Текст книги "Полуденный бес. Анатомия депрессии"

Но до сих пор на ЭСТ лежит позорное клеймо. «На том столе вы чувствуете себя Франкенштейном, – пишет Мэннинг. – Люди и слышать об этом не хотят, никто не принесет тебе горячей еды, пока ты проходишь ЭСТ. Это очень отдаляет от семьи». И для пациента это лечение морально травматично. «Я знаю, что это работает, – свидетельствует сотрудница службы медицинского страхования. – Я видела, как это работает. Но сама мысль о потере дорогих воспоминаний о моей семье, о детях – вы знаете, у меня нет ни родителей, ни мужа. Кто найдет эти воспоминания для вас? Кто вам расскажет о том, что вы забыли? Кто вспомнит особый рецепт пирога, который мы пекли пятнадцать лет назад? Это сделает мою депрессию еще хуже – не иметь возможности мечтать. Воспоминания, мысли о былой любви помогают мне прожить день».

В то же время ЭСТ демонстрирует чудеса эффективности. «До лечения каждый глоток воды представлял для меня колоссальное усилие, – пишет Мэннинг. – А после я стала думать: неужели нормальные люди чувствуют себя так всегда? Это как если всю жизнь не понимать шуток». К тому же эффект наступает быстро. «Ушли вегетативные симптомы, затем я почувствовала легкость в теле. А потом я на самом деле захотела съесть биг-мак, – свидетельствует Мэннинг. – Я чувствовала, будто меня сбил грузовик, но это было сравнительно неплохо»[115]115
  Мэннинг описала мне эти пикеты: организованные группы людей раздавали листовки против «электронного управления мозгами». Протесты состоялись во время акции, проведенной частным книжным магазином в Нортгемптоне (Массачусетс) в библиотеке колледжа Смита.


[Закрыть]. Мэннинг необычна. Многие больные, прошедшие лечение электрошоком, упорно отрицают его пользу, особенно если у них случились нарушения памяти или если личность восстановилась лишь частично. Я знаю мужчину и женщину, проходивших ЭСТ в начале 2000-х. Оба были на дне пропасти – не могли встать с кровати, одеться, были полностью измучены, воспринимали жизнь строго негативно, не интересовались едой, были неспособны работать и имели суицидальные поползновения. Они прошли ЭСТ – один, а через несколько месяцев вторая. Первый получил выраженное повреждение памяти: он был инженером, а после лечения не мог вспомнить, как работает электрическая цепь. Вторая осталась такой же мрачной, как была, потому что вернулась к своим житейским проблемам. Примерно через три месяца память инженера начала восстанавливаться, и к концу года он выздоровел, начал выходить из дома, вернулся на работу. «Возможно, это просто совпадение», – сказал он. Второй назначили еще один курс ЭСТ, несмотря на ее уверения, что первый не принес пользы. После второго курса ее личность начала возвращаться, а к осени она не только вернулась к работе, но переехала в новую квартиру и завела нового бойфренда. Она утверждала, что ЭСТ принесла ей больше огорчений, чем пользы, пока я не предположил, что ЭСТ, возможно, просто вымела ее воспоминания о том, какой она была до лечения. Когда вышла книга Мэннинг, на ее презентациях выстраивались пикеты против «электронного контроля за мозгом». Во многих штатах США действуют законы против ЭСТ; методику подвергают спекуляциям: это лечение не для всех, его нельзя применять принудительно или без полного подписанного согласия пациента. И все же это – чудесная вещь.

Почему ЭСТ работает? Мы не знаем. Похоже, она сильно активизирует дофамин и воздействует на другие нейромедиаторы. Возможно, она стимулирует метаболизм в лобном отделе коры. Высокочастотное электричество ускоряет обмен веществ, низкочастотное может его замедлить. Разумеется, неясно, является ли депрессия одним из многих проявлений пониженного метаболизма, а ажитированная депрессия – повышенного, или оба вида депрессии и оба дефекта метаболизма являются следствиями каких-то других изменений мозга. ЭСТ временно снижает гематоэнцефалический барьер. Воздействие ЭСТ не ограничивается лобным отделом коры, электрический заряд оказывает непродолжительное воздействие даже на ствол головного мозга.

