Текст книги "Полуденный бес. Анатомия депрессии"

Поскольку я пишу книгу о депрессии, часто на встречах мне задают вопросы о моем собственном опыте. Обычно я заканчиваю тем, что говорю, что продолжаю принимать медикаменты. «До сих пор? – удивляются люди. – Но вы выглядите совсем здоровым!» На это я обычно отвечаю, что выгляжу здоровым, потому что здоров, а здоров, потому что принимаю лекарства. Тогда мне задают вопрос: «И до каких же пор вы намерены их принимать?» Услышав, что пока я бросать не собираюсь, люди, спокойно и с сочувствием воспринявшие рассказ о попытках самоубийства, кататонии, упущенных годах работы, существенной потере веса, вдруг смотрят на меня с тревогой. «Но ведь очень вредно так злоупотреблять лекарствами, – говорят они. – Вы, конечно же, достаточно окрепли, чтобы отказаться хотя бы от некоторых». Если ответить им, что это то же самое, что вытащить из машины карбюратор или из собора Парижской богоматери контрфорс, они смеются. «Так может быть, стоит оставить совсем небольшие дозы?» – предлагают они. Я объясняю, что дозы были подобраны так, чтобы нормализовать системы, которые могут выйти из строя, и снизить дозу – все равно что вернуть в машину половинку карбюратора. Добавляю, что не испытываю никаких побочных эффектов, что данных о вреде долговременного приема этих препаратов нет. Говорю, что совсем не хочу снова заболеть. Но по-прежнему психическое здоровье ассоциируется не с появившимися не так давно возможностями следить за собой, а со способностью отказаться от лекарств. «Ну, надеемся все же, что скоро вы сможете от них отказаться», – постоянно слышу я.

«Я не могу судить точно о том, как действует долговременный прием препаратов, – отмечает Джон Гриден. – Пока еще никто не принимал прозак в течение восьмидесяти лет. Но мне отлично известно, что будет, если не принимать лекарства или снизить тщательно подобранную дозу до неприемлемо низкого уровня, – наступит повреждение мозга. Болезнь становится хронической. Приступы становятся все более жестокими, уровень стресса становится таким, что его совсем не нужно испытывать. Мы ведь не лечим диабет или гипертонию, то назначая, то отменяя лекарства; почему же мы должны так делать при депрессии? Откуда взялось это нелепое общественное давление? Это заболевание дает до 80 % рецидивов в течение года без лекарств и 80 % нормального состояния, если лекарства принимать». Его мысль подхватывает Роберт Пост из Национального института психического здоровья: «Люди боятся побочных эффектов при приеме лекарств в течение всей жизни, но эти эффекты незначительны, совсем незначительны по сравнению со смертоносностью невылеченной депрессии. Если ваш родственник или пациент живет на дигиталисе, что вы сказали бы о предложении отказаться от него – ждать нового сердечного приступа или довести его сердце до такого состояния, что оно не сможет восстановиться? Разницы тут нет ни на йоту». Побочные эффекты этих лекарств для большинства гораздо менее вредны, чем болезнь, против которой их принимают.

Есть свидетельства людей, плохо реагирующих на что угодно, и, конечно, многие плохо реагируют на прозак. Осторожность не помешает, когда принимаешь что-то внутрь – хоть лесные грибы, хоть сироп от кашля. Один из моих крестников чуть не умер в Лондоне на вечеринке по случаю дня рождения от грецких орехов, у него на них аллергия, и очень правильно, что теперь законодательно заставляют делать пометку на этикетке, если продукт содержит орехи. Люди, которым прописан прозак, должны заметить свою плохую реакцию в самом начале. От этих таблеток может начаться тик лицевых мышц или мышечный спазм. Говорят также о привыкании к антидепрессантам; на этом я остановлюсь ниже. Снижение либидо, тревожные сны и другие эффекты, указанные в аннотациях к SSRI (ингибиторах обратного захвата серотонина), могут быть мучительны. Меня волнуют сообщения, что прием некоторых антидепрессантов связывают с самоубийствами; я думаю, что дело тут в восстанавливающем действии лекарств, когда пациенту становится лучше настолько, что он в состоянии воплотить в жизнь то, на что раньше у него просто не хватало сил. Я допускаю, что мы точно не знаем, каков эффект длительного приема препаратов. Хуже другое: некоторые ученые предпочитают зарабатывать капитал на неблагоприятных реакциях, создав целую индустрию дискредитации прозака, представляя его как невероятно опасное снадобье, которое обманом навязывают ни о чем не подозревающей публике. В идеальном мире никто не принимал бы лекарства и каждый организм регулировал бы себя самостоятельно в автоматическом режиме. В самом деле, кто же хочет принимать таблетки? Но такие смехотворные утверждения, какие можно найти в невероятно глупой книжке «Ответный удар прозака» (Prozac Backlash), есть не более чем спекуляция на примитивных страхах чересчур впечатлительных людей. Не могу одобрить циников, которые мешают тяжело больным людям принимать вполне доброкачественные препараты, которые могут принести им облегчение.

