Текст книги "Горько-сладкий эрос"

Сейчас Тогда

Я без конца обращаюсь к отсутствующему с речами о разлуке с ним, ситуация в общем и целом неслыханная; другой отсутствует как референт, присутствует как адресат. Из этого необыкновенного разрыва рождается какое-то невыносимое настоящее время; я зажат между двумя временами, временем референции и временем адресации – ты уехал (о чем я жалуюсь), ты здесь (поскольку я к тебе адресуюсь). Теперь я знаю, что такое настоящее, это трудное время, беспримесный участок тревоги[63]63
  Пер. В. Лапицкого. – Прим. пер.


[Закрыть].

Ролан Барт, «Фрагменты речи всюбленного»

Переживание эроса – урок двойственности времени. Влюбленные вечно ждут. Они ненавидят ждать; они любят ждать. Зажатые между этими двумя чувствами, влюбленные начинают много размышлять о времени и очень хорошо его понимать – на свой превратный манер.

Влюбленному кажется, что желание, едва появившись, в ту же секунду разрушает время и собирает в себе все остальные моменты в их неважности. Однако одновременно влюбленный как никто другой воспринимает разницу между «сейчас» своего желания и всеми другими моментами, выстраивающимися позади и впереди него и называющимися «тогда». Один из моментов «тогда» содержит предмет любви. Этот момент удерживает его внимание, головокружительно вызывая разом любовь и ненависть: нечто вроде этого испытываешь, читая Софокла про тающий лед. Истинное желание влюбленного, как нам демонстрирует кусочек льда, – избегнуть законов физики и зависнуть в двойственности времени и пространства, где отсутствие является присутствием, а «сейчас» может включать в себя «тогда», не прекращая при этом быть «сейчас». Влюбленный «зажат между временами», по Барту, и с этой точки зрения глядит на «сейчас» оценивающим взором и с замиранием сердца. Как бы он хотел подчинить себе время! Но на самом деле время господствует над ним.

Или, скорее, Эрот использует время, чтобы управлять влюбленным. Влюбленный в греческой лирике с редкой откровенностью и некоторой долей иронии взирает на собственную зависимость от времени. Он видит: он приколот к невозможной двусмысленности, жертва одновременно новизны и многократного возвращения к одному и тому же. Повсюду в греческой лирической поэзии присутствует явный признак того, что поэты понимали превратности времени. Этот признак заключается в одном-единственном слове, которое в микрокосме представляет временную дилемму эроса. Это наречие dēute. Всякий читатель древнегреческой поэзии заметит частоту и остроту, с которой используется это наречие. Поэты любви предпочитают его любому другому указанию на время. (Ср.: Алкман, fr. 59 (a) 1; Сапфо (LP, fr. 1.15, 16, 18; 22.11; 83.4; 99.23; 127; 130.1); Анакреонт (PMG 349.1; 356 (a) 6; 356 (b) 1; 358; 371.1; 376,1; 394 (b); 400.1; 401.1; 412; 413.1; 428.1).) Какой же момент времени обозначается наречием dēute?

Наречие представляет собой красис, или слияние двух слов, стянутых вместе ради благозвучия. Красис — обычное явление в греческом языке, но именно в этом случае он производит необычный стереоскопический эффект: каждое из двух слов, составляющих наречие dēute, дает особую точку зрения на время. Их пересечение образует в некотором роде парадокс.

Dēute сочетает в себе частицу dē и наречие aute. Частица dē ярко и подчеркнуто демонстрирует, что нечто происходит прямо сейчас, в этот самый момент (Denniston, 1954, 203, 219, 250). Наречие aute означает «снова, снова и снова» (LSJ). Частица dē — живое осознание в текущем моменте: «Смотрите на это вот сейчас!» А наречие aute вглядывается в текущий момент и видит паттерн повторяющихся действий, вытянувшихся за ним: «Не в первый раз!» Dē помещает вас во время и подчеркивает это: сейчас. Aute перехватывает сейчас и вплетает его во множество тогда.