Я решил не отказываться от медикаментов. Не уверен, что у меня сформировалось привыкание, но я, конечно, зависим: без лекарств симптомы болезни, скорее всего, вернутся. Здесь проходит тонкая грань. Я набрал много лишнего веса. У меня бывает сыпь без всяких видимых причин. Моя память, и прежде не слишком хорошая, сильно повреждена: на середине фразы я часто забываю, что хотел сказать. Я страдаю головными болями. У меня бывают мышечные спазмы. Мое половое влечение то появляется, то исчезает, половая функция ненадежна: оргазм я испытываю от случая к случаю. Все это далеко от идеала, однако мне кажется, что от депрессии меня отделяет надежная стена. Последние два года, прожитые без депрессии, стали лучшими за последнее десятилетие. Медленно, но жизнь понемногу налаживается. Не так давно я потерял двоих друзей, и обоих в нелепых катастрофах. Мне было очень грустно, но моя личность вовсе не ускользала от меня, а само по себе горе (знаю, это звучит ужасно, но в некотором эгоистичном смысле это правда) давало какое-то удовлетворение.

Вопрос о том, какую функцию выполняет депрессия в мире, в котором мы живем, совсем не то же самое, что вопрос о том, какую функцию готовятся выполнить антидепрессанты. Джеймс Бэллинджер, эксперт по тревожности, рассуждает: «Мы стали на восемь дюймов выше, чем были до Второй мировой войны, мы стали гораздо здоровее и живем дольше. Никто не сожалеет об этих изменениях. Когда мы убираем беспомощность, люди возвращаются к жизни и находят как хорошее, так и плохое». Вот это и есть, как мне кажется, настоящий ответ на вопрос, который мне задавали едва ли не все упомянутые в этой книге. «Не делают ли лекарства вашу жизнь блеклой?» Нет. Они всего-навсего позволяют нам испытывать боль по действительно реальным причинам.

«У человека двенадцать миллиардов нервных клеток, – говорит Роберт Пост, глава отделения биологической психиатрии Национального института психического здоровья. – Каждый имеет от одного до десяти тысяч синапсов, и все они чрезвычайно быстро меняются. Заставить их все работать правильно, с тем чтобы люди были постоянно счастливы, – до этого нам невероятно далеко». Джеймс Бэллинджер добавляет: «Мне не кажется, что уровень страдания в мире стал значительно ниже, несмотря на все наши улучшения. И я не думаю, что мы достигнем приемлемого уровня в обозримом будущем. Контроль над мозгом не должен сегодня занимать нас».

«Нормальный» – это слово преследует людей с депрессией. Нормальна ли депрессия? В научных работах я читал о «нормальных» группах и депрессивных группах; о лекарствах, которые должны «нормализовать» депрессию; о «нормальных» и «нетипичных» симптомах. Один из тех, с кем я встречался, проводя настоящее исследование, сказал: «Поначалу, когда появились все эти симптомы, я подумал, что схожу с ума. Было большим облегчением узнать, что это всего лишь клиническая депрессия, то есть в основном нормальное состояние». Да уж, это «в основном нормальный» способ сойти с ума. Депрессия – это душевное заболевание, и когда она сжимает вас в своих тисках, вы тупой, как пень, чокнутый, у вас крыша едет и так далее.

Как-то на коктейле в Лондоне я встретил знакомую и рассказал ей, что пишу эту книгу. «У меня была жуткая депрессия», – сказала она. Я спросил ее, что она делала. «Я поняла, что моя проблема связана со стрессом. Поэтому я решила убрать любой стресс из моей жизни. – Она начала загибать пальцы: – Я ушла с работы. Я порвала с любовником и не стала искать ему замену. Я отказалась от соседки по квартире и живу одна. Я не хожу на вечеринки, которые затягиваются допоздна. Я переехала в маленький город. Я отказалась от большинства друзей. Я перестала носить многое из одежды и пользоваться косметикой». Я смотрел на нее с ужасом. «Звучит неважно, но я действительно стала намного счастливее и намного меньше боюсь, чем раньше, – она с гордостью взглянула на меня. – И все это я сделала без лекарств».

