Текст книги "Горько-сладкий эрос"

Прочти это с начала

 
Прочти мне этот отрывок еще раз про то что чисто…
Прочти еще про то, на что мы боимся взглянуть, начинай же.
 

Джон Холлоуэй, «Шишка»

Но Сократ продолжает настаивать на необходимости начала. После того, как Федр прочел ему речь Лисия, он предлагает ему:

 
Ἴθι δή μοι ἀνάγνωθι τὴν τοῦ Λυσίου λόγου ἀρχήν.
 

 
Хочешь, опять прочтем начало ее?
 

(Phdr., 263е)

Федр вежливо уклончив. Он знает, что в речи не найти начала, и поэтому отвечает:

 
Εἰ σοί γε δοκεῖ· ὃ μέντοι ζητεῖς οὐκ ἔστ᾽ αὐτόθι.
 

 
Если тебе угодно. Однако, там нет того, что ты ищешь.
 

(Phdr., 263е)

То, что ищет Сократ, – «сейчас» желания. Но первое предложение речи уже отсылает эротические отношения в прошедшее время. Не-поклонник говорит своему юноше:

Περὶ μεν τῶν ἐμῶν πραγμάτων ἐπίστασαι, καὶ ὡς νομίζω συμφέρειν ἡμῖν γενομένων τούτων ἀκήκοας·

О моих планах ты осведомлен и, полагаю, понял, что осуществление их послужит нам на пользу.

(Phdr., 230е, 262е, 263е)

Тот факт, что Сократ не может найти начала ни эроса, ни логоса Лисия, имеет первоочередное значение. Начало – это крайне важно. В самых изысканных выражениях Сократ подчеркивает (245с–246), что у всего сущего есть начало, за одним дишь исключением: начало (archē) контролирует собственное начало. Именно этот контроль и захватывает Лисий, беря перо и вычеркивая начало эроса для своего не-поклонника. Но это фикция. В реальности же единственный момент, который нам, как невольным жертвам крылатого Эрота, не подвластен, – это начало. Все то, что он приносит, – доброе и злое, горькое и сладкое, приходит беспричинно и непредсказуемо, – дар богов, как говорят поэты. С этого момента то, как продолжится история, зависит от вас – но не самое начало. В понимании этого и заключается основная разница между концепциями эроса у Сократа и Лисия. Сократ велит Федру отыскать начало в Лисиевом логосе – и когда это не удается, высказывает свои соображения. Начало – вещь невыдуманная. Контроль над ним нельзя отдать ни пишущему, ни читающему. Следует отметить: греческое слово «читать» звучит как anagignōskein, это производная форма от глагола «знать» (gignōskein) с приставкой ana (означающего «снова»). Когда вы что-то читаете, вы уже не в начале процесса.

По утверждению Сократа, наша история начинается, когда эрос входит в нас. Это вторжение – самый большой риск в нашей жизни. То, как мы с ним справляемся, – показатель качества, мудрости и благопристойности нашего внутреннего содержания. Ведь нам придется внезапным и пугающим образом столкнуться с тем, что в нас поселилось. Мы понимаем, кто мы, чего нам не хватает и какими мы можем стать. Что же особенного в таком режиме восприятия и чем он отличается от нормального восприятия, почему его описывают как безумие? Как получается, что, влюбившись, мы вдруг начинаем видеть мир таким, каков он на самом деле? Дух знания пропитывает нашу жизнь. Внезапно начинает казаться, что мы знаем, что реально, а что нет. Иногда мы поднимаемся до знания столь полного и ясного, что не можем не ликовать. Это знание, полагает Сократ, не заблуждение. Это взгляд на время, на действительность, которую мы некогда знали, – такую же сногсшибательно прекрасную, как объект нашей любви (249е–250с).

