Текст книги "Эйфория"

Глава 8
Бенедикт. Токката

Токка́та (итал. toccata от toccare – «трогать, касаться») – первоначально всякое произведение для клавишных инструментов, в современном смысле – инструментальная пьеса быстрого, чёткого движения равными короткими длительностями. Обычно токката пишется для фортепиано или органа, но встречаются также токкаты для других инструментов.

Гарриет переехала к Бенедикту в начале августа.

Сидя на диване с чашкой чаю, Бенедикт следил за тем, как она последовательно и методично выкладывает из чемодана свои вещи, в умиротворяюще медленном ритме располагая их в шкафу, и лениво размышлял о том, что если в больших картонных коробках, которые доставили отдельно, столько же разнообразных необычайно нужных предметов, им понадобится еще один гардероб. Или, возможно, еще одна комната. Бенедикт представил себе просторный тренажерный зал, из которого вынесли все спортивные принадлежности, до отказа заполненный женскими платьями, рядами туфель и – в этом Гарриет была оригинальна – бумажными журналами и учебными пособиями, и рассмеялся.

Гарриет вопросительно обернулась в его сторону и подняла бровь.

– Я подумал о том, как выглядела бы в моем доме специальная комната для твоих – он хмыкнул – особых предпочтений.

Гарриет закатила глаза.

– Если это намек на то, что я рискую захламить твою квартиру…

– Не рискуешь, – успокоил девушку Бенедикт, поднимаясь, – ты уже ее захламила.

С удовольствием заметив, как в глазах Гарриет вспыхнули хорошо знакомые ему недобрые огоньки, он подошел к одной из коробок и, отогнув половину картонной крышки, заглянул внутрь.

Критически осмотрев верхний слой вещей, сплошь состоявший из все тех же книг, компьютерных распечаток и бумажных пакетов с неидентифицируемым содержимым, он задержал взгляд на царившем среди всего этого небольшом фотоаппарате, небрежно брошенном прямо поверх остальных вещей, не удостоившемся обертки или стандартного чехла.

Склонившись над коробкой, Бенедикт поднял массивный предмет и принялся рассматривать его со всех сторон.

– Не знал, что ты увлекаешься фотографией, – задумчиво сказал он.

– Увлекалась раньше, – пожала плечами Гарриет. – Мои преподаватели говорили, что у меня получается. Камера полупрофессиональная, – добавила она, бросая на Бенедикта взгляд через плечо и глядя, как он с любопытством вертит фотоаппарат в руках. – Где-то в компьютере сохранились фотографии. Если хочешь, я тебе потом покажу.

– Да, хорошо, – рассеянно проговорил Бенедикт, все еще, казалось, полностью поглощенный разглядыванием аппарата. – Все-таки, ты – настоящая папарацци, – наконец, рассмеялся он, сняв с объектива крышку и шутливо наведя его на Гарриет. Та лишь коротко хмыкнула и, ничего не ответив, медленно положила очередной комплект одежды на свободную полку, на сей раз не позаботившись о том, чтобы аккуратно сложить ее. Недобрые огоньки в ее глазах исчезли, уступив место мерцающим ярким искрам. Несколько секунд она молчала, глядя на него, а после подошла ближе и, протянув руку, мягко вытащила камеру из его рук.

– Если я правильно помню, – в ее голосе слышались обманчиво легкие нотки, никогда, насколько он знал, не означавшие на самом деле того, что обещали, – с журналистами в целом и папарацци в частности у тебя весьма близкие отношения.

– Не сказал бы, что близкие, – в тон ей ответил Бенедикт. – Но, постаравшись, я, пожалуй, смогу припомнить несколько… любопытных эпизодов.

Глаза Гарриет сверкнули.

– Не сомневаюсь. Но что мне действительно хотелось бы знать, – открыв заднюю крышку камеры и убедившись, что картридж с картой памяти на месте и аппарат готов к работе, сказала она, – так это почему они никогда не предлагали тебе эротических фотосессий.