Один из тех, кто стоял рядом, схватил ее за руку. «Это – сущее безумие. Самая невероятная вещь, какую я слышал. Ты, верно, сошла с ума, если творишь такое со своей жизнью», – сказал он. Безумно ли избегать того, что сводит тебя с ума? Или безумно принимать лекарства, позволяющие выдерживать жизнь, которая сводит с ума? Я могу сильно ограничить мою жизнь: меньше путешествовать, встречаться с меньшим количеством людей, перестать писать книги о депрессии, и, возможно, после всех этих ограничений мне больше не понадобятся лекарства. Я мог бы ограничить свою жизнь настолько, насколько способен выдержать. Это совсем не то, что я выбрал бы для себя, но сам выбор вполне разумен. Жить в депрессии – все равно что пытаться удержать равновесие, танцуя с козлом; без сомнения, было бы лучше выбрать партнера с лучшим чувством равновесия. И все же моя жизнь, полная приключений и сложностей, доставляет мне такое эмоциональное удовлетворение, что мне ненавистна мысль жить по-другому. Я возненавидел бы другую жизнь, как ни что другое. Я лучше утрою количество таблеток, чем уполовиню количество друзей. Унабомбер, отличавшийся катастрофическими луддистскими воззрениями, но проницательно подметивший беды, которые несет технологический прогресс, писал в своем манифесте: «Представьте себе общество, ставящее людей в такие условия, в которых они очень несчастливы, и дающее им таблетки, убирающие их несчастливость. Научная фантастика? Это уже происходит… На деле антидепрессанты – это способ изменить внутреннее состояние индивида таким образом, чтобы он мог терпеть условия, которые иначе казались бы ему нестерпимыми»[116]116
  Все цитаты из Унабомбера (Теда Казинского) взяты из его «Манифеста». Хочу подчеркнуть, что я восхищен его проницательностью, хотя и не одобряю его методов.


[Закрыть].

Когда я впервые увидел клиническую депрессию, я ее не распознал, более того, я почти не заметил ее. Это было летом после моего первого года в колледже, мы с друзьями приехали в дом, в котором проводит лето моя семья. Там была и моя приятельница Мэгги Роббинс, очаровательная Мэгги, всегда так и брызжущая энергией. Весной Мэгги перенесла психотический маниакальный приступ и пролежала в больнице две недели. Но теперь, казалось, полностью оправилась. Она больше не несла ерунды о том, что обнаружила в подвале библиотеки секретную информацию, или о том, что надо поехать в Оттаву на поезде без билета, и мы были уверены в ее психическом здоровье. Ее долгое молчание летними вечерами казалось нам многозначительным и глубоким, как будто она знала цену словам. Странно, конечно, что она не привезла купальник – лишь годы спустя она рассказала мне, что была не в состоянии снять одежду, так ее это пугало. Мы весело, как и положено второкурсникам, плескались в бассейне. А Мэгги в хлопковой блузе с длинным рукавом сидела, подтянув колени к подбородку, на мостике для ныряния и смотрела на наши забавы. Нас было семеро, солнце сияло, и только моя мать сказала (мне одному), что Мэгги кажется очень отстраненной. Я и представить себе не мог, как страдала Мэгги, через что ей приходилось продираться. Я не заметил темных кругов у нее под глазами, того, на что я теперь обращаю внимание в первую очередь. Я помню, мы поддразнивали ее, что она не купается, пропускает веселье, пока она наконец не встала на мостик и не нырнула, как была, прямо в одежде. Я помню, как облепила ее одежда, пока она плыла вдоль бассейна, а потом она вышла и побежала в дом, чтобы переодеться в сухое, а вода капала с нее на траву. Через несколько часов я нашел ее в доме, она крепко спала. За ужином она совсем мало ела, и я подумал, что она не любит стейки или бережет талию. Любопытно: мне запомнился счастливый уик-энд, и я был потрясен, когда Мэгги рассказала, что помнит его как начало болезни.

