Текст книги "Эйфория"

Глава 2
Хельга. Мартеле

Мартеле́, мартле́ или martele (фр. marteler – «молотить», «отбивать», «отчеканивать») – один из основных штрихов при игре на смычковых музыкальных инструментах.

Является ударным штрихом с острым акцентом в начале, подобно согласной в потоке речи, и всегда с паузой между звуками.

Такси притормозило у подъезда ровно в 18.30, и из него выбралась высокая полная женщина в деловом костюме с элегантной папкой в руках. Бенедикт, следивший за улицей из окна, отметил ровную осанку женщины и сдержанное выражение ее красивого и умного лица. Хельга Фергюсон, подумал он, отходя от окна и делая шаг к столу. Они решили не рисковать и отправить на потенциально непредсказуемое интервью главного редактора. Или ей просто стало любопытно. Хотя с чего бы? Вряд ли разговор с представителем агентства эскорт-услуг способен сильнее заинтересовать ее, чем беседа с личным секретарем премьер-министра, ведущей актрисой телесериалов или просто любой подходящей звездой первой величины. Скорее всего, Хельга предпочла провести разговор самостоятельно просто потому, что желала убедиться, что все условия (внушительный список которых, после долгой борьбы, едва не перешедшей в междоусобный конфликт локального масштаба, несколько дней назад выслал ей Тони) будут соблюдены и между представителем журнала и агентством «Эйфория» не возникнет никаких недоразумений. Бенедикт улыбнулся и устроился поудобнее в кресле. На миг у него возникло странное ощущение – нечто среднее между волнением и мягкой щекочущей лаской невинного любопытства. Ему пришло в голову, что, возможно, впервые в жизни он может в полной мере почувствовать, что переживают его клиентки, переступая порог его кабинета, и это знание смущало и будоражило.

Прошло несколько минут, прежде чем раздался осторожный стук в дверь и в ответ на его приглашение войти в проеме возникла Мэри с сообщением о том, что миссис Хельга Фергюсон, с которой у него была назначена встреча, ожидает его в приемной. Поднимаясь и сделав жест рукой, означавший, что Мэри может пригласить гостью войти, Бенедикт успел подумать, что несмотря на то, что Тони иногда, по его собственному признанию, бывает редким ублюдком, у него, по крайней мере, хватило порядочности не согласовывать с этой леди список вопросов. На миг ему представилось, как Хельга и Тони, каждый сидя за своим компьютером, увлеченно торгуются из-за каждого пункта в этом животрепещущем перечне. Он ухмыльнулся, но тут же, заставив себя вернуться к реальности, перевел взгляд на открывающуюся дверь.

Хельга была молода, но не слишком, – явно карьеристка, но не из тех, кто ставит работу на первое место. Ее личная жизнь не была достоянием общественности, за исключением самой банальной информации – о том, что она замужем второй раз, имеет взрослую дочь и в основном придерживается либеральных взглядов – что бы это ни означало. По опыту Бенедикт знал, что это может означать что угодно, вплоть до криминализации проституции для клиентов, но искренне надеялся, что сейчас перед ним не тот случай.

Вежливо поздоровавшись, Хельга села в кресло у стола, отказавшись занять одно из удобных и более неформальных сидений, которыми Бенедикт обычно пользовался, когда проводил собеседования с клиентками, и это само по себе было непривычно, но в целом не говорило ничего ни за ни против будущего разговора. Мысленно одернув себя, Бенедикт решил, что уже достаточно рассуждать об этом так, как будто его ожидает нечто вроде добровольной экзекуции, любезно улыбнулся посетительнице и произнес:

– Итак, миссис Фергюсон, полагаю, мы можем начать.

Хельга, коротко оглянувшись на Мэри, к тому времени успевшую приготовить и принести им обоим заказанные напитки (зеленый чай для Бенедикта и крепкий черный кофе для нее), сдержанно кивнула и выпрямилась в своем кресле.

