темпеста? Что это за человек?

– Госпожа, мне кажется, здесь не совсем удобно обсуждать такие дела, – заметил Лащинский, окинув взглядом толпу собравшихся янычар и тех, которые были в эскорте Гараджии и отстали было от нее, а теперь стали подъезжать.

– Да, ты прав, – согласилась Гараджия. – Следуй за мной.

Въехав во двор крепости, она спешилась и провела своего нового гостя в небольшую залу в нижнем этаже, тоже убранную с восточной роскошью.

– Говори теперь все, – повелительно сказала она, заперев дверь. – Ты, кажется, намекал, что этот Гамид – христианин? Верно ли это?

– Да, это тот самый знаменитый капитан Темпеста, который под стенами Фамагусты победил Дамасского Льва, вызывавшего на бой христианских капитанов, из которых ни один не решился схватиться с этим мастером военного искусства.

– Так он уже раз победил Дамасского Льва! – вскричала Гараджия, все более и более удивляясь и теряясь в лабиринте разных мыслей и чувств.

– Да, ранил его почти насмерть, но не добил, как сделал бы всякий другой на его месте. Напротив, даровал ему жизнь, – пояснил поляк, имевший особое намерение возвысить, а не уронить в глазах турчанки капитана Темпесту.

– А он еще уверял, что Мулей-Эль-Кадель – его лучший друг!.. Значит, он меня обманул и в этом случае?

– Нет, госпожа, в этом случае он говорил правду: Мулей-Эль-Кадель ему более не враг. Доказательством этому может служить то, что Дамасский Лев спас капитана Темпесту, когда Мустафа вошел в Фамагусту и отдал приказ уничтожить всех находившихся там христиан.

– Гамид – не Гамид… он христианин! – задумчиво бормотала молодая турчанка. – Христианин… христианин!..

Просидев несколько времени молча с опущенной на грудь головой, она вдруг встрепенулась, повела плечами и горячо проговорила:

– Ну, так что же, не все ли, в сущности, равно: магометанин он или христианин, когда он такой прекрасный и великодушный! Будет воля пророка – сделается и он мусульманином, если уж это так нужно…

– Прекрасный? – с иронической усмешкой повторил поляк, подавив вздох. – Не лучше ли будет сказать: прекрасная?

– Что ты еще хочешь сказать этим, капитан? – спросила Гараджия, вытаращив на него глаза, в которых выражалось недоумение, смешанное с ужасом.

– А то, что ты была введена в заблуждение и относительно настоящего пола капитана Темпесты, – с той же усмешкой ответил поляк.

– Что такое? – крикнула турчанка, вся побагровев и тряся своего собеседника за руку с такой силой, что тот невольно поморщился. – Что такое ты еще говоришь?

– Я говорю, что этот прекрасный Гамид, или капитан Темпеста, в действительности называется герцогиней Элеонорой д’Эболи…

– Так это женщина?

– Да, только незамужняя.

Гараджия испустила раздирающий душу вопль, напоминавший крик раненного насмерть дикого зверя, и прижала обе руки к сердцу.

– Обманута! Осмеяна! Опозорена! – шептала она, попеременно то краснея, то бледнея и обводя кругом себя мутными, блуждающими глазами.

Вдруг она со свойственной ей порывистостью движений вскочила, подбежала к двери, отперла ее и крикнула на весь замок:

– Метюба сюда!

Начальник гарнизона, прохаживающийся по двору, сам услышал этот отчаянный крик и поспешил на него. Увидя искаженное от гнева лицо, горящие глаза и покрытые пеной губы Гараджии, он вообразил, что ее оскорбил новоприбывший капитан янычар и набросился было на него с поднятым ятаганом.

– Нет, нет, не в этом дело! – остановила его Гараджия. – Где твоя галера?

– Все там же, где была, – на досском рейде, – ответил он, отступая назад к двери, где и остановился, почтительно склонившись перед своей начальницей.

– Скачи туда на лучшем из моих коней, – в страшном волнении продолжала она. – Прикажи немедленно поднять паруса и поспеши вдогонку за кораблем того, кто назвался здесь Гамидом… Это – христианин… Он обманул нас всех… Беги… скачи… лети, Метюб, и привези мне назад этого… Гамида… живого или мертвого… все равно… Лишь бы он был здесь… Слышишь, Метюб?.. Я хочу видеть его… Да, да, видеть… но не мертвого… Нет, нет, живого… Помни: живого!.. На что мне мертвый?..