Как и рождение ребенка, депрессия связана с такой сильной болью, которую нельзя забыть. Зимой 1997 года, когда очень плохо закончился мой очередной роман, я в депрессию не впал. Это настоящий прорыв, сказал я кому-то, не сорваться в момент разрыва отношений. Но если доведется познать, что нет такого «я», которое не может рассыпаться, прежним уже не останешься. Нам велят полагаться на себя, но как быть, если того самого «себя»-то и нет? Мне помогли другие, а также «химия», которая заведует восстановлением, и я теперь хорошо себя чувствую, однако ночные кошмары с некоторых пор не случаются «со мной», не приходят «ко мне» как некие внешние факторы, а случаются «во мне». Что, если я проснусь утром и обнаружу, будто я это не я, а навозный жук? Каждое утро у меня перехватывает дыхание от неуверенности в том, кто я, в поисках признаков рака в каждой новой родинке, мгновенно накатывает тревога: а вдруг кошмарные сны были правдой? Кажется, будто мое «я» отвернулось и плюнуло на меня, говоря: не слишком-то на меня рассчитывай, у меня есть свои проблемы. Но если так, то кто же сопротивляется безумию, кто от него страдает? И кто на кого плюет? Этого я, честно скажу, не знаю, хотя годами ходил к психотерапевту, жил, любил и терял. Есть что-то или кто-то сильнее и «химии», и воли, то «я», которое провело меня через мой собственный бунт, «я-профсоюзник», поддерживавшее меня, пока взбунтовавшаяся «химия» и порожденное ею воображение не были возвращены в норму. Имеет ли это «я» химическую природу? Я не спиритуалист и вырос без религии, но та прочная ткань, что проходит через самую мою сердцевину, которая поддерживает, когда всякое «я» с нее уже сорвано… любой, кто через это прошел, знает, что это совсем не так просто, как самая сложная химия.

Тот, кто переживает срыв, имеет только одно преимущество: он находится внутри и видит, что происходит. Находясь вне, можно только догадываться; но, поскольку депрессия циклична, полезно научиться ее предвидеть и распознавать ее наступление. Моя старая приятельница Эва Кан рассказала, как подействовала на ее семью депрессия отца. «У папы был тяжелый период; он только начинался. Умер дедушка, и бабушка изгнала из дома религию. Если Бог забрал моего мужа и оставил меня с четырьмя детьми, сказала она, значит, Бога нет. И стала подавать на еврейские праздники креветки и ветчину. Целые блюда креветок и ветчины! Мой отец при росте 1,8 м весил почти 100 килограммов, был непобедимым игроком в гандбол, бейсбол и американский футбол, словом, был парнем, которого никак не назовешь хрупким. Он выучился на психолога. Затем, когда ему было, как я думаю, примерно 38 – вся хронология спуталась, потому что мама не хочет говорить об этом, отец попросту не помнит, а я тогда была еще ребенком, – маме позвонил кто-то из клиники, в которой отец работал, и сказал, что отец пропал, ушел с работы и они не знают, где он. Мать запихнула нас в машину и стала ездить по округе, пока мы не нашли его – он стоял возле почтового ящика и плакал. Ему сразу же провели электроконвульсионную терапию, а когда лечение закончилось, маме посоветовали развестись, потому что отец уже никогда не будет прежним. Дети не узнают его, сказали ей. И хотя мама не до конца им поверила, она везла отца в машине домой и плакала. Когда он очнулся, он был вроде ксерокопии себя самого. Какой-то весь нечеткий, плохая память, слишком заботился о себе и меньше интересовался нами. Вероятно, когда мы были совсем малышами, он был очень хорошим отцом – приходил с работы пораньше, чтобы узнать, чему мы научились за день, таскал нам игрушки. После электрошока он как бы немного отодвинулся. По большей части лежал. Лицо сильно изменилось, подбородок куда-то провалился. Иногда он вставал с кровати и бесцельно бродил по дому, а его сильные руки висели вдоль тела и тряслись. Ты понимаешь, откуда берутся суеверия о вселившемся демоне. Было похоже, что кто-то взял тело моего отца. Мне было пять лет, и я все помню. Очень хорошо помню. Он был как бы тот же, только дома его не было.