– Разумеется, мистер Тэррингтон. Прежде всего, позвольте поблагодарить вас за то, что согласились ответить на несколько вопросов для читателей нашего журнала. Это очень любезно с вашей стороны. И первый вопрос…

Бенедикт протянул руку к чайнику и плеснул чаю себе в чашку.

Сорок минут спустя, закрыв за гостьей дверь и доставая из пачки сигарету, Бенедикт отворил окно и, глубоко затянувшись, рассмеялся.

За его спиной на столе пискнул телефон. Лениво обернувшись, Бенедикт взял в руки гаджет и, разблокировав экран, ожидаемо увидел SMS от Тони. Нутром чует, когда можно писать, закатив глаза, подумал Бенедикт.

«Как прошло?»

Тони писал коротко и сухо, но в этой небрежности угадывалось волнение.

Бенедикт ухмыльнулся.

«Почти совсем не больно».

Тони молчал всего несколько секунд.

«Избавь меня от подробностей».

Пауза.

«Она хоть была хороша?»

Бенедикт вновь расхохотался и уже собрался ответить, но в тот миг, когда он открыл поле нового сообщения, телефон опять тренькнул.

«Мне написала Мэри, она ей не понравилась».

Бенедикт решил, что о том, почему Тони обсуждает подобные вопросы с его секретаршей, он поговорит с ним при встрече, и, не выпуская сигареты из руки и помедлив секунду, набрал:

«Наши с Мэри вкусы расходятся». Он замер на мгновение и, добавив: «Как, впрочем, и наши с тобой», нажал на кнопку отправки.

Ответ пришел моментально.

«Значит, она как раз такая сумасшедшая, как ты хотел. Извращенец», – прочел Бенедикт. Улыбнувшись сквозившей в этом коротком послании нежности, он послал другу веселый смайлик и закрыл папку с сообщениями.

Постояв еще немного в задумчивости, Бенедикт закрыл окно и вернулся за стол.

Тони угадал.

Хельга была как раз такой, как он хотел, вернее, такой, какой он представлял себе журналистку, которая могла бы сделать то, чего он от нее ожидал, или то, зачем, собственно, затеял эту встречу, практически в точности соответствуя его фантазиям. И он ей не нравился. Это можно было утверждать более или менее уверенно уже спустя несколько минут после начала интервью. Будучи, вне всяких сомнений, профессионалом высокого класса, она, разумеется, могла бы это скрыть.

Она не захотела.

Всю дорогу, с самого первого вопроса и до того момента, когда она, убедившись, что получила все, что ей было нужно, равнодушно попрощалась и ушла, она была с ним подчеркнуто холодна. Будь это его клиентка, Бенедикт сказал бы, что только что провел одну из своих самых неудачных сессий. Такие случались в его работе, хотя и редко, и он не видел в этом ничего страшного. Но здесь ситуация была другой, – инициатива и ведущая роль принадлежали Хельге, и Бенедикту оставалось лишь спокойно принимать то, что она ему предлагала.

Коротко улыбнувшись уголком рта, Бенедикт потянулся к лежащей рядом пачке сигарет и, прикрыв глаза, прислушался к себе.

Хельга не задавала личных вопросов. Во всем, что касалось его работы или того, что каким-то образом было с ней связано, она была исключительно вежлива и корректна, а границ приватности и интимности не переходила. И все же было в их разговоре что-то, что сполна оправдывало то, ради чего он затеял всю эту, по выражению Тони, «нелепую клоунаду».

Бенедикт улыбнулся. Даже после того, как они подробно поговорили об этом, Тони все равно остался при своем мнении и в конце концов заявил, что если Бенедикт хочет, чтобы его трахнула недалекая агрессивная женщина, то ради этого не стоило затевать интервью, но он, разумеется, может делать все, что захочет, только пусть не жалуется потом, что у него с похмелья болит голова. Бенедикт оценил сдержанный выбор слов, обычно не свойственный его помощнику, и в свою очередь не стал уточнять, какое именно из очевидно рвущихся наружу выражений тот заменил первым попавшимся эвфемизмом. Голова у него заболит, как же. Бенедикт затянулся и посмотрел в окно.