Сложное наречие – а dēute именно такое – может создать и сложную интонацию. Тональность сильного, живого чувства задается самой частицей dē, способной пробудить широкий спектр обертонов, начиная с пылкой горячности и заканчивая различными оттенками презрения. Часто отмечается оттенок иронии или скепсиса (Denniston, 1954, 203–206). Это слово, после которого глаза широко открываются от внезапного осознания, а потом сужаются от понимания. Наречие aute завершает это понимание, точно две руки, сложенные в знак повиновения, и низкий поклон: снова и снова.

Когда лирический поэт употребляет в стихах о любви слово dēute, какой эффект это производит? Давайте сначала обратимся к уже известному нам фрагменту. Начали мы с фрагмента Сапфо:

 
Ἔρος δηὖτέ μ᾽ ὀ λυσιμέλης δόνει,
γλυκύπικρον ἀμάχανον ὄρπετον.
 

 
Эрос – опять! [dēute] – сделав бессильными
                                             члены, кружит меня,
Горько-сладкий, непобедимый крадется губитель[64]64
  Подстрочный перевод, уточняющий приведенный в начале книги перевод Вересаева. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

(LP, fr. 130)

Непереводимое наречие dēute появляется в начале стихотворения как глубокий и бурный вздох. точно влюбленная замечает своего преследователя и понимает: поздно (о, нет, опять!), избежать желания не выйдет. В еще одном стихотворении Сапфо, обращаясь к любящему, говорит:

 
.]. ε. [. …]. [… κ] έλομαι σ. [
..]. γυλα. […] α̣νθι λάβοισα α. [
..] κτιν, ἆς σε δηὖτε πόθος τ. [
ἀμφιπόταται
τὰν κάλαν· ἀ γὰρ κατάγωγις αὔτ̣α [
ἐπτόαις᾽ ἴδοισαν.
 

 
Прошу тебя, возьми [лиру] ибо вновь (dēute)
вокруг тебя летает желание,
и когда ты видишь ее одеяние,
у тебя замирает дыхание.
 

(LP, fr. 22.9–13)

Спартанский поэт Алкман дает нам такой пример:

 
Ἔρως με δηὖτε Κύπριδος Fέκατι
γλυκὺς κατείβων καρδίαν ἰαίνει.
 

 
И сладкий Эрос, милостью Киприды,
Нисходит вновь (dēute), мне сердце согревая[65]65
  Пер. В. Вересаева. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

(PMG, fr. 59 (a))

Каждое из этих стихотворений – подлинное воплощение нынешнего момента, пересекающегося с эхом прошедшего. Влюбленная, способная отстраниться от собственного опыта и оценить его в этих условиях, научилась находить особую точку во времени и проецировать «тогда» на «сейчас». Сапфо прекрасно владеет этой техникой, как и остальные поэты той эпохи. Эта техника придает их стихам необычайную силу: из потока реального времени выступает момент. Как же они создали такую технику?

Эти поэты, столь поглощенные превратностями времени, были, полагаю, среди первых греков, впитавших и применявших навыки чтения и письма при сочинении стихов. Грамотность может наложить отпечаток на восприятие времени. Давайте разберемся, как именно.

Обычно мы описываем время при помощи метафор движения. Время проходит. Время – стремящийся поток, путь, которым мы следуем, дорога, по которой идем. Все наши действия, события и высказывания – часть общего хода времени. Язык в особенности зависим от такого движения: произносимые слова улетают вместе с уходящим временем – «на крыльях», как пишет Гомер. «Язык, воспринимаемый в своей истинной сути, постоянно и ежемоментно быстротечен» (Гумбольдт, 1948, 6:8). Акт речи в таком случае – опыт временно́го процесса: если вы произносите слово «быстротечный», второй слог появляется только тогда, когда первый перестает существовать (ср. Августин, «Исповедь», XI, 27). С другой стороны, акт чтения и письма – опыт останавливания времени, управления им. Как читающий или пишущий, вы стоите у границ быстротечности и слышите из тени двусмысленное покашливание. Слово «быстротечный» посмотрит на вас со страницы, словно тающий лед. И слово там и останется. На какое-то время оно вступит с вами в странные отношения, будучи одновременно неизменным и быстротечным. Обучение грамотности включает в себя овладение такими отношениями. Читающий и пишущий получает шанс испытать, каково это – обуздать время.