Потом наступило облегчение, и почти два года отец прожил нормально, а после снова сломался. Затем стало хуже, хуже и хуже. Потом опять внезапно полегчало, за этим последовал новый слом, а потом еще один. Он еще разбил машину, когда мне было около пятнадцати, то ли потому, что был слишком рассеянным, то ли хотел покончить с собой – кто знает? Все повторилось, когда я только поступила в колледж. Мне позвонили, пришлось пропустить экзамен и отправиться навестить его в больнице. У него забрали галстук и брючный ремень, все, что только можно. А через пять лет все повторилось сначала. И тогда он ушел на пенсию и перестроил всю свою жизнь. Он не работает, принимает массу витаминов, занимается физкультурой. Всякий раз, когда что-то расстраивает его, он выходит из комнаты. Кричит моя маленькая дочка? Он надевает шляпу и отправляется домой. Моя мама пережила все это вместе с ним, и, когда он здоров, он – отличный муж. В 1990-х он пережил десять хороших лет, пока в 2001 году инсульт не свалил его с ног».

Эва твердо решила избавить свою семью от подобных проблем. «Мне самой пришлось пережить пару ужасных эпизодов, – рассказывает она. – Когда мне было около 30, я очень много работала, слишком много на себя брала, сдавала работу, а потом неделю лежала в кровати, совершенно не способная что-то делать. Я принимала нортриптилин, но он ничего не давал, разве только лишний вес. Потом в сентябре 1995 года моему мужу предложили работу в Будапеште; нужно было переезжать, и, чтобы справиться с этим стрессом, я перешла на прозак. На новом месте я совершенно растерялась. Я или целыми днями лежала, или была совершенно невменяемой. Стресс от нахождения непонятно где, без друзей, а мужу приходилось работать по пятнадцать часов в сутки первое время, потому что готовилась какая-то важная сделка. К тому времени, когда все это закончилось, примерно через четыре месяца, я совершенно обезумела. Я вернулась в США, чтобы побывать у врачей, и стала принимать мощный коктейль: клонопин (Clonopine), литий, прозак. Невозможно было ни мечтать о чем-то, ни сделать что-нибудь интересное; я все время таскала с собой мешок с лекарствами. Именно таблетки отмечали мои утро, полдень, день и вечер, потому что я не замечала, как проходят дни. Прошло время, мне удалось наладить жизнь, я завела хороших друзей, нашла приемлемую работу и снизила прием лекарств, доведя дозу всего до пары таблеток на ночь. Потом я забеременела, отменила все лекарства и чувствовала себя превосходно. Мы вернулись домой, и, когда родился ребенок, все эти чудесные гормоны улетучились, а ухаживая за ребенком – я год толком не спала – я снова начала проваливаться. Но я твердо решила, что моя дочь от этого не пострадает. Я принимаю депакот (Depakote), который, как мне кажется, меньше затормаживает и который можно принимать кормящим матерям. Я делаю все, чтобы моя дочь росла в стабильном окружении, чтобы мне не приходилось исчезать или все время выходить из дома».