– Слушаю, госпожа, – сказал турецкий капитан, спеша успокоить свою до крайности взволнованную повелительницу. – Не успеет еще скрыться солнце, как мой «Намаз» догонит галиот, возьмет его – и я отомщу за тот удар шпагой, который нанес мне этот дерзкий мальчишка!

Глава XXII
Снова на галиоте

В то время как Метюб с польским ренегатом мчались во весь дух на берег залива, где стояла галера, на которой следовало догнать беглецов, галиот последних, подгоняемый попутным ветром, быстро несся по направлению к югу, стремясь достигнуть Суданской бухты, куда он должен был зайти перед тем, как совсем покинуть остров.

Герцогиня решила повидаться в последний раз с Дамасским Львом, которому была обязана спасением собственной жизни, жизни всех ее спутников и освобождением виконта Ле-Гюсьера. Кстати, следовало возвратить это судно и подыскать себе другое для дальнейшего плавания. Греки выразили ей свое желание сопровождать ее в Италию и там или перейти на корабль, который мог доставить их обратно куда-нибудь на Восток, или же подыскать себе какое-нибудь подходящее занятие.

Лишь только галиот обогнул мыс, скрывший его от взоров Гараджии и ее янычар, Элеонора поспешно направилась в каюту, где с таким нетерпением ожидал ее виконт Ле-Гюсьер.

При входе девушки в маленькое помещение оно огласилось одновременно двумя радостными восклицаниями:

– Элеонора!

– Гастон!

Виконт бросился к своей невесте, схватил ее в объятия и впился в ее лицо жадными глазами, пылавшими от мучившей его лихорадки, схваченной в болотах.

– Я знал, что вы явились на Кипр ради меня, – говорил он взволнованным голосом. – Надежда в один прекрасный день увидеть вас снова только и поддерживала меня, она утешала меня и давала силу переносить все мучения, которым я подвергался в плену у турок…

– Откуда же вы узнали обо мне, Гастон? – с удивлением спросила герцогиня.

– Слава о подвигах капитана Темпесты донеслась даже до болот, принадлежащих замку Гуссиф…

– Но каким же путем, через кого вы узнали, что капитан Темпеста и я – одно и то же лицо?

– Мне передавал о капитане Темпесте один христианин, попавший в плен при одной из вылазок при осаде Фамагусты и сделавшийся моим товарищем на ловле пиявок, в болотах. Он подробно описал вашу наружность, по этому описанию и по нахождению при вас Эль-Кадура – о нем тоже много рассказывал этот пленник – я тотчас же догадался, что этот доблестный капитан Темпеста, которому поклонялась вся Фамагуста за его изумительную отвагу и много других прекрасных свойств, – не кто иной, как вы.

– Я сделала лишь то, что должна была бы сделать и всякая другая женщина на моем месте, поэтому вы напрасно так восторгаетесь мной, мой дорогой Гастон.

– Нет, – покачав головой, с убеждением сказал виконт, – одна герцогиня д’Эболи могла проявить такую смелость. Вы думаете, я не знаю, что вы безбоязненно схватились даже с знаменитым Дамасским Львом, этим страшным рубакой, которым так гордится вся турецкая армия?

– От кого же вы узнали об этом?

– От того же самого солдата, который рассказал мне о капитане Темпесте и его верном невольнике Эль-Кадуре.

– А… Ну, эта схватка была для меня простым развлечением, – со смехом заметила герцогиня.

– Хорошее «развлечение», когда его избегали все остальные ваши капитаны, обыкновенно очень жадные до подобных развлечений…

– На их долю не выпадало счастье учиться владеть оружием у лучшего бойца в Неаполе. Этой победой я обязана своему отцу.

– И еще более собственной отваге, Элеонора.

– Оставим это, Гастон. Скажу вам только вдобавок, что я скоро буду иметь удовольствие познакомить вас с моим бывшим противником.

– Вот как! С Дамасским Львом? – вскричал удивленный молодой человек.