Когда мы читаем или пишем, мы достигаем такого контроля, о каком страстно желал бы влюбленный: попадаем в удобное положение, откуда можно отстраненно рассматривать «тогда» и «сейчас».

Когда желание становится сюжетом, вы можете открыть текст на любом месте и закончить чтение, когда вам будет угодно. Если Эрот – нечто, написанное на странице, можно закрыть книгу и не выпускать крылатого бога. А можно снова ее открыть и перечитывать эти слова. Здесь льдинка может таять вечность. Все, что записано буквами, остается неподвижным и таким же, как было, пишет оратор V–IV века до н. э. Исократ («Против софистов», 15). Платон в диалоге «Федр» размышляет на тему пишущих и их отношения к тому, что они пишут: «написанные суждения имеют больше значения», говорит он и рассуждает, что люди, которые учатся искусству писания, верят в свою способность оставить после себя нечто «ясное и надежное» на все времена (Phdr., 275c, ср. 277d). Это опасное убеждение. Поскольку речь идет о небывалой силе.

Что же может изменить для влюбленного подобная сила? Что попросит он у времени, если сможет подчинить его себе? Эти вопросы относятся к нашему изучению эроса, поскольку, в общем и целом, мы пытаемся понять, что может нам поведать о реальности любовная страсть.

А любовь – вопрос контроля. Что значит – контролировать другого? себя? потерять контроль? Античные поэты, описывая желание, дают разные варианты ответов. А философы выходят за рамки описаний. Если мы проследим траекторию этих вопросов от поэтов до Платона, то в его «Федре» наткнемся на инструкцию: что должен влюбленный просить от любви, от времени и даже от самого контроля. Это предписание особенно интересно нам тем, что Платон проецирует эти вопросы на философскую обеспокоенность природой чтения и письма.

И что же беспокоит Платона в чтении и письме? Как раз та самая особая сила. Чтению и письму присущ соблазн настолько сильный, что вызывает беспокойство за душу читателя или писателя, поскольку внедряется в душу читающего или пишущего с помощью механизма, которому никто не может сопротивляться, – властью эроса. Собеседник Сократа в «Федре» – молодой человек, влюбившийся в написанный текст. По мере того, как Федр и Сократ обсуждают любовь, они обнаруживают ту самую слепую зону, в которой пересекаются влюбленные и грамотность. Это точка во времени в той же мере, в какой и в пространстве, поскольку Платон формулирует свою обеспокоенность именно в свете отношения ко времени нас, смертных. Если сосредоточиться на той самой слепой зоне, может отчетливо проступить вопрос контроля над временем.

Erotikos Logos

 
Больше счастливой любви!
Больше, больше счастливой любви!
 

Джон Китс, «Ода греческой вазе»

Федр влюблен в текст, сочиненный софистом Лисием. Это erōtikos logos (Pl., Phdr., 227с) – письменная версия речи Лисия на тему любви. Основной тезис нарочито противоречив. Лисий утверждает, что красивому юноше лучше бы угождать тому, кто не является его поклонником, а не тому, кто влюблен, а затем перечисляет доводы, почему не-поклонник – более предпочтительный эротический партнер. Когда Федр смотрит на слова текста, его будоражит желание (epethumei, 228b), и видимая радость переполняет его, когда он зачитывает содержимое свитка Сократу вслух (234d). Федр относится к тексту так, точно это его paidika — юный возлюбленный, замечает Сократ (236b), и использует его как инструмент соблазна, выманив Сократа за городские стены для оргии чтений на свежем воздухе (230d-e; ср. 234d). Чтение побуждает Сократа к признанию, что и сам он влюблен в логос (andri philologō, 236e; ср. tōn lоgōn erastou, 228c). В «Федре» эрос и logos подходят друг другу так же идеально, как две половинки символа. Так давайте посмотрим, какое значение из этого возникает.

Обходной маневр

Речь Лисия нарочно сочинена так, чтобы сбить с привычного хода мыслей и вытеснить расхожие представления о любви. Ее цель – ввести в заблуждение и ввести в соблазн. Однако сама речь проста: Лисий занимает особую позицию по отношению ко времени, и отсюда проистекает вся шокирующая новизна. Именно с этой временно́й точки зрения различаются чувства, мысли и действия влюбленного и не-влюбленного, и именно такую точку зрения не может занять ни один влюбленный. Лисий пишет о любовной связи из точки ее завершения.