Точка во времени, которую Лисий удаляет из своего логоса, миг mania, когда эрос проникает во влюбленного, – вот самый важный для Сократа момент, его нужно не упустить и встретить как должное. «Сейчас» – дар богов и пропуск в реальность. Направить все силы на тот миг, когда эрос войдет в твою душу, и понять, что с ней происходит сейчас, – значит начать понимать, как следует жить. Миг, когда эрос захватывает нас, – это миг обучения; многое можно постичь о себе самом. Стоит это узреть – можно попробовать этим стать. Сократ называет это «взирать на бога» (235а).

Следовательно, ответ Сократа на эротическую дилемму того времени будет антитезой ответу Лисия. Лисий выбирает перечеркнуть «сейчас» и строить роман с выигрышной позиции «тогда». По мнению Сократа, такое вычеркивание в реальности невозможно, это писательская дерзость. А если бы и было возможно, то означало бы утрату момента уникальной и невосполнимой ценности. Вместо этого Сократ предлагает сжиться с моментом, с тем, чтобы он длился всю жизнь и даже дольше. Сократ способен сочинить книгу внутри момента желания. Нам стоит пристально вглядеться в литературные амбиции Сократа, поскольку они окажут серьезное воздействие на историю, рассказываемую Платоном в диалоге «Федр». Они заставят ее исчезнуть.

«Тогда» заканчивается там, где начинается «сейчас»

В том, что касается поддающихся наблюдению фактов эротического опыта, Сократ и Лисий более-менее согласны; но трактовки этих фактов различаются принципиально. Факты говорят, что эрос меняет человека настолько радикально, что тот делается совершенно другим. Общепринятое мнение чаще всего называет эти изменения безумием. Как лучше всего поступить с безумцем? Вычеркнуть из своего романа, по мнению Лисия. Его современникам такой совет казался не лишенным смысла, ведь эта версия эроса происходила из абсолютно конвенциональных предпосылок, согласно которым желание, как в давней поэтической традиции, мыслилось как разрушительный захват личности и в общем и целом негативный опыт. При этом тогдашняя этика рассматривала самоконтроль, или sōphrosynē, как условие для жизни просвещенных людей. Сократ ниспровергает оба клише. Его воззрения революционны. Он не подвергает сомнению мысль, что нелюбящему удастся достигнуть sōphrosynē. Как не отрицает того, что эрос – это захват, форма mania. Однако он намерен говорить в защиту mania. Послушаем же Сократа.

Изменения личности, согласно традиционным представлениям греков, означают ее утрату. Это безумие и несомненное зло. Сократ с этим не согласен:

λεκτέος δὲ ὧδε, ὅτι Οὐκ ἔστ᾽ ἔτυμος λόγος ὃς ἂν παρόντος ἐραστοῦ τῷ μὴ ἐρῶντι μᾶλλον φῇ δεῖν χαρίζεσθαι, διότι δὴ ὁ μὲν μαίνεται, ὁ δὲ σωφρονεῖ. εἰ μὲν γὰρ ἦν ἁπλοῦν τὸ μανίαν κακὸν εἶναι, καλῶς ἂν ἑλέγετο· νῦν δὲ τὰ μέγιστα τῶν ἀγαθῶν ἡμῖν γίγνεται διὰ μανίας, θεία̨: μέντοι δόσει διδομένης.

Неправдива та речь, где утверждается, будто, когда есть поклонник, угождать следует преимущественно не любящему, потому что первый неистовствует, второй здравомыслит. Если бы абсолютным было то положение, что неистовство есть зло, правильно речь звучала бы. Но ведь величайшие из благ от неистовства в нас происходят, по божественному, правда, дарованию даруемого.

(Phdr., 244а)

Основной аргумент Сократа, который он приводит, давая иную оценку безумию: здравый ум возможно сохранить, лишь отсекая себя от богов. По-настоящему благие и воистину божественные вещи живут и действуют вне нас самих и требуют, чтобы мы впустили их в себя, – и они нас изменят. Такое вторжение учит нас и обогащает нашу жизнь и жизнь тех, кто нас окружает. Ни один прорицатель, врачеватель или поэт не может практиковать свое искусство, не впадая в неистовство (244а–245). В их случае безумие – инструмент ремесла. А самое главное, эротическая mania – очень важная вещь для самой личности. От нее у души вырастают крылья.