За моим вторым срывом последовали два благополучных года. Я был доволен и радовался тому, что доволен. Затем, в сентябре 1992 года, я испытал, каково быть брошенным, причем тем человеком, с которым я надеялся прожить всю жизнь. Мне было очень грустно; это была не депрессия, а именно глубокая печаль. Но вот через месяц я поскользнулся на лестнице в собственном доме и сильно вывихнул плечо, разорвав к тому же мышечную ткань. Я отправился в больницу. Я пытался втолковать врачам «скорой помощи», а потом в приемном покое, как мне важно не допустить рецидива депрессии. Я рассказал, как камни в почке запустили предыдущий эпизод. Я клялся заполнить все мыслимые формы и анкеты, ответить на все вопросы, хоть по колониальной истории Занзибара, если они облегчат физическую боль, которая так сильно действует на мою психику. Я объяснял, что имел несколько очень серьезных приступов, и умолял их посмотреть мою историю болезни. Однако получить обезболивание удалось только через час, но и тогда мне ввели слишком мало морфина, и боль не отпустила. Вывихнутое плечо – вещь самая простая, но мое вправили только через восемь часов после приезда в больницу. А некоторое облегчение боли произошло только через четыре с половиной часа, когда мне дали дилодид (Dilaudid), поэтому последние три с половиной часа я страдал не так сильно.

Пытаясь сохранить спокойствие на ранних стадиях всего этого кошмара, я попросил, чтобы ко мне пришел психиатр. Но врач, которая работала со мной, сказала: «Вывихнутое плечо – это больно, и вам будет больно, пока мы его не вправим, так что запаситесь терпением и не мешайте». А еще она сказала: «Вы совершенно не контролируете себя, злитесь, и я ничего не стану для вас делать, пока вы не возьмете себя в руки». Мне сказали, что «они не знают, кто я такой» и «не дают каждому сильное обезболивающее» и что я «должен дышать поглубже и представить, что я на пляже, что в ушах шумит море, а под ногами песок». Другой врач велел мне «взять себя в руки и перестать жалеть себя, потому что тут есть люди, которым гораздо хуже, чем вам». А когда я объяснил, что не так уж боюсь самой боли, что готов терпеть ее, но опасаюсь психических осложнений, мне заявили, что я «ребячлив» и «не готов сотрудничать». Тогда я сказал, что у меня в истории болезни психическое заболевание, а в ответ услышал, что в таком случае странно ожидать, что мои слова примут всерьез. «Я опытный профессионал, – сказала врач, – и я здесь, чтобы помочь вам!» Тогда я сказал, что я – опытный пациент, и то, что она делает, очень мне вредно, а она ответила, что я не учился на врача, потому она будет действовать согласно установленному порядку.

Я снова попросил консультации психиатра, но ее мне не предоставили. Отделения «скорой помощи» не располагают психиатрическими записями, и у них не было возможности проверить мои жалобы, несмотря на то, что я находился в той самой больнице, в которой работают все лечившие меня врачи, и мой психиатр в том числе. Похоже, в отделениях «скорой помощи» и травматологических пунктах считают, что если пациент говорит: «Я пережил тяжелую психотическую депрессию, спровоцированную сильной физической болью», это все равно что «мне нужен плюшевый медвежонок, иначе я не дам наложить мне швы». Стандартный учебник по оказанию неотложной помощи в США[77]77
  Учебник по неотложной медицине называется Emergency Medicine: Concepts and Clinical Practice, 4-е изд., в 3 томах, под ред. Питера Розена (Peter Rosen) и др.


[Закрыть] даже не рассматривает психиатрических аспектов соматических заболеваний. Никто в отделениях неотложной помощи не умеет справляться с психиатрическими жалобами. Так что я просил бифштекс в рыбном ресторане.