Хельга Фергюсон не была недалекой. Она была умной, жесткой, профессиональной и талантливой, прекрасно разбиралась в людях и не имела никаких предрассудков, связанных с его работой, в которых ее можно было бы заподозрить в силу ее положения в обществе или рода занятий. Но как только она включила диктофон, холодность и неприязнь, прежде спрятанные за ширмой дежурных реплик и любезных слов, медленно выползли наружу и, отряхнувшись, как пловцы, вышедшие из ледяной воды, встали между ними в полный рост.

Бенедикт наклонил голову. Многие, пожалуй, назвали бы ее поведение непрофессиональным, хотя, будучи знакомым с несколькими журналистами и редакторами известных изданий и в течение долгих лет проявляя любопытство к – правда, по большей части, аналитическим и новостным – телевизионным программам, – он знал, что в рамках определенного жанра это вполне допустимо. В конце концов, ей нужно было узнать от него… А что, кстати, ей нужно было узнать?

Он поднял трубку телефона и, вопреки сложившейся привычке, не используя функцию «свободных рук», связался с Мэри, попросив ее принести ему крепкого зеленого чаю. «Гандпаудер, максимально жесткий, Мэри», – сказал он и вернулся к своим размышлениям.

Все ее вопросы, если не считать самых простых и банальных, в целом сводились к одному – пусть и звучало это, в основном, только в подтексте, – каким образом ему удается быть настолько самоуверенным, чтобы предполагать, что женщина – любая женщина – посчитает для себя нормальным или правильным воспользоваться его услугами?

Бенедикт откинулся назад и улыбнулся. Это не был провокационный вопрос. В том смысле, что, задавая его, Хельга не пыталась заигрывать или каким-то другим способом упаковать (он мысленно застонал, вновь вспоминая Тони Брокстона) осознанное или неосознанное желание. Он ей на самом деле не понравился. Тем сильнее влекло его к их разговору и тем ярче и насыщеннее по мере продвижения вперед становились его ощущения, опасно приблизившись в какой-то момент к грани, за которой лежало нечто уже совершенно неизведанное.

Не то чтобы для Бенедикта было непривычным не вызывать у женщин симпатии или он никогда не получал отказов. Дело было в другом: слушая Хельгу сегодня и давая ей возможность высказаться, он позволил ей больше, чем кому-либо из своих клиенток, больше, чем кому-либо из своих партнерш, – позволил целиком и полностью перехватить инициативу и вести самой.

О да, это было то, чего он хотел.

Взглянув на лениво мигающий огонек сигареты в своих руках, Бенедикт залпом выпил чай, несколькими минутами ранее принесенный Мэри, и, потянувшись к телефону, открыл поле для SMS и набрал еще одно сообщение.

«Ты не представляешь себе, насколько она была хороша».

Он смотрел, как на экране вращается значок отправки, и, дождавшись, пока телефон просигналит о том, что сообщение доставлено, успел подумать, сколько фунтов готов поставить на то, что он угадает точный текст ответа Тони, когда экран вновь засветился, и на нем возникли слова:

«Ты – полный идиот».

Бенедикт рассмеялся и отбросил телефон в сторону.

***

Интервью вышло в следующем номере журнала под заголовком «Эскорт – больше, чем просто сопровождение. Бенедикт Тэррингтон делится опытом ведения нестандартного бизнеса». Тони, изначально предполагавший худшее, увидев его, лишь многозначительно хмыкнул. К моменту публикации они с Бенедиктом успели разрешить большую часть своих разногласий на эту тему и, дружно решив, что инцидент исчерпан, благополучно о нем забыли. Вернуться к, казалось бы, полностью закрытому вопросу их заставил звонок Конрада Дитериха, которого Бенедикт, знавший его более восьми лет, еще ни разу не видел в такой ярости.

– Что ты творишь? – голос Дитериха, доносившийся из трубки, был слышен не только в кабинете, но, наверное, даже в приемной. – Как ты… Как ты смеешь?

На том конце трубки повисло молчание; очевидно, Дитериху понадобилась передышка, чтобы с новыми силами ринуться в бой.