Кто из влюбленных верит, что чувствам придет конец? Влюбленные барахтаются в «чистейшей тревоге»: желание для них всегда глагол настоящего времени в изъявительном наклонении. Они потрясены, когда влюбляются, – и так же потрясены, когда влюбленность заканчивается. По мнению Лисия, такой подход попросту бессмыслен и требует исправления кем-нибудь, кто может реалистично оценить эротический опыт. Лисий настаивает на одном-единственном факте: преходящей природе эротического желания, и переходит от этого факта к своей подрывной теории.

Привязанность желания ко времени – вот фундамент теории Лисия. Как только желание влюбленного начнет утихать, предсказывает Лисий, он потеряет интерес к возлюбленному и бросит его, что непременно вызовет боль и душевное смятение. Он отречется от своей любви, погорюет о своих вложениях в нее и отправится навстречу новым увлечениям. Любовь, основанная на сиюминутной физической страсти, обречена ослабнуть, когда пройдет возбуждение (Pl., Phdr., 233a-b). Напротив, не-любовь не-поклонника, особенно не привязанная к сиюминутным наслаждениям, может привести к неизменному, не подверженному влиянию времени отношению к предмету любви и самому роману. Не-любящему одинаково важны «тогда» и «сейчас». Вот что он говорит юноше, за которым ухаживает:

…πρῶτον μὲν οὐ τὴν παροῦσαν ἡδονὴν θεραπεύων συνέσομαί σοι, ἀλλὰ καὶ την μέλλουσαν ὠφελίαν ἔσεσθαι, οὐχ ὑπ᾽ ἔρωτος ἡττώμενος ἀλλ᾽ ἐμαυτοῦ κρατῶν, οὐδὲ διὰ σμικρὰ ἰσχυρὰν ἔχθραν ἀναιρούμενος ἀλλὰ διὰ μεγάλα βραδέως ὀλίγην ὀργὴν ποιούμενος, τῶν μὲν ἀκουσίων συγγνώμην ἔχων, τά δὲ ἑκούσια πειρώμενος ἀποτρέπειν· ταῦτα γάρ ἐστι φιλίας πολὺν χρόνον ἐσομένης τεκμήρια.

Если же ты мне внемлешь, то, прежде всего, я буду в общении с тобой, служа не удовольствию только в данное время, но принимая в соображение и имеющую последовать в будущем пользу: ведь я не любовью побежден, но самого себя преодолел… Все это ручательства такой дружбы, которая будет длиться долгое время[66]66
  Здесь и далее цитируется «Федр» в пер. С. Жебелева, если не указано иное. – Прим. пер.


[Закрыть].

(Phdr., 233b-c)

Подобное постоянство позволит не-влюбленному привыкнуть к изменениям в возлюбленном, продолжает Лисий. Не-влюбленный не ужаснется, когда внешность его возлюбленного поменяется с годами (234b), не станет препятствовать другим изменениям: скажем, поиску новых друзей и увлеченности новыми идеями и ценностями (232b-d). Он не прекратит отношения, когда страсть утихнет; не лишит возлюбленного радостей своей дружбы, когда его красота минует свой расцвет (234b):

ὠς ἐκείνοις μὲν τότε μεταμέλει ὧν ἂν εὖ ποιήσωσιν, ἐπειδὰν τῆς ἐπιθυμίας παύσωνται· τοῖς δὲ οὐκ ἔστι χρόνος ἐν ᾧ μεταγνῶναι προσήκει.

Поклонники раскаиваются в своих благодеяниях после того, как страсть их потухла, у не-поклонников и времени нет, когда им надлежало бы раскаиваться.

