Текст книги "Горько-сладкий эрос"

Мидас

Сократ подкрепляет утверждение о том, что Лисий – плохой автор, аналогией с надписью на могиле. «Это очень похоже на надпись на могиле Мидаса Фригийца», – говорит он о рассуждениях Лисия и тут же цитирует эту надпись:

 
Χαλκῆ παρθένος εἰμί, Μίδα δ᾽ ἐπὶ σήματι κεῖμαι.
ὄφρ᾽ ἄν ὕδωρ τε νάῃ καὶ δένδρεα μακρὰ τεθὴλῃ,
αὐτοῦ τῇδε μένουσα πολυκλαύτου ἐπὶ τύμβου,
ἀγγελέω παριοῦσι Μίδας ὅτι τῇδε τέθαπται.
 

 
Медная девушка я, нахожусь на могиле Мидаса.
Здесь я, покамест струится вода, расцветают
                                                              деревья.
Буду все это время лежать на могиле печальной,
Путникам всем возвещая прохожим,
                                     что здесь лежит Мидас.
 

(Phdr., 264d)

Сравнение весьма удачное на нескольких уровнях, поскольку как форма, так и содержание надписи воплощают то, по мнению Сократа, чему не стоило бы доверять в написанном слове; также он не преминул посмеяться над самим Лисием. По сути надпись представляет собой эпитафию: сообщение о смерти и вызов вечности. Она обещает предъявить вечности один неоспоримый факт в неизменной форме: Мидас умер. Говорит она голосом девушки, вечно юной и гордо отрицающей власть над собою времени, перемен и жизненных процессов. Она отстранилась от Мидаса: он мертв, она – буквы.

Помимо того, продолжает Сократ, у этой эпитафии есть одна примечательная особенность. Каждая ее строка не зависит от остальных ни по содержанию, ни по размеру, так что, в каком бы порядке ни читать эти строки, смысл останется примерно тем же:

ὅτι δ᾽ οὐδὲν διαφέρει αὐτοῦ πρῶτον ἢ ὕστατόν τι λέγεσθαι, ἐννοεῖς που, ὡς ἐγᾦμαι.

Ты замечаешь, я думаю, что нет никакой разницы, читать ли в надписи тот или иной стих раньше, или после другого.

(Phdr., 264е)

Именно эта деталь выглядит насмешкой над Лисием. Совершенно очевидно, что стихотворение, строки которого взаимозаменяемы, сопоставляется с речью, начинающейся там, где ей бы следовало заканчиваться, и лишенной всякой связности в процессе изложения. Но давайте при сопоставлении текстов сосредоточим внимание на тех реалиях жизни, которые при этом проступают. Эпитафия Мидаса содержит несколько характерных деталей, сходных с теорией любви, излагаемой Лисием в своей речи.

Подобно не-поклоннику Лисия, слова эпитафии утверждают себя вне времени и объявляют свою непричастность к миру тех, чья жизнь быстротечна. Именно на этой разнице не-поклонник по Лисию основывает свое моральное превосходство над влюбленным. Достигается эта разница уходом от момента, который влюбленный воспринимает как «сейчас»: от момента желания, в котором влюбленный теряет над собой контроль. Не-поклонник, точно так же, как слова на могиле Мидаса, смотрит в будущее. Отстраняясь от момента желания, он тем самым отстраняется и от своих чувств и может рассматривать все моменты любовной связи как равнозначные и взаимозаменяемые. Ни эротическая теория Лисия, ни его речь не признают необходимости какой-либо упорядоченности во времени составляющих ее частей. Так и слова на могиле Мидаса тоже выходят за пределы временного порядка как формой, так и содержанием. Будучи неизменными, они обещают своему читателю то же самое, что Лисий возлюбленному – неизменность и постоянство перед лицом все изменяющего времени.

Теперь поговорим о самом Мидасе. Как мифологический символ Мидас заслуживает некоторого внимания, ведь надпись на его могиле повторяет ключевую, губительную ошибку, совершенную им при жизни.

С античной точки зрения его случай парадоксален. К примеру, Аристотель приводит его как пример абсурдности желания при наличии богатства:

καίτοι ἄτοπον τοιοῦτον εἶναι πλοῦτον οὗ εὐπορῶν λιμῷ ἀπολεῖται, καθάπερ καὶ τὸν Μίδαν ἐκεῖνον μυθολογοῦσι διὰ τὴν ἀπληστίαν τῆς εὐχῆς πάντων αὐτῷ γιγνομένων τῶν παρατιθεμένων χρυσῶν.

…такого рода богатство может оказаться прямо-таки не имеющим никакого смысла, и человек, обладающий им в преизобилии, может умереть голодной смертью, подобно тому легендарному Мидасу, у которого вследствие ненасытности его желаний все предлагавшиеся ему яства преврашались в золото[67]67
  Пер. С. Жебелева. – Прим. пер.


[Закрыть].

(Pol., I, 3.11257b)

Мидас – метафора человека, который угодил в ловушку собственного желания, стремящийся коснуться и не касаться одновременно – точно так же, как дети со льдинками в руках в стихах Софокла. Идеальное желание – идеальная тупиковая ситуация. Что хочет желающий от желания? Четко и ясно: продолжать его испытывать.

Прикосновение Мидаса, обращающее любые предметы в золото, – вот мощный образ идеального, самоуничтожающего и самоувековечивающего желания. В этом смысле Мидас напоминает того самого дурного влюбленного, которого порицают в своих речах и Сократ, и Лисий – ведь своим прикосновением он губит то, что любит. Губит, обращая в золото. Заставляя застыть во времени. Так и злочинный влюбленный желает, чтобы живой организм его paidika навечно застыл в золотой поре, в расцвете юношеской красы, дабы идеально наслаждаться ею как можно дольше. Прикосновение Мидаса останавливает время и для влюбленного – его собственная эмоциональная жизнь застывает в моменте желания.