Толкование Сократа, при котором mania становится плодотворным индивидуальным опытом, проистекает из теории движения души, тщательно разработанной в ответ на проблему контроля эроса, поднимаемую лирической поэзией. Анализ Сократа включает в себя и переворачивает традиционные метафоры эроса с тем, чтобы переработать их в совершенно новую картину эротического опыта. Там, где поэты видят потери и вред, Сократ указывает на пользу и возможность роста. Там, где они видят тающую льдинку, он видит растущие крылья. Там, где они пытаются закрыться от захвата, Сократ раскидывает руки для полета.

Несмотря на наличие точек соприкосновения в основе, между эротическими воззрениями Сократа с одной стороны и традиционными настроениями греков и взглядами Лисия с другой имеется огромная разница. Платону замечательно удалось передать это отличие одним-единственным образом. При помощи крыльев в традиционной поэзии Эрот атакует ни о чем не подозревающего влюбленного, чтобы отобрать у него контроль над душой и телом. Крылья – инструмент, которым наносится вред, символ силы, которой невозможно сопротивляться. Стоит тебе влюбиться, перемены на крыльях проносятся сквозь тебя, и ты больше не владеешь величайшей драгоценностью – своей личностью.

Мы уже видели, как Сапфо описывает потерю себя во фрагменте 31. Как только желание подчиняет себе ее тело, рассудок и функции восприятия, она говорит eptoaisen — нечто вроде «оно дает моему сердцу крылья» или «сердце внутри меня парит». Анакреонт описывает схожее ощущение и приписывает его тем же причинам:

 
ἀναπέτομαι δὴ πρὸς Ὄλυμπον πτερύγεσσι κούφῃς
διὰ τὸν Ἔρωτ᾽· οὐ γὰρ ἐμοὶ _{< >} θέλει συνηβᾶν.
 

 
Я лечу высоко в небо к Олимпу на легких
                                      крыльях из-за эроса;
ведь [тот, которого желаю] не хочет делить
                                     со мной свою юность.
 

(PMG, 378)

В схожих формулировках Алкей описал желание, которое свело с ума Елену:

 
κἀλένας ἐν στήθ [ε] σιν [ἐ] πτ [όαις
θῦμον Ἀργείας Τροΐω δ [.].αν [
ἐκμάνεισα ξ [ε.] ναπάτα πιπ [
ἔσπετο νᾶϊ
 

 
[Эрос] заставил сердце Елены на крыльях порхать в груди,
и она потеряла голову от троянца и поехала с ним за море…
 

(LP, fr. 283.3.6)

В эллинистические времена значимость крыльев Эрота стала поэтическим топосом, примером чему служит такая эпиграмма Архия:

 
“Φεύγειν δεῖ τὸν Ἔρωτα” κενὸς πόνος· οὐ γὰρ ἀλύξω
πεζὸς ὑπὸ πτηνοῦ πυκνὰ διωκόμενος.
 

 
“Надо бежать от Эрота”, но тщетны попытки
                                                                бежать:
Он мчит на крыльях, а я еле влачусь пешком!
 

(Anth. Pal., V, 59)

Платон берет традиционный образ крыльев Эрота и переосмысливает его. В его концепции крылья – не враждебное орудие вторжения. Они естественным образом укоренены в каждой душе, наследие ее бессмертного начала. Наши души некогда порхали на крыльях среди богов, питаясь бесконечным восторгом от созерцания реальности. Ныне же мы изгнаны из тех мест и не знаем той жизни, однако порой вспоминаем ее – когда видим красоту или влюбляемся (246–251). Более того, в нашей власти вернуть ее себе при помощи крыльев души. Сократ описывает, как при надлежащих условиях вырастают крылья – достаточно сильные, чтобы отнести душу обратно, к божественным началам. Когда влюбляешься, испытываешь разные ощущения, приятные и болезненные: это начинают расти крылья (251–252). Это ты начал становиться таким, каким задуман.