(Phdr., 231а)

Для не-поклонника желание никогда не связано с болью. «Сейчас» и «тогда» для него взаимозаменяемы: его роман – цепочка временных событий, в которую можно вклиниться в любой момент или поменять их местами безо всякого вреда. Мыслительный процесс Лисия начинается там, где заканчивается эрос, и обращает эрос вспять. Или, как выразился Сократ:

οὐδὲ ἀπ᾽ ἀρχῆς ἀλλ᾽ ἀπὸ τελευτῆς ἐξ ὑπτίας ἀνάπαλιν διανεῖν ἐπιχειρεῖ τὸν λόγον, καὶ ἄρχεται ἀφ᾽ ὧν πεπαυμένος ἂν ἤδη ὁ ἐραστὴς λέγοι πρὸς τὰ παιδικά.

Он пытается не с начала, а с конца, головою вниз, плыть вспять в своей речи; он начинает с того, что поклонник мог бы сказать предмету своей любви уже в конце.

(Phdr., 264а)

Ловким маневром Лисий обходит проблему эроса. Маневр этот связан со временем: оратор попросту отказывается входить в тот момент, который влюбленным мыслится как «сейчас», – в момент желания. Вместо этого он безопасно размещается в воображаемом «потом» и взирает на желание с удобной позиции эмоциональной невовлеченности. В оценку эротической ситуации «сейчас» он способен включить все вероятности и последствия эротической ситуации «потом». Лисий не делает стереоскопической картинки, проецируя эти моменты времени один на другой, запутывая нас, как это делает Софокл в стихотворении про тающий лед. Лисиевы «сейчас» и «тогда» не оторваны друг от друга и не являются несовместимыми, их совпадение не кажется не-поклоннику ни парадоксальным, ни болезненным: желание не вкладывается ни в «тогда», ни в «сейчас». Эрос обычно ставит влюбленного в положение, требующее рассматривать оба момента как один. Эротическая теория Лисия предвосхищает проблему. Не-поклонник у Лисия вообще не рискует оказаться безнадежно взирающим на тающую в руках льдинку. Когда такой человек берет льдинку, он уже знает, что скоро в его руках окажется пригоршня холодной воды. И его вполне устраивает вода. Он не любит лед особенной любовью.

Такова суть речи Лисия. Закончив зачитывать ее вслух, Федр спрашивает мнения Сократа, и тот признается, что в некоторой степени недоволен этим логосом как риторическим произведением (234е). Он припоминает, что нечто подобное он слышал:

…ἤ που Σαπφοῦς τῆς καλῆς ἤ Ἀνακρέοντος τοῦ σοφοῦ ἤ καὶ συγγραφέων τινῶν.

…либо от Сапфо прекрасной, либо от Анакреонта мудрого, либо от каких писателей…

(Phdr., 235с)

В связи с чем он принимается развивать основную мысль Лисиевой речи. Сократ подтверждает важность фактора времени и переформулирует его. Он соглашается с Лисием в том, что важным вопросом, который следует задать влюбленному, будет: что нужно влюбленному от времени? Далее он соглашается, что обычный влюбленный желает пребывать в «сейчас» желания любой ценой, даже нанося глубокий вред возлюбленному или калеча его. Такой влюбленный, говорит Сократ, задержит развитие своего возлюбленного во всех направлениях, которые могут увести юношу из-под прямого контроля своего erastēs. Он будет препятствовать нормальному физическому развитию отрока на свежем воздухе, держать его в тени и напомаженным, вдали от мужских занятий (239с-d). Схожие препятствия он будет чинить культурному и интеллектуальному развитию юноши – как бы paidika не перерос его:

φθονερὸν δὴ ἀνάγκη εἶναι, καὶ πολλῶν μὲν ἄλλων συνουσιῶν ἀπείργοντα καὶ ὠφελίμων ὅθεν ἂν μάλιστ᾽ ἀνὴρ γίγνοιτο, μεγάλης αἴτιον εἶναι βλάβης, μεγίστης δὲ τῆς ὅθεν ἂν φρονιμώτατος εἴη· τοῦτο δὲ ἡ θεία φιλοσοφία τυγχάνει ὄν, ἧς ἐραστὴν παιδικὰ ἀνάγκη πόρρωθεν εἴργειν, περίφοβον ὄντα τοῦ καταφρονηθῆναι· τά τε ἄλλα μηχανᾶσθαι ὅπως ἂν ᾖ πάντα ἀγνοῶν καὶ πάντα ἀποβλέπων εἰς τὸν ἐραστὴν.