Боль нарастала. Пять часов боли как минимум в шесть раз болезненнее, чем один час боли. Я заметил, что физическая травма – один из самых частых факторов травмы психиатрической, и лечить первую так, чтобы вызвать вторую, – верх медицинского скудоумия. Разумеется, чем дольше длилась боль, тем сильнее она меня выматывала, тем сильнее перенапрягались мои нервы, и тем серьезнее становилось положение. Гематомы чернели, и вскоре мое плечо выглядело так, словно я позаимствовал его у леопарда. Когда наконец мне дали дилодид, я уже был не в себе. В отделении и в самом деле имелись люди с более серьезными, чем у меня, травмами; но почему же мы все должны были терпеть ненужную боль?

Через три дня пребывания в отделении «скорой помощи» я начал думать о самоубийстве точь-в-точь так же, как во время моего первого серьезного приступа. И если бы за мной 24 часа в сутки не присматривали родные и друзья, я дошел бы до такого уровня физической и психической боли, которого бы не смог перенести, и искал бы облегчения самого экстремального свойства. Я снова был деревом, которое оплетала лиана. Если вы видите крошечный росток, показавшийся из-под земли, и понимаете, что это лиана, вы легко вытащите его большим и указательным пальцами, и все будет в порядке. Если же дождаться, пока лиана крепко обовьется вокруг дерева, то вам понадобится пила или топор, а еще лопата, чтобы выкопать корни. И вряд ли вам удастся убрать лиану, не повредив хотя бы некоторые ветки дерева. Как правило, я самостоятельно справляюсь с мыслями о самоубийстве, но, как я объяснил, когда все закончилось, персоналу отделения, отказ принимать всерьез психиатрические жалобы пациента вполне способен превратить пустяковую, в сущности, травму вроде вывихнутого плеча в смертельно опасную болезнь. И если кто-то говорит, что страдает, персонал отделения «скорой помощи» должен реагировать адекватно. В нашей стране не редкость самоубийства по причине консерватизма врачей, похожих на тех, с кем я столкнулся в том отделении, считающих неспособность переносить боль (физическую и психическую) слабостью характера.

На следующей неделе я вновь развалился на куски. Я много плакал во время предыдущих эпизодов, но никогда так, как в тот раз. Я плакал все время, словно сталактит. Производить все эти слезы было невозможно утомительно, их было так много, что кожа у меня на щеках начала трескаться. Самые простые дела требовали колоссальных усилий. Помню, однажды я разрыдался, потому что в душе закончилось мыло. Я плакал оттого, что запала клавиша в моем компьютере. Все было для меня необычайно трудно. Например, поднять телефонную трубку было все равно, что выжать штангу в четыреста фунтов весом. От мысли о том, что нужно надеть не один, а два носка и два ботинка, я приходил в такое волнение, что возвращался в кровать. И хотя я не испытывал такой тревожности, как в предыдущие разы, паранойя нарастала: всякий раз, когда моя собака выходила из комнаты, я пугался, что она утратила ко мне интерес.

Этот срыв отличался еще одним кошмаром. Два предыдущих срыва произошли, когда я не принимал лекарства. После второго я смирился с тем, что буду пить таблетки постоянно, если хочу избежать последующих срывов. Считая эту цену оправданной, я постоянно принимал лекарства в течение четырех лет. И вот теперь я обнаружил, что прием эффексора, буспара и веллбутрина (Wellbutrin) не уберег меня от срыва. Что это могло значить? Работая над этой книгой, я встречал людей, которые, пережив срыв или два, начинали принимать лекарства и приходили в норму. Встречал я и таких, кто в течение года не пил одно лекарство, потом срывался, потом несколько месяцев не принимал другое, – таким не удавалось оставить депрессию в прошлом на безопасном расстоянии. Я верил, что отношусь к первой категории. И внезапно оказался во второй. Я наблюдал людей, у которых душевное здоровье наступало лишь эпизодически. Вполне возможно, что эффексор больше мне помогать не будет – люди нередко становятся невосприимчивы к таким лекарствам. Если так, то я попал в ужасную компанию. Я уже мысленно представлял, как принимаю год один препарат, потом год – другой, пока наконец не исчерпаю все доступные варианты.