– Тэррингтон, – прорычал он спустя несколько мгновений. Тони, сидевший за столом напротив Бенедикта, поднял брови в вопросительном жесте. Бенедикт молча пожал плечами и указал на телефон – дескать, сейчас узнаем, чего он хочет. Дай человеку высказаться. Дитерих тем временем бушевал.

– Тэррингтон, – рычал он голосом, в котором сплелись воедино нотки ужаса и отчаяния, – Тэррингтон, я знаю тебя много лет. Видит Бог, эти годы были не самыми легкими в моей жизни. Не думаю, что есть что-то, чего я, работая с тобой бок о бок на одной кафедре, не мог бы ожидать от твоей вездесущей нахальной задницы. – При этих словах Тони, внимательно слушавший и не сводивший глаз с Бенедикта, одобрительно показал ему большой палец. Бенедикт нетерпеливо отмахнулся. – Но в этот раз ты перешел всякие границы.

Он вновь сделал паузу, в течение которой в комнате слышалось лишь его тяжелое дыхание.

– Простите, Конрад, но какие именно границы и когда я перешел? – воспользовавшись недолгим молчанием, осторожно спросил Бенедикт. – Мне казалось, что я…

– Ты чертов ублюдок, Тэррингтон! – взорвался Дитерих на другом конце провода. – Чертов ублюдок, который нихрена не думает о своей репутации и которого я по собственной глупости вынужден был столько лет прикрывать! И все ради того, чтобы в один прекрасный день ты дал интервью какому-то желтому журналу, желая удовлетворить свое гребаное эго!

В глазах Тони, по всем канонам жанра, в этот миг обязанных наполниться испуганными слезами, вместо драматической влаги заплескался пылкий неудержимый хохот.

«Убью», – одними губами сказал Бенедикт и очень вежливо проговорил в трубку: – Конрад. Конрад, послушайте, – он прервался, чтобы убедиться, что его декан слушает его. – Во-первых, это вовсе не желтый журнал, а вполне уважаемое – он закрыл глаза – глянцевое издание. – Тони напротив него трясся от беззвучного смеха. – А, во-вторых, какое это вообще имеет значение?

Бенедикт очень старался, чтобы его тон звучал примирительно; он искренне любил Дитериха и не хотел с ним ссориться. Но Конрад, похоже, на сей раз полностью потерял терпение.

– Чертов малолетний идиот! – почти взвыл он, и Тони с Бенедиктом живо представили, как седовласый профессор, мечась в панике по своему кабинету, рвет на себе волосы. Они переглянулись, в молчаливой надежде на то, что это просто реакция их бурного воображения; к сожалению, в таких случаях их воображение чаще всего оказывалось право, что не внушало оптимизма. – Для тебя ничего никогда не имеет значения! Хоть весь университет превратись в бордель! Хоть Великобритания превратись вместо Соединенного королевства Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии в Объединенную федерацию Индии и Таиланда, ты и то не двинешь ни одним своим гребаным пальцем, чтобы восстановить доброе имя… доброе имя… – голос Дитериха начал срываться.

– Конрад, – предпринял новую попытку достучаться до него Бенедикт. – Прошу вас, не нужно так волноваться. – Тони напротив него закатил глаза. – Скажите мне, пожалуйста, кто, кроме вас, видел этот журнал? – взяв себя в руки и подавив желание перегнуться через стол и отвесить другу внушительный подзатыльник, спросил Бенедикт. – Кто-нибудь из студентов? Преподавателей? Ректор?

– Никто, – машинально ответил Дитерих, внезапно успокоившись так же резко, как рассвирепел, но тут же снова завелся: – Но это ничего не значит, потому что такую информацию, такую вызывающую информацию невозможно скрыть! Это все равно что выйти на улицу и во всеуслышание заявить…

– Заявить что, Конрад? – терпеливо спросил Бенедикт. – Неужели вы думаете, что ректор или большая часть преподавательского состава еще не в курсе, чем я занимаюсь? – мягко сказал он. – Неужели вы думаете, что им не все равно?

Он вздохнул.