Пятнадцать лет спустя Мэгги пережила самую худшую депрессию, какую я видел. С редкостной некомпетентностью ее врач сказал ей, что после пятнадцати лет хорошего самочувствия она может отказаться от лития, так как выздоровление налицо и тяжелое биполярное расстройство покинуло ее организм. Она постепенно снижала дозу. Чувствовала себя прекрасно. Похудела, перестали трястись руки, появилось немного энергии прежней Мэгги, той энергии, которую она излучала, когда говорила мне, что хочет стать самой знаменитой актрисой мира. Затем она стала постоянно ощущать душевный подъем. Мы спрашивали ее, не опасается ли она, что пришло легкое маниакальное состояние, но она уверяла, что никогда не чувствовала себя так чудесно. Тут-то бы нам и понять, в чем дело: чувствовать себя так хорошо – плохой признак. Ей было не хорошо. Совсем не хорошо. Через три месяца она вообразила, что ею руководит сам Господь Бог, и ей поручена миссия спасти мир. Один из друзей занялся ею, не сумев дозвониться до ее психиатра, нашел другого и вернул ее к лекарствам. В следующие месяцы она рухнула в депрессию. А следующей осенью поступила в аспирантуру. «Аспирантура много дала мне; во-первых, она дала мне время, место и деньги на еще два эпизода», – шутит Мэгги. Во втором семестре у нее случилась легкая гипомания, за ней последовала легкая депрессия, в конце четвертого семестра она ракетой взлетела к полной мании, а затем нырнула в депрессию, такую глубокую, что она казалась бездонной. Я помню, как Мэгги в квартире нашего приятеля лежит, свернувшись клубком, на диване и вздрагивает так, будто ей под ногти вгоняют бамбуковые побеги. Мы не знали, что делать. Казалось, она утратила способность говорить, когда мы наконец вытянули из нее несколько слов, их едва удалось расслышать. К счастью, за пятнадцать лет ее родители узнали все, что только можно, о биполярных расстройствах, и той ночью мы помогли им отвезти ее к ним на квартиру. Она пролежала там в уголке, иногда не поднимаясь по несколько дней, целых два месяца. Я прошел через депрессию и хотел помочь, но она не принимала посетителей и не могла говорить по телефону, а родители уже знали, что ей требуется молчание. Легче было бы общаться с мертвым. «Я никогда больше не пройду через это, – сказала она. – Я знаю, что буду делать все что угодно, чтобы этого избежать. Я категорически отказываюсь».

Сейчас Мэгги хорошо себя чувствует, перинимая депакот, литий и веллбутрин. Ксанакс у нее тоже под рукой, но она редко в нем нуждается. От клонопина и паксила, которые она принимала вначале, она отказалась. И она должна принимать лекарства постоянно. «Я должна была смириться и сказать: «Что ж, вероятно, другие люди, решившие продолжать принимать лекарства, такие же, как я, и никогда-никогда в жизни не предполагали, что им всю жизнь придется глотать таблетки». А потом стали глотать, и таблетки им помогли». Мэгги пишет и рисует, она работает редактором в каком-то журнале. На более ответственную работу она не претендует. Ей просто нужна уверенность, а еще страховка, а еще место, где она не обязана блистать круглые сутки. Когда ей случится задуматься или рассердиться, она пишет стихи о своем втором «я» и называет его Сюзи. Некоторые их них о депрессии.

 
Кто-то поздно ночью в ванной
Сюзи пялится в глаза.
Но ни вида и ни звука
Сюзи так и не поймет.
Кто-то, в зеркале живущий,
Морда толстая, ревет.
 