– Они предлагали, – Бенедикт, не оборачиваясь, сделал несколько шагов назад и, добравшись до дивана, вновь опустился на него. – И очень настойчиво.

Гарриет рассматривала изображения на маленьком мониторе и медленно подкручивала какие-то настройки.

– Почему ты отказывался? – не поднимая головы, спросила она.

Бенедикт улыбнулся.

– Очевидно, потому, что это никогда не было мне достаточно интересно.

Гарриет выпрямилась и, наведя на него объектив, сделала пробный снимок.

Щелчок затвора прозвучал в тишине комнаты сухо и бесстрастно. Тем не менее, именно этот безликий звук, прочертив накалившийся воздух между ними, стал сигналом к тому, чтобы отбросить иносказания и сорвать все покровы.

– Не раздеваться, не вставать, не прикасаться ко мне, – чуть наклонившись вперед, тихо сказала Гарриет. – Делай, что хочешь, кроме этого. Дай мне это, – низким от возбуждения голосом добавила она, увидев, как засветились кошачьим блеском его светлые зрачки.

Не говоря ни слова, Бенедикт поднял руку и, подчеркнуто быстрым движением ослабив узел галстука на шее, задержал на мгновение пальцы на полоске голубого шелка и ответил:

– Принимается.

Гарриет хищно улыбнулась и, опустив взгляд на монитор, нажала еще несколько кнопок на камере. Ее руки, скользившие по виртуальной клавиатуре, двигались быстро и ловко, и Бенедикт, с наслаждением следя за их танцем, медленно откинулся на спинку дивана в ожидании дальнейшего.

Закончив с приготовлениями, Гарриет подняла на него глаза.

– Не раздеваться, – напомнила она.

Бенедикт молча кивнул.

Девушка отбросила назад упавшую на лицо прядь длинных волос и, еще раз улыбнувшись, нацелила аппарат.

Несколько щелчков прозвучали в полной тишине. Бенедикт, пристально следивший за движениями Гарриет, догадался, что это все еще настройка. Опустив камеру, она вновь поднесла ее к глазам и, прокрутив получившиеся снимки и убедившись, что они вполне отвечают ее ожиданиям, коротко посмотрела на него.

– Стоп-слово?

– «Иоланта».

Чуть нагнувшись, Бенедикт запускает руку в волосы и медленно выпрямляется, глядя прямо на нее. Пальцы руки тянутся к воротнику рубашки, захватывают смятую ткань галстука и, замерев на секунду, сильнее ослабляют узел, двигаясь неспешно и уверенно, пока не расправляются вначале с ним, а затем, не считая нужным больше останавливаться, резким движением вынимают верхнюю пуговицу из петли, оставляя обнаженным светлый беззащитный участок шеи. Гарриет властно сощуривает глаза и, не говоря ни слова, щелкает несколько раз, не глядя на монитор, не желая отвлекаться от разворачивающегося зрелища перед ней. Бенедикт легко ласкает пальцами свою шею, затем, наклонив голову и рассеянно коснувшись подушечками подключичной ямки, полувопросительно-полуиронично вскидывает на нее глаза.

Гарриет смотрит на него внимательно, не отрываясь. Кажется, что фотоаппарат, который она держит в руках, служит ей не столько для того, чтобы запечатлеть увиденную картину, сколько ради возможности упорядочить и превратить в нечто определенное и плотное свои собственные ощущения. Это чувство усиливается еще больше, когда она делает шаг вперед и, перенеся вес тела на одну ногу, останавливается в нескольких сантиметрах от него, так что их разделяет только кофейный столик, и, опершись на него коленом, Гарриет делает еще один снимок. Бенедикт пытается представить, как он выглядит на экране: с расстегнутым воротом, чуть растрепавшимися волосами и небрежно поднятой к лицу рукой. Проведя пальцами по щеке, будто желая стереть это изображение, он заявляет себя как обладающего властью большей, чем власть фотографа, – непреодолимой и убедительной властью оригинала.

Не раздеваться.