– Да. Я обязана ему своим спасением. Без его помощи мне не выйти бы живой из Фамагусты и не освободить бы вас. Даже этот корабль, на котором мы плывем, принадлежит ему.

– Гм!.. А что, он в конце концов не выдаст нас всех? – спросил, видимо, сильно озабоченный этим сообщением виконт.

– Нет, для этого он слишком благороден. Кроме того, ведь и он мне обязан жизнью.

– Я знаю это. Вы могли добить его, раненного, но предпочли пощадить. Слышал об этом… Но все-таки я не доверяю этому турку.

– Напрасно, Гастон: этот магометанин совсем не похож на остальных.

– А после свидания с этим… Львом мы тотчас же отплывем в Италию, не правда ли?

– Ну, конечно. Нам больше нечего будет делать на Кипре. Мы отправимся прямо в Неаполь, будем там счастливо жить и постараемся скорее забыть о всех наших прошлых страданиях. Мягкий климат Неаполитанского залива быстро восстановит ваше здоровье и силы, надорванные пыткой, которой подвергала вас эта бессердечная турчанка… Пойдемте на палубу, Гастон. Я только тогда буду вполне спокойна, когда мы увидим хоть издали берега родной Италии.

– Разве нам еще угрожает опасность, Элеонора?

– Сердце мое чует что-то нехорошее, Гастон… Боюсь мести со стороны этой злобной Гараджии. Она может отправить за нами в погоню галеры своего деда.

Взявшись под руку, жених с невестой поднялись на палубу.

Галиот довольно далеко отошел уже от рейда и с быстротой птицы несся по голубым волнам Средиземного моря по направлению к югу. Изодранные и разубранные, как серебряным кружевом, крохотными заливчиками, напоминающими норвежские фиорды, берега острова отдалились уже узлов на восемь.

– Мы, кажется, идем довольно скоро, дедушка Стаке? – сказала герцогиня старому далмату, приблизившемуся к ней с беретом в руке. – Только что отчалили и вот уж прошли какое расстояние.

– Идем великолепно, синьора. Этот кораблик идет лучше любой галеры… А вы, господин виконт, – почтительно обратился он к Ле-Гюсьеру, – довольны нашей прогулкой?

– Дай мне руку, моряк, – только и мог проговорить ему в ответ Ле-Гюсьер, с трудом удерживавший готовые хлынуть у него из глаз радостные слезы.

– Помилуйте, синьор, это слишком большая для меня честь! – вскричал смущенный старик.

– Ничего, не бойся: ты вполне заслужил эту честь, моряк, за твое участие в моем освобождении. Пожмем друг другу руки, как два добрых христианина, всегда готовых стоять один за другого.

– Да, уж дедушка Стаке никого из христиан в обиду неверным не даст! – с увлечением воскликнул старик, с неуклюжестью медведя стискивая в своих больших мозолистых руках тонкую нежную руку молодого дворянина.

– Добрый день, падрон! – раздался вдруг за ними новый голос.

– А! Выпеченная из черной муки фигура! – пробормотал себе под нос старый матрос, увидя подходящего Эль-Кадура и раздосадованный тем, что появление араба прервало нескончаемый поток его речей. – Что это какой у него вид – настоящий погребальный?

Действительно, верный невольник герцогини выглядел очень удрученным, и в его глазах читалась безысходная тоска.

– А, Эль-Кадур!.. Как я рад тебя видеть, старый приятель! – проговорил виконт, окидывая его ласковым взглядом.

– Еще более рад я, падрон, что нам удалось освободить тебя из тяжелой неволи, – ответил араб, стараясь подавить волновавшие его мучительные чувства. – Будь теперь счастлив, синьор!

– Да, надеюсь, что буду отныне вполне счастлив, – с воодушевлением произнес виконт. – Бог даст, нечестивым туркам более не удастся разлучить меня с избранницей моего сердца.

По некрасивому, грубому лицу араба с быстротой молнии пронеслась судорога, выдававшая его душевную муку.

– Падрон, – продолжал он глухим голосом, – служа герцогине д’Эболи, дочери моего благодетеля, я вместе с тем служил как бы и тебе, ее нареченному жениху. Теперь вы не имеете более надобности в моих услугах, поэтому прошу тебя оказать мне великую милость, в которой отказала мне моя госпожа…

– В чем дело, Эль-Кадур? – участливо спросил виконт.