– Я полагаю, если им и может в какой-то мере быть интересна эта тема, то только в том смысле, чтобы подразнить меня или попробовать заставить меня чувствовать себя неуютно от того, что мои коллеги и студенты оказались вольными или невольными свидетелями того, кем еще, помимо преподавателя, я являюсь. Вы знаете, что это невозможно, – спокойно добавил он.

– Я знаю, – медленно повторил Дитерих. – Но я этого не понимаю, – честно признался он после небольшой паузы, в течение которой комнату уже не захлестывала такая болезненная и полная бессильной ярости тишина.

– Это уже другой вопрос, – улыбнулся Бенедикт. – Если вы хотите его обсудить, приходите ко мне в агентство, и мы увлекательно побеседуем с вами за чашкой чаю. А потом, если захотите, вы меня уволите, – абсолютно серьезно добавил он. – Вам так давно этого хочется, что я почти чувствую себя вашим должником.

– Ты наглый паршивец, – буркнул Дитерих.

– Не буду отрицать, – пожал плечами Бенедикт. – Так вы придете?

– В твой притон? Ни за что на свете! – Конрад говорил тоном, который должен был демонстрировать раздражение и злость, но вместо этого в нем отчетливо просвечивали теплые нотки. – Приходи лучше сам сегодня в пять. Я уделю тебе не больше двух часов, и за это время ты объяснишь мне, какого черта тебя понесло давать интервью этой желтой пакости, – он говорил нарочито суровым голосом, зная прекрасно, что Бенедикт ни за что на свете не примет его насупленность всерьез. – Слава Богу, кроме меня, его пока что никто не видел.

– И не увидит, – рассмеялся Бенедикт. – Это просто никому не нужно.

Вежливо распрощавшись с Дитерихом и пообещав ему прибыть в назначенное время, он положил трубку и, бросив короткий взгляд на Тони, произнес всего одно слово:

– Заткнись.

Глава 3
Иоланта. Аморозо

Аморо́зо (итал. amoroso) – итальянский музыкальный термин, обозначающий оттенок нежности, который следует придать исполняемому музыкальному отрывку. Темп аморозо – медленный и не допускает резкого исполнения.

– … что она все равно не оставит тебя в покое, – рыжая макушка Тони показалась из-за стойки секретарши и зависла над ней, будто не могла решиться, высунуться полностью или снова нырнуть обратно. – Ты и сам это знаешь.

– Интересно, с чего бы? – Бенедикт наклонил голову, глядя, как вслед за макушкой появляются плечи и туловище, а затем – и весь Тони, держа в одной руке увесистую пачку чая улун, а в другой – длинную серебряную ложку.

– Как всегда: с того, что ей этого хочется, – с готовностью ответил тот. – Для женщины ее типа этого достаточно.

– Много ты знаешь о женщинах ее типа, – сдержанно хмыкнул Бенедикт. – Кстати, если она регулярно оказывает тебе знаки внимания, это вовсе не значит, что ты ей в самом деле интересен, – он отобрал у Тони пакет и ловко открыл упаковочный клапан.

– Ты разбиваешь мне сердце, – полными искренней боли глазами Тони проводил свою добычу и потянулся за чашкой. – Это то, что я думаю?..

– Восхитительный… настоящий… с нотками яблока… – едва слышно прошептал Бенедикт. – Да, это то, что ты думаешь, – вновь подняв взгляд на Тони, беспощадно добавил он. – Она делает это только ради меня. Чтобы подобраться поближе.

– Согласись, она достигла в этом определенных успехов, – Тони подошел к нему и бесцеремонно залез ложкой в чайную смесь. Убедившись, что набрал достаточно, он торжественно опустил ее в чашку и направился в противоположный конец приемной – туда, где стоял только что закипевший чайник.

– В некотором роде, – согласился Бенедикт, – если считать успехом встречи с тобой раз в две недели в Кенсингтон-парке и ставшие традицией увлекательные беседы обо мне каждый третий вторник у нее дома.