Поклонник обязательно ревнив; он удерживает предмет своей любви от знакомств со многими другими людьми, знакомств полезных – благодаря которым преимущественно и вырабатывается муж – и тем самым наносит предмету своей любви большой ущерб; ущерб становится очень большим, [если предмет любви отстраняется от таких знакомств], благодаря которым он мог бы развить в себе большую рассудительность. В особенности от божественной любви к мудрости поклонник обязательно держит предмет своей любви вдалеке, опасаясь, как бы тот не стал относиться к нему с презрением. Всякого рода средства изобретает поклонник, лишь бы предмет его любви ничего не знал, а только смотрел в глаза ему, стал для него самым приятным, для себя же самого – самым вредным.

(Phdr., 239b-c)

Наконец, влюбленный станет удерживать своего paidika от взрослой жизни в обществе.

ἔτι τοίνυν ἄγαμον, ἄπαιδα, ἄοικον ὅτι πλεῖστον χρόνον παιδικὰ ἐραστὴς εὔξαιτ᾽ ἂν γενέσθαι, τὸ αὑτοῦ γλυκὺ ὡς πλεῖστον χρόνον καρποῦσθαι ἐπιθυμῶν.

Сверх того, поклонник будет стремиться, чтобы предмет его любви возможно долгое время оставался без жены, без детей, без семейного очага, страстно желая, чтобы тем, что сладко для него, он мог пользоваться возможно долгое время.

(Phdr., 240а)

В общем и целом, вредоносный влюбленный не хочет, чтобы его возлюбленный взрослел. Он предпочитает остановить время.

Сократ и Лисий сходятся в том, что обычный erastēs своей любовью причиняет вред возлюбленному. Как и в том, что источником вреда становится попытка взять время под контроль. Такой влюбленный хочет от времени силы, способной законсервировать его paidika в akmē юношества, в бесконечном статус-кво зависимости от erastēs. Юноша делается желанным, соглашаясь застыть во времени подобным образом. Описание Сократом такого юноши делает его в чем-то схожим с тающей льдинкой из Софокла:

…οἷоς ὢν τῷ μὲν ἥδιστος, ἑαυτῷ δὲ βλαβερώτατος ἂν εἴη.

…стал для него самым приятным, для себя же самого – самым вредным.

(Phdr., 239с)

Вред живому

Тема этого диалога – вред. Платона занимают две разновидности вреда: тот, что наносит влюбленный во имя желания, и тот, что наносят чтение и письмо во имя коммуникации. Отчего он ставит их рядом? Платон полагает, что они имеют схожее воздействие на душу и искажают реальность схожим заблуждением. Действие эроса вредит возлюбленному, когда влюбленный пытается его некоторым способом контролировать – способом, наиболее заметной чертой которого является намерение заставить возлюбленного «застыть» во времени. И схожим образом пишущий или читающий видит в написанном тексте средство зафиксировать слова вне потока времени. Замечание Исократа о том, что записанное буквами остается неизменным («Против софистов», 12), указывает на то, что такой подход античным авторам нравился. Сократ обратился к этому мнению и его ложным посылкам в заключительной части «Федра». Не напрямую он комментирует это мнение на протяжении всего диалога с помощью различных приемов языка и продуманных мизансцен. Сначала давайте рассмотрим прямое высказывание Сократа на тему написанного слова:

Οὐκοῦν, ὅπερ νῦν προυθέμεθα σκέψασθαι, τὸν λόγον, ὅπῃ καλῶς ἔχει λέγειν τε καὶ γράφειν καὶ ὅπῃ μή, σκεπτέον.

Итак, следует разобрать поставленный нами теперь на рассмотрение вопрос: при каких условиях можно говорить и писать прекрасно, при каких – нет.

(Phdr., 259е)

Далее следует сравнение сказанного и написанного слова, и письмо рассматривается в основном как мнемоническое средство:

πολλῆς ἂν εὐηθείας γέμοι καὶ τῷ ὄντι τὴν Ἄμμωνος μαντείαν ἀγνοοῖ, πλέον τι οἰόμενος εἶναι λόγους γεγραμμένους τοῦ τὸν εἰδότα ὑπομνῆσαι περὶ ὧν ἂν ᾖ τὰ γεγραμμένα.