 
Череп Сюзи набит туго,
Кто-то бьется там всегда.
Зубы Сюзи выпадают.
Руки у нее дрожат,
Но едва ли колыхнутся,
Мажа пену на стекло.
Летом Сюзи разучила
Все узлы, но не петлю.
 
 
Вот сейчас вуаль подымут.
И вот-вот ее порвут.
И тогда она увидит
Правду – голую, в плену,
Она мечется на месте,
Как встревоженный зверек.
 
 
Кушать хочется – вот это
Знаем, чувствуем мы все
Эту истину, конечно,
Мы впитали с молоком.
 

«Когда мне было восемь лет, – рассказала мне она, – я решила, что я – Мэгги. Помню, дело было в школьном вестибюле. Я громко произнесла: “Знаете, я – Мэгги. И я всегда буду собой. Вот она я, и такой я всегда буду. Когда-то я была другой, но я даже не помню что-то из своей жизни, но с сегодняшнего дня я буду собой”. Так и вышло. Это стало моей самоидентификацией. Я все та же. Я оглядываюсь назад и говорю: “О Господи, трудно поверить, что я такие глупости делала в семнадцать”. Но их делала именно я. У меня не было никаких разрывов личности».

Неразрывность личности, ощущение этой непрерывности во всех бурях маниакально-депрессивного психоза свидетельствует о недюжинной силе. Мэгги доводилось доходить до того, что она желала освободиться от этого последовательного «я». В чудовищной, почти кататонической депрессии она сказала: «Я лежала в кровати и пела “Где же, где же все цветы” снова и снова, чтобы чем-то занять мозг. Теперь-то я понимаю, что могла принять еще какие-то лекарства или попросить кого-нибудь лечь спать в моей комнате, но тогда я была слишком больна, чтобы подумать об этом. Я не знала, чего именно боюсь, но готова была взорваться от тревоги. Я падала все ниже, и ниже, и ниже. Мы продолжали менять лекарства, но я все падала. Я верила врачам, я верила, что когда-нибудь приду в норму. Но ждать не могла, ни одной лишней минуты. Я пела, чтобы заглушить то, что твердил мне мозг: “Ты… ты даже недостойна жить. Ты бесполезная тварь. Ты никогда ничем не станешь. Ты никто”. И вот тогда я впервые начала обдумывать самоубийство. Такие мысли приходили и раньше, но теперь я начала строить реальные планы. Я почти все время представляла себе собственные похороны. Пока я оставалась у родителей, я представляла себе, что подхожу к краю крыши в ночной рубашке. На двери на крышу установлена сигнализация, надо бы отключить ее, но это неважно, потому что я успею подойти к краю, прежде чем кто-нибудь сюда доберется. И никакого риска, что не получится. Я уже выбрала, какую ночную рубашку надену. А потом срабатывали какие-то остатки самоуважения и напоминали мне, скольким людям я причиню горе, и я не могла вынести ответственности за такое количество человеко-часов горя. Мне становилось очевидно, что самоубийство оборачивается агрессией против других.

Уверена, немалую часть воспоминаний об этом я подавила. Я не могу их поймать, вспомнить невозможно, потому что все это не имеет смысла. Однако я хорошо помню какие-то части квартиры и то, как мне было там плохо. И я помню следующую стадию, когда я начала все время думать о деньгах. Я начинала засыпать и меня будило беспокойство, которое было никак не отогнать. Никакого разумного объяснения это не имело – в то время у меня не было недостатка в деньгах. Я думала, а что если через десять лет мне будет не хватать денег? Никакого отношения реальный страх или тревога нормальной жизни не имеет к тем страхам и тревоге, которые я испытывала в ту пору. Они совсем другого качества, не говоря уж о количестве. Парень, это было жуткое время. Наконец мне хватило здравого смысла подключить врачей. А потом я стала пить ксанакс. Принимала примерно полмиллиграмма, и мне начинало казаться, будто чья-то гигантская рука ложится мне на бедро, потом вторая рука давила мне на бок, пальцы оказывались на моем плече. Потом рука вдавливала меня дюйма на два в постель. И вот тогда я наконец засыпала. Я страшно боялась привыкнуть, но доктор заверил меня, что этого не будет – я пила недостаточную для этого дозу, – и сказал, что даже если я привыкну, он избавит меня от зависимости, когда я буду лучше справляться с жизнью. Ладно, решила я, не стану об этом думать. Я просто буду это делать.