Начала жизненно необходимы. Теперь становится понятнее, почему Сократ так стремился их отыскать. Для Сократа момент начала эроса суть проблеск бессмертного «начала», то есть души. «Сейчас» желания – ствол света, который погружен во время, но вздымается во вневременное пространство, в ту реальность, где пируют боги (247d-e). Когда вы оказываетесь в «сейчас», вы вспоминаете подлинную, божественную жизнь. Есть нечто парадоксальное в этом «воспоминании» о времени без времени. В этом парадоксе и заключается основное различие между эротическими теориями Лисия и Сократа. Лисий страшится парадокса желания и вычеркивает его вовсе: для него всякое эротическое «сейчас» – начало конца, не более. Он предпочитает неизменное, нескончаемое «тогда». Сократ же взирает на парадоксальный момент, называемый «сейчас», и замечает в нем любопытное движение. В точке, где начинается сама душа, кажется, раскрывается слепая зона. И в ней исчезает «тогда».

Как много значат крылья

 
Бог может. Но ответь мне, как же нам
идти за ним? Неполнозвучна лира
В разброде чувств[69]69
  Пер. З. Миркиной. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Р. М. Рильке, «Сонеты к Орфею»

Крылья знаменуют разницу между смертной и бессмертной историями любви. Лисий страшится начала эроса, поскольку считает, что это на самом деле начало конца; Сократ же в начале ликует: ведь, согласно его убеждениям, конца не будет. Таким же образом наличие или отсутствие крыльев в истории любви определяет стратегию влюбленного. Скупая, смертная sōphrosynē (256e), какой измеряет Лисий свой эротический опыт, – по сути, тактика защиты от изменений в себе, которые влечет эрос. Перемены – это риск. Что же оправдывает этот риск?

Что касается отрицательных последствий, в «Федре» приводится несколько образов существования без перемен. Мидас, цикады и сады Адониса чуждаются процесса жизни во времени и остаются неизменными. Эти образы безотрадны; в лучшем случае, эти существа «умрут незаметно для самих себя» (259c). Куда оптимистичнее приводимый Сократом миф о крыльях, которые в перспективе получат смертные, впустив в свою жизнь эрос. Но стоит пристальнее всмотреться в то, что мы просто мимолетно обрисовали, и в то, как разворачивает свою мысль Сократ. Он вовсе не наивен и прекрасно понимает условия сделки. Влюбленность открывает нам путь к бесконечному благу. Однако предельно ясно, что, когда Эрот нападет на нас в своем истинном обличии, нечто, не подлежащее измерению, будет утрачено.

Стоит влюбиться, и вы оказываетесь выхвачены из обыденной жизни. Единственное, что заботит влюбленных, – быть с возлюбленными. Сократ описывает это так:

…ἀλλὰ μητέρων τε καὶ ἀδελφῶν καί εταίρων πάντων λέλησται, καὶ οὐσίας δι᾽ ἀμέλειαν ἀπολλυμένης παρ᾽ οὐδὲν τίθεται, νομίμων δὲ καὶ εὐσχημόνων, οἷς πρὸ τοῦ ἐκαλλωπίζετο, πάντων καταφρονήσασα δουλεύειν ἑτοίμη καὶ κοιμᾶσθαι ὅπου ἂν ἐᾷ τις ἐγγυτάτω τοῦ πόθον·

…от своего красавца не отстает она по доброй воле и ставит всех ниже его; о матери, о братьях, о всех приятелях забывает она; хотя имущество ее, от нерадения, гибнет, ни во что она это не ставит; презрев все установленные благоприличия, которым ранее следовала, душа готова служить в рабстве, лишь бы покоиться как можно ближе к предмету своего вожделения, где только позволят.

(Phdr., 252а)

Влюбленность, утверждает Сократ, смещает представления о том, что важно. Отсюда неадекватное поведение. Правила приличия оттесняются на обочину. Это – обычное переживание (pathos) влюбленности, подытоживает Сократ, и люди дали ему имя Эрот (252b).