– А что ей остается делать? – философски заметил Тони, заливая чай горячей водой, и, рассеянно помешав его, хищно облизал ложку, – ты же не проявляешь инициативы. Можно сказать, ведешь себя, как последний… последний…

– Как последний болван, – помог ему Бенедикт и, также отмерив себе нужную порцию чайной смеси, не спеша присоединился к нему.

– Выкладывай, – весело сказал он, беря в руки чашку с дымящимся напитком. – Чего она хочет на этот раз?

Тони состроил задумчивую гримасу и величественно проговорил:

– Об этом ты должен был и сам догадаться. Мне было позволено произнести только ключевые слова, – заявил он, увидев выражение нетерпения на лице Бенедикта.

– И?

– Четверг, Ковент-гарден, «Иоланта».

– Нет, – Бенедикт застонал. – Не говори мне, что она опять просит…

– Боюсь, что так.

– А иначе?..

– Как обычно.

– Всегда восхищался ее умением выдумывать такие условия для шантажа, чтобы разоблачение казалось жертве желанным благом, – рука Бенедикта сжала чашку с чаем и медленно поднесла ее к губам.

В ответ на это Тони только пожал плечами. Что он мог сказать?

– Ладно, – Бенедикт сделал большой глоток и внимательно посмотрел на висящий над столом календарь. – Придется дать ей то, что ей нужно. В конце концов, что такое полтора часа сентиментальной чепухи в сравнении с тем, что меня ожидало бы, не будь она столь терпелива?

Тони допил свой чай и глубокомысленно кивнул.

***

Он оказался в театре незадолго до второго звонка.

Поднявшись по лестнице на второй ярус, он быстрым шагом прошел по галерее и остановился у дверей ложи номер 226. Сделав короткую паузу, Бенедикт взялся за изящную бронзовую ручку и вошел внутрь.

Конечно, она давно уже была там. На своем любимом месте слева в первом ряду, с программкой в одной руке и крохотным театральным биноклем в другой. Бенедикт усмехнулся. Содержание спектакля она знала наизусть, а зрение у нее всегда было безупречным, так что ни в том ни в другом она не нуждалась, но неизменно приобретала перед началом шоу первую и клала перед выходом из дому в сумочку второй. Видит Бог, он обожал ее. Несмотря ни на что. Как всегда, эффектная и неподражаемая, абсолютно спокойная и знающая со стопроцентной уверенностью, что он придет.

– Меня задержали дела, но, надеюсь, к началу я все же успел.

Бенедикт сделал шаг вперед и чуть наклонил голову в любезном приветствии.

– Ты почти исчерпал мое терпение.

Высокая стройная женщина с золотистыми волосами и яркими голубыми глазами оглянулась и, поднявшись, протянула ему руку, которой он, вновь поклонившись, коснулся поцелуем.

– Ты знаешь, что я всегда стараюсь быть точным, мама.

– Но тебе это не всегда удается, – миссис Тэррингтон улыбнулась и, указав ему на свободное кресло рядом с собой, грациозно уселась обратно.

– Я честно стараюсь, – Бенедикт опустился на сиденье, рассеянно скользя взглядом по залу, за время их короткого разговора успевшему почти полностью погрузиться в мягкий полумрак.

– Хвала небесам, у меня хватает ума не полагаться на твои усилия, – чуть слышно фыркнула миссис Тэррингтон. – Как Тони?

– Шлет заверения в своем почтении, – Бенедикт сделал вид, что пропустил ее колкость мимо ушей, и добавил шепотом, глядя на поднимающийся занавес: – А за попытку стравить меня с Честерами я с тобой еще расквитаюсь.

Красивое лицо миссис Тэррингтон на миг озарила довольная улыбка, но она тут же сменилась выражением неподдельного огорчения.

– Ты меня расстраиваешь, Бенедикт. Верх невоспитанности и неуважения – полагать, что я способна…

– О, я полагаю, что ты способна на все, – с нежностью сказал Бенедикт, вновь находя и легко сжимая ее руку, лежащую на обтянутом бархатом парапете ложи. – Я лишь оставляю право выбора оружия за собой.