Гарриет смотрит на него так, словно пожалела о том, что попросила его об этом, но уговор есть уговор, и Бенедикт скользит пальцами по пуговицам на рубашке, дразня и провоцируя ее, обводя некоторые и задерживая на них внимание, пока не возвращается к самому верху, и медленно расстегивает сначала одну, потом вторую, затем переходит к манжетам, которые также оставляет небрежно расстегнутыми, не подумав даже закатать рукава, и все это время его взгляд неотрывно следит за камерой, фиксирующей каждое его движение. Темный глазок диафрагмы отыскивает уязвимые места, не позволяя скрыть ничего, что могло бы стать значимым для него, и когда Бенедикт кладет руку на ремень брюк, он ловит этот спокойный жест так жадно, что на миг ему кажется, что он почти чувствует ее прикосновение.

Бенедикт слегка выгибает спину – ему нравится эта открытость и безграничность, он почти по-женски наслаждается тем, как смотрит на него равнодушная линза, за которой, он хорошо знает, – теплое дыхание девушки, которая в этот момент испытывает такое же острое желание, как и он.

Дай мне это.

Но Бенедикт не спешит. Он медленно расстегивает ремень брюк, вытаскивая пряжку из петли, откидывает металлический замок и некоторое время просто сидит, наблюдая за тем, как быстрыми сухими щелчками фотоаппарат захватывает его расслабленную, спокойную позу. Он ждет еще несколько секунд, прежде чем коснуться пальцами змейки и неторопливо потянуть ее вниз. Всхлип, который слышится ему в теперь уже совершенно точно рваном и глубоком дыхании Гарриет, становится наградой за терпение: Бенедикт движется дальше, освобождая свое тело от одежды, спуская брюки до бедер, но не до конца, оставаясь на грани, достаточной, чтобы можно было увидеть его желание, но не слишком выдающей его подлинную силу. Чуть приподнявшись, он меняет положение, опираясь плечами на спинку дивана, откидывает голову назад и замирает, прислушиваясь к тому, как нарастает, будто морской гул или низкое звучание далекой музыки, стремление отдаваться и брать, получить все прямо сейчас и прямо сейчас взять все от нее.

Это был ответ на вопрос, который несколько месяцев назад задал ему Тони, спросив, какие отношения у него с Гарриет. Бенедикт тогда помолчал, а затем, подумав несколько секунд, сказал, что если бы у него имелось точное определение того, что между ними происходит, вероятно, происходящее не имело бы никакого смысла. Тони в сердцах обозвал его болваном, и на этом разговор закончился. Но сейчас Бенедикт прекрасно понимал, что фактически попытался ускользнуть от ответа, который на самом деле лежал на поверхности. И звучал он так: с самого первого момента, с того дня, когда Гарриет Хант показалась на пороге его кабинета, какая-то часть его осознала, что эта женщина должна остаться с ним. То, что для этого им понадобилось больше года и забыть друг о друге более чем на шесть месяцев, ничего не меняло. Гарриет была вопросом и ответом, она была светом и тьмой, и она была тем человеком, с которым он всегда находил себя, где бы он ни был, и Бенедикт был уверен, что она чувствует то же самое. Он вспомнил, как несколько месяцев назад, после какого-то особенно утомительного дня в университете, глядя на то, как Гарриет, устроившись на его кровати, увлеченно читает эссе его студентов, разной степени забавности и абсурдности, он, наконец, решился задать ей вопрос, занимавший его все время, что они встречались, и получил на него ожидаемый, но от того не менее удививший его ответ.

– «Таким образом, поскольку открытие необычных свойств клитора в значительной степени привело к тому, что женщины освободились от потребности в мужском доминировании и использовании пениса для сексуального наслаждения, это стало первым шагом в воспрявшей духом сексуальной революции»… Как ты это читаешь? – спросила Гарриет, подняв голову от листа с отпечатанным на компьютере текстом.

– Гарриет, мне платят за это деньги, – улыбнулся Бенедикт. Он подошел к кровати и, сбросив домашние шлепанцы, откинулся на спину, устраиваясь рядом с ней.