Но у бога Эрота есть другое имя, внезапно сообщает Сократ и далее обыгрывает внезапное откровение каламбуром. Поскольку игра слов – несколько натянутая форма аргументации и ее убедительность порой граничит с нечестностью, серьезные авторы, прибегая к ней, чувствуют себя обязанными извиниться; вот и Сократ предупреждает Федра, что выйдет «нечто нахальное» (hybristikon panu) (252a) и, возможно, это вообще неправда («всему этому можно верить, можно и не верить», 252b). Вдобавок ему приходится нарушить законы метрики, поскольку игра слов состоит из двух неподтвержденных строчек Гомера и во второй размер не выдержан. Строки эти обращаются к разнице между языком, на котором говорят боги, и тем, на котором разговаривают люди. Что касается слова, означающего желание, разница состоит лишь в паре букв:

 
τὸν δ᾽ ἤτοι θνητοὶ μὲν Ἔρωτα καλοῦσι ποτηνόν,
ἀθάνατοι δὲ Πτέρωτα, διὰ πτεροφύτορ᾽ ἀνάγκην.
 

 
Смертные все прозвали его Эротом крылатым,
Боги же – Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья[70]70
  Пер. А. Егунова. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

(Phdr., 252с)

Добавив к имени бога любви буквы – pt, боги создали Птерота; игра слов: pteron по-гречески – «крыло». А значит, на языке богов желание и звучит как «то, что с крыльями» или «то, что имеет отношение к крыльям». Зачем? У богов есть причины, а именно: желание нужно для того, чтобы вырастить крылья.

То, что у богов имеется свой язык, – довольно старое представление греков. Гомер намекает на божественный язык несколько раз (Il., I, 403–404; II, 813; XIV, 290–291; XX, 74; Od., X, 305; XII, 61), и Платон затрагивает эту тему в своем «Кратиле» (Crat., 391 ff). Современные филологи предполагают, что в данном случае мы столкнулись с остатками различий между греческим и догреческим населением материковой части страны. Древние же греки выдвигали куда более смелую гипотезу. «Ведь совершенно ясно, что уж боги-то называют вещи правильно – теми именами, что определены от природы», – говорит Сократ в «Кратиле» (Crat., 391е). Было бы приятно думать, что божественные названия имеют более точные значения или бо́льшую выразительность, чем смертные. К сожалению, в большинстве примеров, дошедших до наших дней, этого не увидишь, но во времена Платона, очевидно, это считалось вполне жизнеспособным предположением, и совершенно точно именно это подразумевается Сократом в «Федре», как и в «Кратиле». «Ясно ведь, что они-то уж называют себя истинными именами», уверяет он в «Кратиле» (Crat., 400е). Птерот истиннее, чем Эрот.

Можно сказать, что имя Птерот истиннее, чем Эрот, поскольку это имя объясняет нам не просто, как должно зваться желание, но и почему оно должно так зваться. Или же, по выражению Сократа, божественное имя включает в себя как pathos (опыт, могущий быть описанным), так и aitia (определяющую причину или объяснение) желания (252с). С первой же строки Гомеровой цитаты очевидно, что смертные, даже не зная истинного имени Эрота, оказались достаточно воспримчивыми, чтобы осознать pathos опыта, ощутить, как желание захватывает их изнутри. Но они понятия не имеют, почему этот опыт должен иметь именно такой, особенный, характер. Они не понимают aitia чувства. Боги знают причину, почему это так. Исходя из этого знания, они и дают имена.

А значит, Птерот – чистая удача на семантическом уровне. Но на поэтическом уровне это ошибка. Сократ предупреждает, что его цитата нарушает метрические законы, оставляя нам самим догадываться, что причиной слома ритмики во второй строке является именно слово Птерот. Это проблема: гомеровский стих – дактилический гекзаметр, и все прекрасно ложится в ритмическую структуру, за исключением слова de, предшествующего божественному имени Птерот. De по природе своей – один краткий слог и в строке стоит в позиции, где как раз требуется краткий, однако в греческой просодии краткий слог, после которого стоят две согласных разом, по всем правилам читается как долгий. Таким образом, pt, которым боги удлинили имя erōs, приводит стих к метрической дилемме. Эта конфигурация нам уже знакома: напомним про Софокловых детей, которым одновременно хочется и держать льдинку, и отпустить ее. De не может быть разом и долгим, и кратким слогом; во всяком случае, не в той реальности, какая у нас есть.