…кто усвоит себе ту мысль, будто из букв он получит для себя нечто ясное и надежное, тот большой простофиля [говорит Сократ].

(Phdr., 275d)

Те, кто владеет техниками чтения и письма, видят в грамотности средство фиксации слов и мудрости раз и навсегда в удобной и допускающей многократное использование форме. Сократ не согласен с тем, что мудрость можно зафиксировать. Когда люди читают книги, они:

…σοφίας δὲ τοῖς μαθηταῖς δόξαν, οὐκ ἀλήθειαν πορίζεις· πολυήκοοι γάρ σοι γενόμενοι ἄνευ διδαχῆς πολυγνώμονες εἶναι δόξουσιν, ἀγνώμονες ὡς ἐπὶ τὸ πλῆθος ὄντες, καὶ χαλεποὶ συνεῖναι, δοξόσοφοι γεγονότες ἀντὶ σοφῶν.

…будут считать себя многоумными, будучи по большей части неумными, а сверх того, тягостными в общежитии.

(Phdr., 275b)

По разумению Сократа, мудрость – нечто живое, ton logon zōnta kai empsychon, «живое дышащее слово» (276a), и она рождается, когда говорят двое. Перемены – ее неотъемлемое свойство; не потому, что меняется мудрость, а потому, что это делают люди, потому что они должны меняться. Напротив, по мнению Сократа, написанное слово особенно статично:

Δεινὸν γάρ που, ὦ Φαῖδρε, τοῦτ᾽ ἔχει γραφή, καὶ ὡς ἀληθῶς ὅμοιον ζωγραφίᾳ. καὶ γὰρ τὰ ἐκείνης ἕκγονα ἕστηκε μὲν ὡς ζῶντα, ἐὰν δ᾽ ἀνέρῃ τι, σεμνῶς πάνυ σιγᾷ· ταὐτὸν δὲ καὶ οἱ λόγοι· δόξαις μὲν ἂν ὥς τι φρονοῦντας αὐτοὺς λέγειν, ἐὰν δέ τι ἔρῃ τῶν λεγομένων βουλόμενος μαθεῖν, ἕν τι σημαίνει μόνον ταὐτόν ἀεί.

Письменность, Федр, заключает в себе одно ужасное свойство и, поистине, подобна живописи. В самом деле: произведения живописные стоят, как живые; но если обратиться к ним с каким вопросом, они хранят торжественное молчание. То же самое и речи: можно подумать, они мыслят о чем-нибудь и говорят; а если желающий научиться спросит их о том, что в них говорится, они всегда дают только одно и то же указание.

(Phdr., 275d-e)

Подобно живописи, написанное слово заставляет живые существа застывать во времени и пространстве, создавая видимость того, что они одушевлены, но на самом деле они оторваны от жизни и не способны меняться. Логос в устной форме – живой, изменчивый, неповторимый мыслительный процесс. Он случается лишь однажды и невозвратно. Речь, написанная мастером своего дела, может приблизиться к этому живому организму посредством надлежащей упорядоченности и взаимосвязанности своих частей:

ὥσπερ ζῷον συνεστάναι σῶμά τι ἔχοντα αὐτόν αὑτοῦ, ὥστε μήτε ακέφαλον εἶναι μήτε ἄπουν, ἀλλὰ μέσα τε ἔχειν καὶ ἄκρα, πρέποντα ἀλλήλοις καὶ τῷ ὅλῳ γεγραμμένα.

…как составлено живое существо, что она должна иметь как бы свое тело, не быть без головы, без ног, должна иметь туловище и конечности – все это в надлежащем соответствии одно с другим и с целым.

(Phdr., 264с)

Если же автор плох, как, скажем, Лисий, то он даже не попытается придать написанному подобие жизни, он начнет с конца, начисто игнорируя органичную последовательность. Можно начать знакомиться с подобного вида логосом с любого места и обнаружить, что он говорит одно и то же. Будучи записанной, речь продолжит повторять одно и то же снова и снова внутри себя, вновь и вновь, до бесконечности. В качестве средства коммуникации она не имеет никакой силы.