– Если бы я знала, каким недостойным способом ты зарабатываешь на жизнь, ни за что бы не связалась с тобой, – преувеличенно серьезно покачала головой Гарриет.

– Никогда не поздно узнать страшную правду, – меланхолично заметил Бенедикт. – Так говорит Тони Брокстон, – сказал он, услышав с правой стороны от себя, оттуда, где сидела девушка, неопределенный звук – нечто среднее между вопросом и скептическим фырканьем.

– Кто это? – Гарриет отложила в сторону эссе и придвинулась ближе к нему.

– Студент из моей группы, – Бенедикт повернулся набок и улегся поудобнее, опираясь на локоть. – Он очень умен, учится, как зверь, и помешан на психоанализе.

Гарриет снова хмыкнула.

– Полагаю, «учится, как зверь» – это не то определение, которое ему бы понравилось.

– Почему ты так думаешь?

Гарриет наморщила нос.

– Люди, которые любят узнавать о себе и других страшную правду, обычно не слишком заинтересованы в собственной или чужой животной природе. Уверена, его девушка его ненавидит.

Бенедикт расхохотался.

– Она его обожает. В этом-то и проблема.

Гарриет многозначительно кивнула. Весь ее вид говорил о том, что именно это она и имела в виду. Закончив смеяться, Бенедикт еще раз внимательно посмотрел на нее. Его следующая фраза прозвучала, как утверждение, хотя это было лишь отчасти так:

– Гарриет, по мнению большинства людей, я действительно зарабатываю деньги недостойным способом.

Гарриет в задумчивости наклонила голову.

– По мнению большинства людей, полагаю, Тони Брокстон – идеальный претендент на получение ученой степени в твоем университете, – медленно сказала она.

Бенедикт молча кивнул.

– Однако это не так. – Гарриет улыбнулась и, придвинувшись ближе к Бенедикту, сказала спокойно и отчетливо: – Бенедикт Тэррингтон, я была твоей клиенткой, я прошла через твою игровую комнату, и я хорошо знаю, чем ты там занимаешься. Если тебя волнует, ревную ли я к твоим клиенткам…

Бенедикт раскрыл рот, словно пытаясь что-то сказать.

– … то нет. Не спрашивай меня почему, я сама не знаю. Уверена, Тони Брокстон смог бы это объяснить, но у меня нет ни малейшего желания приглашать его в твою спальню. Мне кажется, или твое агентство устроено так, что ты свободен выбирать клиентов?

Бенедикт откинулся на спину и несколько секунд лежал неподвижно, закрыв лицо руками и борясь с желанием снова рассмеяться, то ли от нелепости сложившейся ситуации, то ли от облегчения. Он не мог бы заподозрить Гарриет в том, что она озабочена проблемами верности и «принадлежности», и все же прекрасно осознавал, что при соответствующем настрое некоторые стороны его работы могут причинить боль. Господи, он просто не хотел делать ей больно.

Он отнял руки от лица и посмотрел на Гарриет. Та разглядывала его спокойно и с веселым пониманием.

Черт подери.

Забавно, подумал он, встретить женщину, которая относится к любовной связи так же, как и ты, и обнаружить, как то, что еще недавно казалось внимательностью и деликатностью, внезапно оборачивается чрезмерной осторожностью. Помедлив, он поднялся и, притянув Гарриет к себе, зарылся лицом в ее волосы.

– Напомни мне, что я полный идиот, если я еще когда-нибудь спрошу тебя об этом, – тихо сказал он, целуя ее в висок.

– Обязательно, – фыркнула Гарриет, – тем более, что в том, что ты непременно в обозримом будущем предоставишь мне для этого повод, я ни капли не сомневаюсь.

Бенедикт засмеялся и шутливо укусил ее в плечо.

– Маленькая мерзавка. Ты не знаешь, что я с тобой сделаю.

– Надеюсь, что нет. – Гарриет высвободила одну руку и потянулась за брошенным неподалеку злосчастным эссе. – Иначе мне придется… как тут сказано? «Прекратить использовать мужское доминирование и обратить внимание на возможности собственного клитора». – Она чуть повернула голову и хмыкнула, встречаясь с его губами. – Я думаю, ты не станешь отрицать, – проговорила она несколько секунд спустя, – что автор этого эссе весьма талантлив. В целом, думаю, если убрать все грамматические ошибки…

– Гарриет.