В депрессии не думаешь, будто тебе надели серую вуаль и ты смотришь на мир сквозь пелену плохого настроения. Ты думаешь, что вуаль сняли, вуаль счастья, и теперь ты видишь правду. Ты пытаешься отпихнуть эту правду, отделаться от нее, ты думаешь, что правда это что-то раз навсегда зафиксированное, а она живая и движется. Можно изгнать демонов из шизофреника, который чувствует внутри себя нечто инородное. С людьми в депрессии намного труднее, потому что мы верим, что видим правду. Но правда лжет. Я посмотрела на себя и подумала: “я в разводе”, и мне казалось, что это самое страшное. А ведь я могла подумать: “я в разводе” и обрадоваться, что освободилась. И только одно замечание помогло мне в то время. Одна подруга сказала: “Так будет не всегда. Посмотрим, запомнишь ли ты это. Да, сейчас это так, но всегда так не будет”. И еще кое-что она сказала, и это тоже мне помогло. Она сказала: “Это говорит депрессия. Она говорит через тебя”.

Самые доступные средства лечения депрессии – психотерапия и медикаменты. Однако есть и еще один способ, помогающий людям справляться с болезнью. Этот способ – вера. Человеческое сознание можно представить в виде треугольника, с теологической, психологической и биологической сторонами. О вере писать невероятно трудно, поскольку речь идет о непознаваемом и неописуемом. Мало того, в современном мире вера – сугубо личное дело. И все-таки религиозная вера – один из главных способов для человека приспособиться к жизни с депрессией. Религия дает ответы на такие вопросы, на которые ответов нет. Она, как правило, не может вытащить человека из депрессии; действительно, самые набожные люди нередко чувствуют, что во время глубокой депрессии их вера истончается или вовсе исчезает. Однако она защищает от болезни и помогает пережить депрессивные эпизоды. Она дает жизни смысл. Многие религии считают страдание заслуживающим награды. И это придает высоту и цель нашей беспомощности. Многие задачи когнитивной и личностной психотерапии решаются системой представлений, лежащей в основе ведущих мировых религий, – перенаправление энергии с себя на внешний мир, открытие необходимости присматривать за собой, терпение, широта понимания. Вера – великий дар. Она дает человеку тепло близости без зависимости от капризов другого, хотя Бог тоже, конечно, славится капризами. Божество сглаживает наши углы, формирует нас в то, к чему мы стремимся. Надежда – мощная профилактика, а вера в конечном счете дарит надежду.

Вы переживаете депрессию с помощью веры в жизнь, которая столь же абстрактна, как и любая религиозная система. Депрессия – самая циничная вещь в мире, но в то же время она – источник своеобразной веры. Превозмочь ее – значит представить себе, что то, на что ты не смеешь надеяться, может оказаться правдой. Дискурс веры, как и дискурс романтической любви, имеет важный недостаток – он чреват разочарованием: депрессия для многих это ощущение, что Бог тебя отверг или покинул, и многие, пережившие депрессию, говорят, что не могут верить в Бога, который так бессмысленно жестоко обращается с членами своего стада. У большинства верующих, однако, такой гнев на Бога проходит вместе с депрессией. Если вера для вас – норма, вы к ней вернетесь, как и вообще к нормальной жизни. Официальная религия не входила в мое воспитание и жизненный опыт, однако я не могу не ощущать некоего вмешательства, которым характеризуются наши взлеты и падения. Все это слишком глубинные материи, чтобы обойтись без участия Бога.