Миссис Тэррингтон снова тихо фыркнула и, на сей раз не удостоив его ответом, переключила все свое внимание на сцену, где в это время звучало вступительное ариозо Иоланты, которую ее отпрыск терпеть не мог.

Бенедикт вздохнул. Ужас сложившейся ситуации, равно как и ее ирония, состоял в том, что его мать действительно любила Чайковского. Сам он к этому композитору был равнодушен, за исключением нескольких произведений, которые ему повезло услышать и – хоть и не слишком удачно – играть в далеком детстве. На этом его отношения с русским классиком заканчивались, что нисколько не печалило миссис Тэррингтон, но неизменно вызывало у нее смесь добродушного веселья с изумлением. Она никогда не пыталась переубедить его или каким-то иным образом воздействовать на сына, справедливо полагая, что ее увлечения его не касаются. Но с тех пор, как Бенедикт вырос и покинул отчий дом, став в нем желанным, но редким гостем, совместные походы в театр начали приносить обоим совершенно особенное удовольствие.

Иоланта закончила ариозо и застыла в картинной позе на авансцене, а ее прислужницы, окружив слепую принцессу со всех сторон, запели восторженными голосами «Вот тебе лютики, вот васильки». Бенедикт улыбнулся. Это было похоже на игру, которой миссис Тэррингтон научила его в шесть лет. Суть ее заключалась в том, чтобы, выбрав откровенно скучный или нелепый фильм, книгу, телевизионное шоу, читать или смотреть их, молча и никак не комментируя, пока это возможно. Тот, кто первым подаст голос, считался проигравшим. Как правило, им оказывался, разумеется, Бенедикт, чье умение удерживаться от желания немедленно поделиться со всеми и каждым своей точкой зрения более-менее сформировалось только к шестнадцати годам, а окончательно созрело не раньше девятнадцати. Прошло немало времени, прежде чем он, уже будучи взрослым мужчиной, получил возможность сравнять счет и бережно положил ее на полку, пообещав себе никогда ею не пользоваться.

Сладкозвучные раскаты музыки вернули его к реальности. Бенедикт вздрогнул. Действие на сцене стало живее, но до финала было, без сомнения, далеко. Бегло посмотрев на часы и убедившись, что ему предстоит терпеть изображение превратностей жизни королевских дочерей еще не менее сорока минут, он погрузился в размышления о том, что произошло незадолго до его появления в ложе. История с Честерами, если быть откровенным, яйца выеденного не стоила, если бы только…

Он следил за тем, как Иоланта, повинуясь просьбе незнакомого юноши, ищет наощупь в саду алую розу и, не будучи способной выбрать нужную, в конце концов, подает ему белую, и думал о том, что иногда жизнь и вправду демонстрирует необычное чувство юмора.

Питер и Маргарет Честеры были друзьями его родителей, и он знал их совсем плохо. Не потому, что не интересовался делами семьи, а просто от нежелания всерьез вникать в то, что не касалось его напрямую. Если он правильно понимал, они близко сошлись несколько лет назад, будучи до этого знакомы чуть ли не с младенчества. Бенедикт поморщился. Обладая феноменальной памятью на лица и, в целом, хорошей – на имена, он каждый раз путался, когда речь заходила о том, кто кому приходится родственником и, того пуще, затруднялся, если нужно было определить давность связи и глубину степени родства.

Он задумчиво нахмурился. Должно быть, поэтому его и не смутило ее имя тогда. Бенедикт улыбнулся. В таких случаях Тони обычно, смерив его взглядом, полным ехидного сочувствия, щелкал себя пальцами по лбу и говорил, что зацикленность на индивидуальных особенностях когда-нибудь его погубит. Он рассеянно провел рукой по перилам ложи. Пожалуй, он прав. Будь он внимательнее к более общим чертам, не выглядел бы сегодня таким дураком.

…

– Бенедикт Тэррингтон! Какая встреча!

Бенедикт остановился, оборачиваясь на голос, и посмотрел на часы. Впрочем, он и без этого понимал, что опаздывает, – лампы в холле только что мигнули, подсказывая, что он пропустил второй звонок.