Остановившись и подняв на него глаза, Гарриет вопросительно посмотрела на Бенедикта.

– Ты испытываешь мое терпение. Если ты немедленно не замолчишь, я вытрахаю тебя жестко и без малейшей пощады, так что ты забудешь даже думать о клиторе и его безграничных возможностях.

Гарриет рассмеялась.

– Думаешь, я стану просить пощады?

Чувствуя, как медленно изгибается ее тело в его руках, Бенедикт вспомнил, как примерно то же ощущение восторга и безграничной власти, неизвестно кем предложенной и неизвестно кому принадлежащей, он испытал во время сеанса с Элис Саммерфилд и как обещал самому себе, что непременно сделает то же самое с Гарриет. Что ж, если она действительно этого хочет… Крепче сжав девушку и с удовольствием поймав губами вырвавшийся у нее удовлетворенный вздох, Бенедикт в одно движение уложил ее на кровать и, прочно удерживая обеими руками, опустился сверху.

– Гарриет, ты попросишь пощады, – низким от желания голосом сказал он. – Но ты ее не получишь.

Гарриет восхищенно застонала.

…Вспоминая сейчас тот вечер, Бенедикт подумал, что если ему требовалось что-то, что позволило бы ему достичь разрядки, не прикасаясь к себе, то, похоже, он это нашел. Будто прочтя его мысли, Гарриет в мгновение ока отбрасывает фотоаппарат, и через несколько секунд оказывается у него на коленях.

Ее блузка облаком белого шелка планирует на ковер; той же участи удостаиваются джинсы и тонкое невесомое белье. Бенедикт останавливается на минуту, желая перевести дыхание, и поднимает на нее глаза.

– Добро пожаловать домой, Гарриет.

Глава 9
Аманда. Фроттола

Фро́ттола (итал. frottola, точная этимология неизвестна) в итальянской музыке конца XV – начала XVI веков – пьеса (изначально вокальная, с текстом на итальянском языке) на 3—4 голоса лирического характера, большей частью в моноритмической фактуре, слегка украшенной имитационной полифонией, с ярко выраженными метрическими акцентами.

Как правило, фроттолы писались преимущественно в строфической форме (одна и та же музыка для каждой строфы текста); поэтическая форма обычно содержит рефрен. Стихи фроттолы – любовная лирика в разнообразных формах, среди которых были особенно популярны бардзеллетта (barzelletta, с чертами виреле), strambotto, capitolo, canzona и даже сонет.

Фроттолы нотировались как сочинения для небольшого вокального ансамбля; издавались они (как и все другие многоголосные песни того времени) в виде поголосников. Считается, что верхний голос фроттолы мог исполнять солист, а партии остальных голосов поручались музыкальным инструментам (виолам, лютне, клавишным инструментам).

Разглядывая небольшой белый особняк в неоклассическом стиле, Гарриет поймала себя на мысли о том, что не ожидала, что этот дом окажется настолько похожим на Бенедикта.

Шагнув с подъездной аллеи по направлению к воротам, она на минуту остановилась, чтобы рассмотреть получше чистые линии стен и задумчивую темноту окон. Высокий, устойчивый и светлокожий, дом казался то ли огромным кораблем, устремленным к собственным, выбранным однажды и только ему ведомым берегам, то ли белоснежной раковиной, в которой нашло приют какое-нибудь древнее, но на удивление добродушное чудовище.

Бенедикт подошел сзади и коснулся ее плеча.

– Выглядит пугающе?

Гарриет покачала головой.

– Трудно поверить, что ты не любишь это место.

Бенедикт в задумчивости наклонил голову.

– Я люблю это место. Я ему не принадлежу.

Гарриет кивнула и вновь перевела взгляд со своего спутника на возвышавшееся перед ними строение.