Теперь я уже выработал определенные процедуры на случай срыва. Я знаю, каким врачам позвонить и что им сказать. Я знаю, когда нужно спрятать подальше бритвенные лезвия, но всеми силами продолжать гулять с собакой. Я обзвонил всех и прямо сказал, что у меня депрессия. Мои друзья, недавно поженившиеся, приехали и заботились обо мне два месяца: помогали пережить самые тяжелые часы дня, тревожность и страхи, рассказывали мне сказки, следили, чтобы я ел, разгоняли мое одиночество – они сделались моими самыми близкими людьми на всю жизнь. Из Калифорнии прилетел мой брат: он появился у меня на пороге как раз в самый тяжкий момент. Отец принял боевую стойку. И вот что меня спасло: нужно действовать быстро; иметь наготове врача; хорошо знать собственные симптомы; регулярно спать и принимать пищу, как бы трудно это ни было; сразу же купировать стрессы; заниматься физическими упражнениями; мобилизовать любовь.

Как только смог, я позвонил своему литературному агенту и сказал, что чувствую себя плохо и прерываю работу над этой книгой. Предупредил, что не представляю, как будет протекать моя болезнь. «Представьте себе, что вчера меня сбила машина, – предложил я, – и что я лежу в больнице на вытяжке и жду рентгеновских снимков. Кто знает, когда я снова смогу печатать текст?» Я принимал ксанакс, от которого чувствовал вялость и задыхался, потому что знал: если выпустить на волю тревожность, что сидела у меня в легких и в желудке, будет плохо. Я не потерял рассудок, объяснял я родным и друзьям, просто спрятал его и забыл куда. Я чувствовал себя Дрезденом во время войны, разрушенным городом, не способным защититься от бомб, которые падают и падают, оставляя остатки позолоты блестеть среди руин.

Плача и чувствуя себя от этого ужасно неловко, даже в лифте больницы, в которой находился кабинет моего психофармаколога, я отправился узнать, что можно сделать. К моему удивлению, психофармаколог не считал положение таким опасным, как видел его я. Он сказал, что не намерен отменить мне эффексор: «Он помогал вам долгое время, и нет никаких причин отказаться от него сейчас». Врач прописал мне зипрексу (Zyprexa) – антипсихотический препарат, купирующий тревожность. Он увеличил дозу эффексора, объяснив, что отказываться от помогающего вам лекарства стоит только в случае крайней необходимости. Однажды эффексор помог, так, может, если увеличить дозу, поможет снова? Он снизил дозу веллбутрина, потому что тот оказывает возбуждающее действие, а при моей тревожности возбуждение следует снижать. А от буспара мы отказались. Психофармаколог добавлял одно, уменьшал или отменял другое, вслушивался в мои ответы и описания моих ощущений и конструировал какую-то «правильную» мою личность, возможно, такую же, как раньше, а возможно, немного иную. Я многое уже попробовал и много читал о препаратах, которые принимал (правда, я избегал читать о побочных эффектах, пока не принимал препарат какое-то время; если знаешь побочные эффекты, то они почти наверняка появятся). И все же это была настоящая наука о запахах, оттенках и смесях. Психотерапевт помог мне пережить все эти эксперименты: искусник связывать время, он привел меня к успокаивающей вере в то, что будущее, более чем вероятно, будет равно прошлому.

Вечером того дня, когда я начал принимать зипрексу, я должен был читать лекцию о Вирджинии Вулф. Я люблю Вирджинию Вулф. Рассказывать о ней и читать вслух отрывки из ее произведений для меня все равно, что рассказывать о шоколаде и одновременно его есть. Я читал эту лекцию в доме моих друзей перед доброжелательной аудиторией из примерно пятидесяти человек. Это была благотворительная акция в пользу одной затеи, которая казалась мне полезной. В обычных обстоятельствах я, затратив минимум усилий, получил бы огромное удовольствие, к тому же «засветившись» на публике – а я люблю такие вещи, когда у меня нормальное настроение. Можно было ожидать, что лекция усугубит мои проблемы, но мне было так плохо, что она не могла ни добавить, ни убавить: мне было тяжело даже просто бодрствовать, а хуже уже не могло стать. Так что я приехал, вежливо поболтал с людьми за коктейлями, а потом поднялся и разложил свои записи. И вдруг почувствовал себя спокойным, таким чудовищно спокойным, словно высказывал свои мысли за обеденным столом, странным образом наблюдая извне, как я вполне связно говорю, сверяясь с написанным текстом о Вирджинии Вулф.