Наука возражает против изучения связи религии с душевным здоровьем в основном по методологическим причинам. «Когда речь идет о таких вещах, как медитация или молитва, где взять подходящую контрольную группу для двойного слепого метода? – задает вопрос Стивен Хайман, директор Национального института психического здоровья. – Можно ли молиться неправильному Богу? Это фундаментальная проблема при проверке терапевтического потенциала молитвы». Священник, помимо всего прочего, еще и наиболее доступный вариант психотерапевта. И правда, мой знакомый священник, Тристан Родс, рассказал мне, что несколько лет лечил женщину, страдавшую психотической депрессией, которая отказывалась от психотерапии, но каждую неделю приходила на исповедь. Она рассказывала ему, что с ней происходит, он потом передавал самое существенное своему другу-психиатру, а потом транслировал ей его рекомендации. Так окольными путями она получала психиатрическую помощь в религиозной упаковке.

У Мэгги Роббинс религия и болезнь совпали. Она примкнула к Высокой епископальной церкви и со временем стала очень ревностной прихожаной. Она постоянно ходит в церковь: по будням к вечерней молитве, по две службы большинство воскресений (одна с причастием, вторая – просто послушать), по понедельникам – кружок изучения Библии и обилие другой приходской деятельности в остальное время. Она член редколлегии приходского журнала, преподает в воскресной школе и рисует декорации для рождественских спектаклей. Она говорит: «Знаешь, Фенелон писал: “Низвергни меня или возвысь; благоговею перед любым твоим промыслом”. Может быть, квиетизм и ересь, но эта идея – стержень моей веры. Не нужно понимать, что происходит. Я привыкла думать, что мы должны что-то делать со своей жизнью, даже если это бессмысленно. Это совсем не бессмысленно. Депрессия заставляет тебя кое во что поверить: в то, что ты бесполезен и должен умереть. Как на это ответить, если не противоположной верой?» Все это говорилось на худшей стадии депрессии, и вера мало помогла Мэгги Роббинс. «Когда мне стало получше, я вспомнила: ах, да! религия – почему я не попробовала помочь себе через нее? Но в этот период глубокого спада она помочь не могла». Да и ничто не смогло бы.

Вечерняя молитва ее успокаивает и помогает обуздывать хаос депрессии. «Это такая крепкая опора, – говорит она, – ты идешь и каждый вечер читаешь одни и те же молитвы. Кто-то предписал, что ты должен говорить Богу, и другие люди произносят те же слова вместе с тобой. Я рассчитываю, что эти ритуалы пополнят мой собственный опыт. Литургия – как деревянная шкатулка, библейские тексты и особенно псалтырь – самая надежная шкатулка для хранения опыта. Посещение церкви – это упражнение для внимания, оно приближает тебя к духовности». В какой-то мере, это кажется прагматичным, потому что речь идет не о вере, а о регламентации времени, чего легко можно достичь, записавшись хотя бы на аэробику. Мэгги согласна, что отчасти дело в этом, но отрицает разрыв между духовным и утилитарным. «Уверена, той же глубины можно достичь и в другой религии, и даже вообще не в религии. Христианство – просто одна из моделей. Именно модель, и когда я обсуждаю мою религиозную жизнь с психотерапевтом или же психотерапию с моим духовным наставником, обнаруживается, что модели очень похожи. Мой духовный наставник часто говорит, что Святой Дух постоянно использует подсознание! Психотерапия научила меня воздвигать границы эго, церковь научила меня освобождаться от границ и сливаться со вселенной или хотя бы становиться частью Тела Христова. Я учусь воздвигать и разрушать границы, пока не смогу делать это вот с такой легкостью!» – она щелкает пальцами.