– Да, пожалуй, теперь я понимаю, – медленно произнесла она и, взяв его за руку, добавила: – Пошли.

Бенедикт улыбнулся, и они двинулись вперед по усыпанной гравием дороге к дому.

***

Сидя несколько часов спустя в гостиной дома Тэррингтонов и потягивая прекрасный кофе, Гарриет думала о том, каким образом могло получиться, что она познакомилась с матерью Бенедикта только сейчас – учитывая, что ее родители были ее близкими друзьями уже… она затруднялась сказать, сколько времени, но точно дольше, чем сама она была знакома с Бенедиктом.

Забавно. Гарриет сделала еще один глоток и украдкой бросила короткий взгляд на Аманду и Бенедикта. Оба высокие, гибкие и элегантные, они были не просто похожи – вместе они производили впечатление двух больших довольных кошек, минутой ранее вернувшихся с охоты и лениво отдыхающих в своем логове. Прищурившись и стараясь не выдать своего любопытства, Гарриет скользила глазами по лицу, шее, плечам и фигуре Аманды. Как и Бенедикт, она не была красива в общепринятом смысле слова – но так же, как и от ее сына, обладавшего совершенно особенной, глубокой и уверенной грацией, которую можно было, скорее, считать чертой характера, нежели отнести к особенностям внешности, от нее исходила спокойная уверенность и сила, разбавленные, впрочем, нотками иронии и нежности; Гарриет находила такое сочетание обезоруживающим.

Не было никаких сомнений в том, что Бенедикт привез ее сюда не столько ради того, чтобы познакомить свою мать со своей девушкой, сколько, чтобы познакомить свою девушку со своей матерью. Гарриет спрятала улыбку. На первое приглашение съездить на выходные в дом его родителей она ответила отказом. В первую очередь потому, что терпеть не могла подобные встречи. Сидеть несколько часов, а то и дней кряду, выслушивая воспоминания о прощлом или, не дай Бог, впечатления о настоящем, от людей, с которыми, кроме чисто формального родства, ее ничто не связывает, – примерно так выглядел один из ее самых страшных кошмаров. Когда Гарриет поделилась этими соображениями с Бенедиктом, тот только хмыкнул, заметив, что рад, что у нее столь очаровательные и милые кошмары, и больше не возвращался к этому разговору. А спустя неделю ей позвонила Аманда Тэрррингтон и вежливо повторила приглашение. Поговорив с матерью Бенедикта несколько минут на совершенно отвлеченные темы, вроде последних новостей и погоды, Гарриет впервые в жизни поняла, насколько наивными были попытки ее родителей повлиять на нее. Она мысленно поздравила Бенедикта с тем, что эта женщина, похоже, не стала испытывать на нем свое самое опасное оружие, и покорно согласилась приехать.

Допив свой кофе, Гарриет потянулась к стоящему на столике кофейнику, чтобы налить себе еще, и вновь украдкой посмотрела на хозяйку дома.

Она была восхитительна. Красивая не той броской и всеобъемлющей красотой, которая делает женщину кумиром миллионов или частой гостьей обложек глянцевых журналов, Аманда Тэррингтон, – кажется, Бенедикт говорил, что много лет назад она сама увлекалась фотографией и построила довольно успешную карьеру в этой области, – была из тех женщин, которые будто бы всегда выглядят, как знакомое слово, написанное на иностранном языке. Еще до приезда сюда Бенедикт показал Гарриет несколько ее фотографий, но изображения, снятые пусть и на самую лучшую камеру мобильного телефона, не могли передать сдержанной грации, ленивой кошачьей мягкости и легкой улыбки, мерцающей в светлых глазах. Впервые увидев Аманду стоящей на пороге ее дома, Гарриет не удержалась от того, чтобы обернуться и посмотреть на мужчину, сопровождавшего ее. Почти все в ней: прихотливый разрез глаз, волнистые золотистые волосы с упрямой прядью, вечно спадающей на лоб, высокие скулы и, самое главное, – неуловимая нежность тигрицы, прячущей в подушечках лап острые когти, – было настолько близким, хорошо изученным и знакомым, что в первый момент Гарриет даже растерялась. Впрочем, она быстро взяла себя в руки, напомнив себе, что если она справилась с эмоциями в первую встречу с ее сыном, которому предложила лишить себя девственности, то с Амандой справится тем более.