– Мистер Честер, – он улыбнулся и любезно кивнул подходившей к нему супружеской паре. – Миссис Честер.

Склоняясь, чтобы поцеловать руку даме, он мысленно пожелал себе спокойствия и терпения, сурово закаленных в боях с Тони Брокстоном и отточенных при проверке эссе Аманды Стоун.

Разговор оказался еще более нудным и долгим, чем он ожидал. За время знакомства с Честерами Бенедикт успел усвоить главным образом одно: лучшее, что он может сделать для них, это оставить их наедине с кем-то из своих родителей. Если этого сделать не удавалось или ни отца, ни матери прямо сейчас не было под рукой, ситуация грозила перерасти либо в унылое пережевывание всем известных новостей, серое, как дождливый осенний день, либо – что было значительно хуже, хотя Питер Честер, пожалуй, с этим бы не согласился, поскольку речь шла о его любимом коньке, – обернуться спором на политические темы. По счастью, в случае с Бенедиктом у Питера не было ни одного шанса: его политических пристрастий не знал никто. Ни отец, ни однокурсники, ни девушки, с которыми он встречался, ни даже Тони. Изредка он беседовал об этом с матерью, но был более чем уверен, что она сохранит его нехитрый секрет.

Если бы. В тот момент, когда Питер, быстро исчерпав все узкие проселочные пути для разговора, привычно свернул на гоночную автостраду политики, Бенедикт понял, что имели в виду великие умы мира, сетуя на непостоянство и коварство женщин.

– Не столь давно, беседуя с вашей матушкой, мне довелось узнать от нее, что на минувших выборах вы поддержали лейбористов. Что, согласитесь, странно, ведь вы…

Слушая эти излияния, Бенедикт прикидывал, каким образом отомстит матери за эту милую шутку, и как раз, когда в его голове замаячило несколько действительно интересных идей, к разговору подключился еще один человек.

Полностью поглощенный беседой с Питером, Бенедикт сперва не заметил темноволосой молодой женщины, подошедшей к Маргарет и мягко тронувшей ее за локоть, как будто желая напомнить о времени и попросить вернуть Питера с политических небес на землю. Мысленно поблагодарив незнакомку за предложенную возможность прекратить, наконец, эту комедию, Бенедикт принял предложенную ею руку для поцелуя и, уже выпрямляясь, увидел ее глаза.

– Гарриет Честер-Хант. Рада познакомиться с вами, – голос девушки был спокойным и звонким.

Бенедикт улыбнулся, отпуская ее теплую кисть, и ответил какой-то ничего не значащей любезностью.

Они виделись чуть более полугода назад.

Она стала совершенно другой.

Она совсем не изменилась.

Он не знал, что у Честеров есть дочь.

Все эти мысли большим клочкастым вихрем пронеслись в голове Бенедикта и враз остановились, едва он снова встретился с ней взглядом.

Нет, стоп, мать что-то ему говорила, – кажется, что у нее ужасный характер, и они бьются с ней смертным боем. Он даже припомнил пару историй о том, как она то ли бросила университет, то ли поступила в университет, но не в тот, который советовали ее родители, и за последние полгода сменила трех бойфрендов.

За последние полгода.

Бенедикт коснулся рукой волос, отбрасывая длинную прядь со лба. Краем глаза он заметил, что светильники мигнули еще раз, предваряя третий звонок. В следующий миг холл огласился мелодичной трелью.

Честеры знали, чем он занимается. Собственно говоря, об этом знали все их знакомые, и ничего удивительного в этом не было. Никто не стал бы спрашивать у них, одобряют ли они то, что он делает, или нет, да они и сами не посчитали бы вежливым или правильным высказываться на этот счет. Но именно сейчас Бенедикт впервые в жизни остро осознал, насколько легко отношение к его профессии может стать очень личным для каждого из стоящих перед ним.

Взгляд Гарриет говорил о том же. Но в нем не было ужаса или предостережения, как не было сомнений или стыда. Только улыбка и спокойное вежливое ожидание, с очевидностью означавшее, что их встреча, вне всяких сомнений, была приятной, но сейчас она подошла к концу.