А вот боги, очевидно, видят иную реальность. Но неудивительно, если их лучшая версия истины сопротивляется снижению до человеческих масштабов. В конце концов, они создания бесконечные, и античная мысль пропитана представлениями о несопоставимости путей божественных и человеческих. Гомеровской цитатой Платон придает этому клише особенный значимый поворот. Птерот подрывает нашу метрику точно так же, как Эрот ломает нашу жизнь. Метрика по сути своей – способ управлять словами во времени. Мы осуществляем этот контроль в интересах красоты. Но когда крылатый Эрот влетает в нашу жизнь, он приносит свои собственные стандарты красоты и попросту отменяет «все установленные благоприличия, которым ранее следовала» наша душа (252а).

Изувеченный Платоном эпический стих воплощает сделку человека и Эрота. Условия жестоки: мы можем существенно расширить смысл, но лишь ценой формальной красоты стихотворной строки. Если изменить условия на противоположные, можно увидеть отражение Лисия – с мастерством и расчетливостью опытного сочинителя он придумывает идеальную историю любви, которая не имеет смысла.

Крылья Эрота знаменуют главное различие между богами и смертными, ведь они бросают вызов человеческому выражению смыслов. Наши слова слишком мелки; стихотворные размеры чересчур ограниченны. Но подлинное значение желания не может быть постигнуто человеческим разумом не только на уровне орфографии или метрики, то есть, не только на формальном уровне. Даже когда мы видим проблеск Эрота в его божественной сущности, даже когда стихотворная строка случайно приоткрывает нам подлинные pathos и aitia желания, мы, вероятнее всего, не до конца постигаем их. К примеру: что эпический поэт хотел сказать строками о крыльях? Любой перевод будет нелеп – ведь переводчик не знает, как Эрот заставляет расти крылья. На первый взгляд нам сообщают божественную aitia подлинного имени Эрота. Но чьи это крылья и кому они нужны? Есть ли у самого Эрота крылья? Отращивает ли их он себе? Побуждает ли Эрот других иметь крылья? Заставляет ли он их нуждаться в крыльях и желать их? После прочтения эпической строки в голове роятся самые разные возможности, не то чтобы несовместимые друг с другом. Возможно, конечно, что боги, сколь бы возвышенной ни была их манера, могли подразумевать разом все значения в имени Птерот. Но знать этого мы не можем. Как говорит собеседнику Сократ в «Кратиле», обсуждая тот самый вопрос о божественном языке и более емких значениях: «Вне сомнения, это имена куда больше, чем ты или я можем себе представить» (382b).

У современного читателя перспективы узнать правду о подлинном имени Эрота даже туманнее, чем виделось Сократу, Платону или слушателям Платона. Мы (современные читатели) жертвы ненадежной текстологической традиции, сохранившей эти строки в «Федре». Манускрипты приводят три различных версии прилагательного, переданного здесь как «заставляющий расти крылья». Поскольку это прилагательное, вероятнее всего – придуманный Платоном неологизм, проблемы в передаче неудивительны и не то чтобы непреодолимы: pterophutor, «крылья растящий» четко представляется наиболее вероятным прочтением. Однако наши сомнения насчет текста подтверждают и заостряют аргумент Платона – способом, какой мы не могли предугадать, зато совершенно точно сможем оценить по достоинству. Как бы ни развивались технологии вокруг нас, познания об Эроте до сих пор далеки от ясности и точности (ср. Phdr., 275c). Боги могут точно сказать, что значит имя Птерот и выражение «крылья растящий» – мы же все-таки нет. Мы изо всех сил стараемся ухватить pathos эротического опыта, когда он вихрем проносится сквозь нашу жизнь, но его aitia складывается, подобно дощечке для письма, и укрывается за написанным Платоном словом.