«Согласно христианскому учению, ты не имеешь права кончать жизнь самоубийством, потому что твоя жизнь тебе не принадлежит. Ты лишь хранитель твоей жизни и тела, и не смеешь уничтожать их. Ты не оставлен сражаться с собой один на один. Плечом к плечу с тобой сражаются иные сущности – Иисус Христос, Бог-Отец и Святой Дух. Церковь – это костяк для тех, чей собственный костях пожрала душевная болезнь. Ты вливаешься в этот костяк и приспосабливаешься к его форме. Ты растишь внутри него позвоночник. Индивидуализм, отламывающий нас от других, искорежил современную жизнь. Церковь учит прежде всего действовать внутри общины, потом как член Тела Христова, потом как член человеческой расы. Это, конечно, не в духе Америки XXI века, но это очень важно. Я позаимствовала у Эйнштейна мысль, что люди действуют исходя из “оптической иллюзии”, будто все они существуют отдельно друг от друга и от остального материального мира, а на самом деле мы все – неразрывно связанные части единого целого. Для меня христианство – способ познать, из чего состоит настоящая любовь, полезная любовь – и из чего складывается внимание. Люди считают, что христианство против удовольствий, и иногда так оно и есть, но оно всегда и во всем за радость. Ты нацелен на радость, которая никогда не кончится, какую бы боль ты ни испытывал. Но, разумеется, ты все равно переживаешь боль. Когда мне хотелось убить себя, я спросила священника: “Какова цель страданий?” Он ответил: “Терпеть не могу слова “страдание” и “цель” в одной фразе. Страдание – это именно страдание. Но я думаю, Бог остается с тобой и в страдании, хотя и сомневаюсь, что ты способна это почувствовать”. Я спросила, как можно предать что-то подобное в руки Бога, а он сказал: “Никакого “предать”, Мэгги. Это и так в его руках”».

Еще один мой друг, поэтесса Бетси де Лотбиньер также боролась с депрессией с помощью веры, для нее вера была главным путем к выздоровлению. В самый тяжелый период она говорила: «Ненавижу свои ошибки. Теряя терпимость, я теряю благородство, начинаю ненавидеть мир и промахи других людей и кончаю тем, что хочу завопить, потому что в мире существуют пятна и царапины, и сухие листья, штрафы за неправильную парковку, люди, которые опаздывают или не отвечают на звонки. Во всем этом нет ничего хорошего. Очень скоро дети начнут плакать, если я не стану обращать внимания, они притихнут и станут очень послушными, а это еще хуже, потому что слезы останутся у них внутри. Они молчат, в глазах страх. Я перестала слышать их тайные обиды, которые так легко загладить, когда все в порядке. Я ненавижу себя такую. Депрессия утягивает меня все ниже и ниже».

Она росла в католической семье и вышла замуж за набожного католика. Хотя она и не посещала церковь так же часто, как он, она обратилась к вере и молитве, когда почувствовала, что ее связь с реальностью ускользает, что ее уныние разрушает удовольствие от общения с детьми и их общую радость жизни. Она не ограничилась одним католицизмом – правду сказать, она испробовала 12-ступенчатую программу, буддистскую медитацию, хождение по углям, посещала индуистские храмы, изучала каббалу и много чего другого, что казалось духовным. «Молиться в момент тревожности или неадекватной реакции – все равно что дернуть за кольцо и открыть парашют, который не даст тебе на полной скорости врезаться в кирпичную стену или упасть с такой высоты, что все кости твоего эмоционального тела, переломаются, – написала она мне, когда мне самому было плохо. – Молитва может оказаться твоим тормозом. Или, если вера твоя достаточно сильна, она может стать твоим ускорителем, звуковым сигналом, направляющим в мир послание о том, в каком направлении ты намерен двигаться. Во многих религиях есть эта мысль – остановиться и посмотреть в себя. Для этого существуют и коленопреклонение, и поза лотоса, и лежание ниц. В них есть также средства, помогающие отодвинуть повседневность и восстановить связь с высшими идеями Бытия – это музыка и обряды. Все это нужно тебе, чтобы выйти из депрессии. Люди, хоть немного верующие, прежде чем нырнуть в липкую тьму пропасти, видят дорогу наружу. Главное – нащупать равновесие в темноте. Вот в чем помогает религия. Религиозные лидеры научились давать людям стабильность на их хорошо протоптанном пути из мрака. Если ты ухватишься за то, что дает равновесие вовне, возможно, сумеешь достичь также внутреннего равновесия. И тогда ты вновь станешь свободным».