Новым открытием стало то, что с Амандой не надо было справляться. Много раз до того Гарриет терялась в догадках, как Бенедикту удается сходу расположить к себе большинство людей, некоторые из которых, в силу его профессии, оказывались изначально настроены подозрительно или полны предубеждений. И лишь впервые увидев Аманду, она догадалась, откуда взялась его ласковая и спокойная манера общаться и смотреть так, что уже через несколько минут после знакомства сомнения и страх, настороженность и смущение исчезали без следа. Аманда умела говорить ни о чем с таким расслабленным и довольным видом, что ее собеседник, как успела на собственном опыте убедиться Гарриет, незаметно для себя вовлекался в процесс и спустя некоторое время с удивлением обнаруживал себя рассказывающим какие-то дикие подробности собственного детства, сопровождаемый сдержанной и теплой улыбкой своей визави. И это было потрясающе.

Держись, Гарриет, сделав очередной глоток обжигающего черного кофе, дала себе мысленный подзатыльник девушка, – ты провела меньше года в отношениях с Бенедиктом и почти влюбилась в его мать. Скосив глаза, она заметила понимающий взгляд Бенедикта и не сдержала страдальческого вздоха: этот мерзавец все понял и не считал нужным это скрывать. Дождавшись, пока Аманда отвлечется от разговора, чтобы наполнить чашку свежей порцией зеленого чая, – кажется, ее вкусы полностью совпадали со вкусами сына, – Гарриет украдкой показала Бенедикту язык и, обратившись к его матери, вежливо ответила на какой-то абсолютно неважный вопрос. Что ж, подумала Гарриет, если у ее родителей и есть чему поучиться, так это умению выбирать себе друзей.

Она вновь обернулась к своему спутнику. Судя по довольному выражению лица Бенедикта, он думал так же.

***

Они поразительно быстро нашли общий язык. Такой была первая мысль Бенедикта, когда он, спустившись в гостиную в девятом часу утра, увидел, как Гарриет, щурясь от яркого солнца, бьющего в высокие окна, с удовольствием надкусывает свежее печенье. Судя по выражению лица Аманды, та получала от их общения не меньшее удовлетворение. Неплохо для начала, мысленно ухмыльнулся Бенедикт.

Завтрак, как и последующая беседа, во время которой Бенедикт, в основном, задумчиво слушал и кивал в нужных местах, пока Гарриет и Аманда оживленно обсуждали казавшиеся им обеим насущными вопросы (как ни странно, таковых у них обнаружилось много – от любимых детективов до последних новостей в колонках Times), оказался приятным продолжением успевшей сложиться за предшествующий вечер уютной атмосферы свободы, близости и ненавязчивой ласки, которую Бенедикт так ценил в своей семье и которую, как он лишь недавно смог признаться самому себе, он безошибочно и с первого взгляда разглядел в Гарриет. Улыбнувшись этой мысли и допив свой чай, он порылся в карманах брюк и достал начатую пачку сигарет. Чувствуя, как его телом овладевает более привычная для вечернего времяпровождения довольная расслабленность, он услышал слова Аманды, обращенные к своей собеседнице:

– Кстати, Гарриет, я ведь не показала вам свои гортензии. Бенедикт больше любит розы, но я прощаю ему эту слабость, – с улыбкой обернувшись к сыну, добавила она. – Хотите посмотреть?..

– Если я правильно помню, – Гарриет лукаво воззрилась на Бенедикта, – ваш сын также неровно дышит к опере и Чайковскому, но мы не будем об этом говорить, – она увернулась от подушки, брошенной в ее сторону, и продолжила: – Разумеется, миссис Тэррингтон, я хочу увидеть ваши гортензии. Тем более, что в гостиной становится душно, – она грациозно поднялась на ноги и направилась к выходу из комнаты.