– Прошу как особенной милости не возить меня обратно в Италию… Бедный раб должен вернуться в свою страну. Жизнь моя идет к закату. Я устал, и меня тянет назад на родину. Все ночи напролет грезятся мне песчаные пустыни родной Аравии, высокие пальмы с их зелеными перистыми листьями, белые шатры на сожженных солнцем, но прекрасных в моих глазах равнинах, залитых ярким светом и орошенных волнами Красного моря. Мы, сыны жарких стран, недолговечны, и когда чувствуем приближение смерти, то всегда лелеем в своей душе только два желания: иметь под собой песчаное ложе, а над собой – прохладную тень пальмы… Попроси свою невесту, падрон, чтобы она отпустила своего бедного раба умереть на его родине!

– Неужели ты действительно хочешь оставить нас, Эль-Кадур? – спросила Элеонора.

– Да, падрона, – еле мог проговорить несчастный араб, задыхаясь от подступающих к его горлу слез.

– И не пожалеешь о своей госпоже, с которой провел столько прекрасных лет?

– Так хочет Бог, падрона.

– Хорошо. Как только мы выйдем из пределов Кипра, ты будешь свободен, мой бедный Эль-Кадур.

– О, благодарю, падрона, от всего сердца благодарю тебя!

И, не сказав более ни слова, гордый сын пустыни завернулся в свой бурнус, потом медленно направился на корму, уселся там и точно замер, между тем как виконт и герцогиня стали здороваться с подходившими к ним моряками. Когда же молодая пара начала делать обход корабля, то снова увидела дедушку Стаке, ходившего с озабоченной миной кругом каютных помещений.

– В чем дело, мастер? – спросила его герцогиня.

– Да вот в чем, синьора. Вы, должно быть, совсем забыли об экипаже шиабеки? – ответил он, останавливаясь.

– Ах да, и в самом деле! Где же они?

– Эти паршивые псы все еще сидят у нас тут взаперти. Я опасаюсь, как бы нам из-за них не попасть в беду, поэтому хотел спросить вас, что с ними делать.

– А что вы посоветуете?

– Я посоветовал бы бросить их связанными в воду – пусть полакают морской водицы.

– Они не сражались против нас и не сделали нам никакого зла, за что же так жестоко поступать с ними? – протестовала герцогиня.

– Да ведь это турки, синьора! – воскликнул старый моряк.

– Зато мы – христиане, дедушка Стаке, а потому и должны показать им пример великодушия. Не правда ли, Гастон?

Виконт молча кивнул головой в знак согласия. Моряк почесал голову с видом человека, поставленного в тупик, потом сказал:

– Я забыл доложить вам еще об одной вещи, синьора. Наши матросы, потопившие шиабеку и предварительно обыскавшие ее, нашли в трюме два больших ящика, предназначавшихся, судя по надписям на них, комендантше Гуссифской крепости.

– Вы их открывали?

– Да, синьора, и в них оказалось множество очень дорогих турецких женских нарядов. Прикажете убрать их куда подальше? Полагаю, у вас больше не будет надобности в переодеваниях. Ведь с вами теперь ваш жених. Он сумеет защитить вас. Да и мы грудью постоим за вас.

– Мне, однако, очень улыбается идея превратиться теперь в турчанку, – сказала смеясь Элеонора. – Капитан Темпеста и сын мединского паши Гамид уже отслужили свою службу и могут сойти со сцены. Как вы находите, Гастон?

– Ваша мысль недурна, дорогая Элеонора, – ответил виконт. – В женском наряде вы будете еще восхитительнее для меня, хотя и перестанете кружить головы особам своего пола… Я ведь знаю и то, что Гараджия влюбилась в вас до безумия, вполне поверив тому, что вы – турецкий принц. Вообще мне известно все, что касается вас.

– Ну, тем лучше: это «все» мне не в осуждение. Любовь этой прихотливой турчанки доставила бы мне много веселых минут, если бы не мысль о вас, которого нужно было спасти от неволи. Дорого бы пришлось мне поплатиться за мою игру с этой опасной особой, если бы она поняла ее!.. Дедушка Стаке, – обратилась она к моряку, – прикажите отнести ящики в мою каюту.