После лекции мы с друзьями и теми, кто все организовал, отправились ужинать в соседний ресторан. Народу было довольно много, причем достаточно разнородного, и простая вежливость поэтому требовала некоторых усилий, однако в обычных обстоятельствах это тоже стало бы удовольствием. Но в тот вечер мне казалось, что воздух вокруг меня густеет, становится клейким, перестает пропускать звуки, так что голоса присутствующих словно разбивались о его твердь, и их было очень трудно расслышать. Густота воздуха не давала мне даже поднять вилку. Я заказал лососину и вдруг начал понимать, что люди замечают мое состояние. Я помертвел, но не представлял, что предпринять. Такие ситуации всегда очень смущают, даже если знаешь, сколько знакомых принимали прозак и насколько спокойно присутствующие вроде бы относятся к депрессии. Все сидевшие за столом знали, что я пишу книгу на эту тему, многие читали мои статьи. Но это не помогло. Я мямлил и извинялся в течение всего ужина, как дипломат времен холодной войны. Я мог бы сказать: «Простите, что я немного не в фокусе, но я переживаю очередной раунд депрессии», но тогда все почувствовали бы себя обязанными расспрашивать о симптомах и пытаться подбодрить меня, а их уверения, конечно, усугубили бы депрессию. Я мог бы сказать: «Боюсь, я не успеваю ухватить вашу мысль, потому что каждый день принимаю пять миллиграммов ксанакса, но я, конечно, не пристрастился к нему, а еще я только что начал принимать другие антипсихотические препараты, надеюсь, с сильным седативным эффектом. Хорош ли ваш салат?» В то же время мне казалось, что если я ничего не стану говорить, люди поймут, в каком я состоянии.

Наконец воздух сделался таким твердым и ломким, что слова доносились до меня как сильный шум, и я никак не мог составить из них нечто связное. Возможно, вам приходилось, сидя на лекции, вдруг осознать, что уловить смысл вам удается, только напрягая внимание, а мысли ускользают в сторону, и, вернувшись, вы не всегда понимаете, что только что услышали. Логика нарушается. Так же было и со мной, но только буквально с каждой фразой. Логика ускользала от меня постоянно. Кто-то что-то сказал о Китае, но я не понял что. Мне показалось, что кто-то упомянул слоновую кость, но я не понял, тот ли это самый человек, который говорил о Китае, хотя знал, что китайцы делают вещи из слоновой кости. Кто-то спросил меня о рыбе – может быть, о той, что я ел? А разве я заказывал рыбу? Разве я люблю рыбалку? Или речь шла о китайской рыбе? Я слышал, как кто-то повторил вопрос (я опознал обрывок предложения, которое уже слышал), а потом глаза мои закрылись, и я спокойно подумал, как невежливо засыпать, когда кто-то задает тебе вопрос во второй раз. Нужно проснуться. Я оторвал подбородок от груди и улыбнулся, словно бы говоря: вы что-то сказали? На меня смотрели озадаченные лица. «Вы в порядке?» – снова спросил меня кто-то, и я ответил: «Возможно, нет». Тогда друзья взяли меня под руки и вывели из ресторана.