Аманда и Дэвид Тэррингтоны были детьми типичных представителей английского среднего класса – из тех, что, по представлению тех, кто к этому классу не принадлежит, всю жизнь только тем и занимаются, что подстригают газоны у дома и тратят долгие часы на совершенствование собственного английского произношения. Не слишком состоятельные, но достаточно обеспеченные, чтобы дать своим отпрыскам хорошее образование и не заботиться о завтрашнем дне в той степени, в какой это приходится делать тем, кто не столь преуспел или не был настолько удачливым, чтобы родиться в нужном месте в нужное время. Судя по рассказам матери, которым у Бенедикта не было оснований не верить, она знала Дэвида Тэррингтона столько же, сколько знала саму себя. Они не просто росли вместе – они буквально шли по дороге жизни, опираясь друг на друга, вплоть до того времени, когда юный Дэйви в одиннадцать отправился учиться в школу-интернат, и между ними пролегли километры центральных и проселочных дорог, неровные строчки писем и концентрированный подростковый снобизм.

Ни один из них, насколько помнила Аманда, никогда не относился к их дружбе как к чему-то, что могло бы или должно было бы выйти за пределы сестринско-братских отношений, и тем удивительнее для всех – включая их собственных родителей – стало вышедшее в Times после окончания Дэвидом второго курса в университете объявление о помолвке.

Бенедикт глубоко затянулся и рассмеялся. Они оставались в браке двадцать лет и развелись, когда ему было девятнадцать. Он не был в точности уверен, что именно стало причиной разрыва, но подозревал, что жизнь с профессором английской литературы, в девяти случаях из десяти на вопрос о том, какое сегодня число, отвечавшим неправильно, была не совсем тем, что подходило его матери. Аманда была теплой, умной, терпеливой и способной моментально перестроиться из одного состояния в другое, если этого требовала ситуация, но она категорически не могла и не умела оставаться на берегу, выстраивая домики из песка, когда рядом, в нескольких шагах от нее, колыхалось и звало безбрежное тело океана или глубокая, вечно стремящаяся к новым достижениям река.

Не то чтобы у этой реки или океана каждый раз было конкретное имя. Аманда не была замечена в изменах, и это вовсе не означало, что она умела хорошо скрываться. Скорее, как подозревал Бенедикт примерно до достижения им подросткового возраста (позднее, после откровенного разговора с матерью эти подозрения подтвердились), она умудрялась достаточно просто и элегантно жить своей жизнью, не вовлекая в нее Дэвида, чей интерес к семейным делам упал примерно через года два после рождения Бенедикта.

У них всегда были прекрасные отношения. Достигнув за несколько лет осторожных экспериментов максимально удобного соотношения близости и дистанцирования, каждый из членов их семьи так или иначе нашел себя в том, как общаться, делиться значимыми моментами, принимать и отдавать чувства, искать и находить поддержку, и в какой-то момент Бенедикт, чьи друзья и знакомые регулярно оказывались если не в центре, то, во всяком случае, на опасной периферии семейных скандалов или вдруг становились болевой точкой или затянутым узлом какого-нибудь сложного внутреннего семейного конфликта, с удивлением понял, что несмотря на то, что его родители явно не относились к тому типу людей, с которыми он с легкостью находил общий язык, в целом, он был счастлив быть их сыном и принадлежать к этой странной, на первый взгляд, диковатой и хаотично развивающейся семье.

К слову сказать, с течением времени развитие становилось все более бурным. Примерно в тот же период, что Бенедикт поступил в университет, Дэвид, пережив несколько кризисов, ни один из которых не имел отношения к среднему возрасту, но зато имел отношение к его флегматичной и устойчивой натуре, вспыхнувшей столь же страстно, сколь и внезапно, завел роман со своей аспиранткой и уехал в Уэльс. Аманда, у которой Бенедикт как раз тогда гостил на каникулах, в ответ на вопрос, как она к этому относится, только плечами пожала и показала ему фотографию своего нового любовника. Бенедикт расхохотался и больше к этому не возвращался.