– Я думаю, эта гиена не выпустила бы вас живой из своих когтей. Слава Богу, что все так благополучно кончилось, – заметил Ле-Гюсьер.

– Именно. Надеюсь, что мне больше не придется с ней встретиться.

– Если только она не догонит нас здесь, что, пожалуй, еще возможно, так как мы еще не вышли из вод острова, – вмешался старый моряк, отдавший приказание снести ящики с нарядами Гараджии в каюту герцогини и опять присоединившийся к беседующим.

– Зачем же она будет догонять, дедушка Стаке?

– Затем, чтобы отомстить вам за то, что вы сыграли с ней такую лихую шутку, синьора.

– Вы начинаете все видеть в черном цвете, дедушка Стаке.

– Вовсе нет, синьора. Я вижу ночь не чернее, чем она есть… Ну, вот и ветер начинает стихать! – вдруг прервал сам себя старый моряк, обратив внимание на то, что паруса уже не так напряженно раздувались, как до этого времени, и быстрый ход судна заметно убавился. – Хотелось бы увидеть берега Италии или хотя бы Сицилии раньше, нежели наступит полное затишье.

– Ну, Бог милостив, – сказала герцогиня. – Пойдите лучше и распорядитесь, чтобы нам приготовили завтрак, чем каркать вороной, – шутливо добавила она, хлопнув его по плечу. – А я пока пойду превращаться в турчанку, – с улыбкой заявила Элеонора жениху. – За столом увидимся.

Когда она ушла, виконт подхватил дядюшку Стаке под руку и увел его на носовую часть корабля.

– Скажите мне откровенно, мастер, уж не ожидаете ли вы в самом деле погони? – с видимой тревогой в голосе спросил он, усевшись там на скамью, между тем как старый моряк почтительно стоял перед ним.

– Нет, господин виконт, – успокаивал его старик. – Особенно беспокоиться нам вообще нет основания: наш корабль очень прочно построен и прекрасно вооружен, так что тем, кто вздумает напасть на нас, придется-таки повозиться с нами… Вот если налетит хорошая галера – ну тогда, пожалуй, и нам не выдержать. В случае, если бы я увидел приближение такого судна и заметил бы, что оно нагоняет нас со злыми намерениями, то я тотчас же, без малейшего колебания, выбросился бы на берег, потому что более ничего нельзя будет предпринять. Предупреждаю вас, синьор, чтобы вы имели это в виду… А вот и синьора! – воскликнул дедушка Стаке, увидев снова поднимавшуюся на палубу герцогиню, желавшую скорее показаться жениху в своем новом наряде. – Клянусь всеми львами Венецианской республики, это такая турчанка, которая может вскружить головы всем турецким пашам вместе с их султаном! – восторженно прибавил он, любуясь молодой девушкой.

Действительно, для тех, кто не видел Элеонору раньше в свойственной ее полу одежде, она теперь должна была казаться вдвое прекраснее, чем в то время, когда носила мужской костюм. Из всех нарядов, предназначавшихся для Гараджии, она выбрала себе один – скорее грузинский, нежели турецкий, который особенно ярко подчеркивал слегка бронзовый оттенок ее кожи, блеск ее черных глаз и красоту пышных черных волос. На ней была так называемая по-турецки кулиджа, род короткой юбки, из мягкой ярко-красной, протканной золотом парчи, широкие белые шелковые шаровары, вышитые жемчугом, из той же парчи изящная кацавейка с длинными широкими рукавами, открытая спереди. Там виднелась носимая грузинами и персами белая рубашка из тонкого, прозрачного, как кисея, шелка с искусной узорчатой вышивкой из мелкого разноцветного бисера вокруг ворота и посредине груди. Вокруг стройной талии красавицы обвивался широкий пояс небесно-голубого цвета из тяжелой шелковой материи, спускавшийся длинными, отделанными серебром концами почти до самого края кулиджи, на ногах были крохотные туфельки из красного сафьяна, богато вышитые серебром и с узкими, загнутыми кверху носками. На перевитых нитями блестящих красных камней и распущенных по плечам волнистых волосах красовалась вместо чалмы бархатная шапочка, обвитая, точно облаком, тончайшим индийским белым муслином, складки которого спереди скреплялись пучком перьев из мелких алмазов.