«Прошу меня извинить», – повторял я, смутно понимая, что у всех создалось впечатление, будто я накачался наркотиками, и жалея, что не объяснил, что у меня депрессия, что я принимаю кучу лекарств и не уверен, смогу ли продержаться весь вечер. «Прошу извинить» – и все вокруг повторяют, что извиняться не за что. Друзья спасли меня, отвели домой и уложили в кровать. Я снял линзы и попытался немного поболтать, чтобы вернуть уверенность в себе. «Ну, как вы?» – обратился я к другу, но он вдруг сделался расплывчатым, как Чеширский кот, и я отступил и провалился в сон, и проспал семнадцать часов, и снилась мне страшная война. Бог мой! Я позабыл интенсивность депрессии. Она поражает так глубоко, так сильно! Нас регулирует набор норм, никак от нас не зависящих. Нормы, в которых я был воспитан и которые установил сам для себя, достаточно высоки по мировым стандартам; если я не могу писать книги, я чувствую, что что-то со мной не так. У многих нормы гораздо ниже; у других – гораздо выше. Если, проснувшись утром, Джордж Буш понимает, что не способен быть лидером свободного мира, то с ним что-то не так. А многим, чтобы понимать, что они в порядке, достаточно просто жить, обеспечивая себя пропитанием. Пережить коллапс за ужином выходит далеко за установленные мною рамки.

Я проснулся, чувствуя себя чуть менее ужасно, чем накануне, хотя страшно жалел, что утратил над собой контроль. Выйти из дому казалось невероятным усилием, но я знал, что смогу спуститься по лестнице (хотя и не был уверен, что хочу это делать). Я смог отправить несколько электронных писем. Я провел мутный разговор с психофармакологом, и он посоветовал наполовину снизить дозу зипрексы и уменьшить дозу ксанакса. И я не поверил, когда к концу дня симптомы начали исчезать. К вечеру я был почти здоров и, словно рак-отшельник, вырос, и отбросил свою раковину, и бодро пополз к берегу, чтобы отыскать новую. И хотя впереди было еще много трудностей, я радовался тому, что выздоравливаю.

Таким был мой третий срыв. Он стал для меня откровением. В то время как первый и второй в острой форме занимали примерно по шесть недель, а в целом продолжались по восемь месяцев, третий, который я называю мини-срывом, было острым всего шесть дней и продлился примерно два месяца. К счастью, на меня очень хорошо подействовала зипрекса, и еще я осознал, что исследования, которые я проводил для этой книги – не знаю, принесут ли они пользу кому-нибудь еще, – оказались необычайно полезными для меня самого. Несколько месяцев мною по разным причинам владела печаль, я испытывал значительный стресс, однако, хотя и с затруднениями, но справлялся со всеми делами. Поскольку я уже знал о депрессии очень многое, я сразу же распознал точку перехода. Я нашел психофармаколога, умевшего правильно смешивать коктейли из лекарств. Я понял, что, если бы я начал принимать лекарства до того, как первый срыв смел меня на самое дно пропасти, я сумел бы обуздать мою первую депрессию до того, как она вышла из-под контроля, и избежал бы настоящего срыва. Если бы я не бросил принимать лекарства, которые помогли мне при том срыве, у меня не случился бы второй. К моменту, когда приближался третий, я уже твердо решил не повторять эту глупую ошибку.

Ремиссия после психической болезни требует поддержки: все мы время от времени переживаем физические и психические травмы, и наиболее уязвимые из нас имеют большие шансы получить рецидив перед лицом проблем. Долго прожить в относительной свободе гораздо легче, если аккуратно принимать помогающие тебе лекарства, сочетая это с успокаивающими, глубоко проникающими сеансами словесной терапии. Большинству людей с тяжелой депрессией требуется комбинация препаратов, иногда в необычных дозах. Им также требуется понимание их подвижных «эго», которое может обеспечить профессионал. Среди тех, чьи истории показались мне самыми трагичными, есть люди, страдавшие депрессией, которым бездумно выписывали разносортные пюлюли, а они отказывались от них, потому что из-за неверной дозировки они только облегчали симптомы, а не лечили болезнь. А самыми трагичными оказались рассказы тех, кто понимал, что лечится неправильно, однако их медицинские учреждения (HMO)[78]78
  HMO (HealthMaintenanceOrganizations) – в США одинизвидовчастныхмедицинскихучреждений, работающихнаосновепредварительныхвзносовсвоихклиентов; уплативэтотвзнос, клиентможетпользоватьсямедицинскимиуслугами, которыепредоставляеторганизация. – Прим. пер.


[Закрыть] или страховка не позволяли рассчитывать на что-то лучшее.