Платон не проводит прямых параллелей между Мидасом и влюбленным, который хочет остановить время; тем не менее образ Мидаса с большой вероятностью выбран им для того, чтобы сделать прикосновение Мидаса метафорой желания. Это важная метафора, поскольку она помогает выявить основное разногласие между теориями эроса у Сократа и у Лисия. Обе теории сходятся в том, что желание приводит того, кто его испытывает, к парадоксальным отношениям со временем. Обе теории находят, что конвенциональный erastēs решает проблему, прибегая к определенной тактике, пытаясь обернуть вспять течение физической и духовной жизни, увлекающее его возлюбленного дальше в жизнь. И Сократ, и Лисий признают пагубность такой тактики; а вот как лучше быть – в этом они не сходятся. Лисий при помощи придуманного им не-поклонника предлагает вообще сделать шаг в сторону от времени. Если проблему создает момент «сейчас», представь себе, что наступило «тогда» – и так ты ее избегнешь. Сократ отозвался об этой тактике как о попытке «плыть вспять» в своей речи (264а) и сравнил ее с jeu d’esprit на Мидасовой могиле. Но Сократ возражает не только против риторических приемов, он осуждает Лисия за то, что его взгляды – прегрешение против эроса (242е). Далее по ходу диалога выясняется, что он имеет в виду: Лисиева теория любви нарушает естественный ход физических и умственных перемен, которые свойственны человеку во времени. Что происходит, когда кто-то вздумает самоустраниться от участия в ходе времени? Платон приводит три образа, обозначающие три варианта ответа на этот вопрос.

Первый – сам Мидас. На могиле, как и при жизни, он окружен преходящим, в котором не может участвовать. Его трагедия началась с ненасытной жадности, а жизнь закончилась от нужды – этот парадокс явно отсылает нас к эротическому желанию. Но Платон лишь намекает на жизнь Мидаса и ее перипетии, так что, наверное, и нам не стоит выводить их на первый план. Нам нужно обратиться к еще одной разновидности существ, упомянутых в данном диалоге и разделяющих Мидасову дилемму как в общих чертах, так и в своем отношении к нужде.

Цикады

Цикады также проводят жизнь, моря себя голодом, пока не умрут оттого, что стремились к желаемому. Появляются они в диалоге как бы мимоходом: Сократ, переходя от темы к теме, вдруг слышит, как они поют наверху в ветвях. Он указывает на них Федру:

…καὶ ἅμα μοι δοκοῦσιν ὡς ἐν τῷ πνίγει ὑπὲρ κεφαλῆς ἡμῶν οἱ τέττιγες ᾄδοντες καὶ ἀλλήλοις διαλεγόμενοι καθορᾶν καὶ ἡμᾶς.

…мне думается, цикады, как это при жаре бывает, над нашей головой поют, ведут беседу между собою, смотрят и на нас.

(Phdr., 258е)

Федр заинтересовался цикадами, и Сократ рассказывает ему известную легенду:

λέγεται δ᾽ ὥς ποτ᾽ ἦσαν οὗτοι ἄνθρωποι τῶν πρὶν Μούσας γεγονέναι, γενομένων δὲ Μουσῶν καὶ φανείσης ᾠδῆς οὕτως ἄρα τινὲς τῶν τότε ἐξεπλάγησαν ὑφ᾽ ἡδονῆς, ὥστε ᾄδοντες ἠμέλησαν σίτων τε καὶ ποτῶν, καὶ ἔλαθον τελευτήσαντες αὑτούς· ἐξ ὧν τὸ τεττίγων γένος μετ᾽ ἐκεῖνο φύεται, γέρας τοῦτο παρὰ Μουσῶν λαβόν, μηδέν τροφῆς δεῖσθαι γενόμενον, ἀλλ᾽ ἄσιτόν τε καὶ ἄποτον εὐθὺς ᾄδειν, ἕως ἂν τελευτήσῃ…

Есть предание, что цикады, до появления Муз, были некогда людьми. Когда родились Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей от удовольствия пришли в такое изумление, что все время пели, пренебрегали пищею и питьем и незаметно для самих себя умерли. От этих-то людей и произошли затем цикады. Они получили от Муз такой дар, что, родившись, вовсе не нуждаются в питании, но без пищи, без питья, тотчас начинают петь и все поют, пока не умрут…

(Phdr., 259b-c)

Подобно Мидасу, цикады тоже могут быть истолкованы как образ основополагающей дилеммы эроса. Они – существа, которых желание заставило бросить вызов времени. Причем это более благородная версия дилеммы, чем вариант Мидаса, ибо их страсть музыкальна, и они предлагают собственное решение парадокса влюбленного «сейчас и тогда». Цикады попросту остаются в «сейчас» собственного желания. Исключив себя из жизненных процессов, не замечая времени, они остаются в настоящем времени изъявительном наклонении собственного удовольствия с момента рождения и до тех пор, пока, по словам Сократа, незаметно для самих себя не умрут (elathon teleutēsantes hautous, 259c). У цикад нет жизни помимо желания, и, когда оно исчерпывается, уходят и они.

Вот альтернатива Лисиевой тактике. Не-поклонник избавляет себя от решения дилеммы «сейчас» и «потом», навечно поместив себя в точку, где желание заканчивается. Он жертвует ярким, мимолетным наслаждением «сейчас» влюбленного в обмен на постоянный «потом» устойчивого чувства и предсказуемого поведения. Жертва, приносимая цикадами, – нечто обратное: они жертвуют собственной жизнью в обмен на упоительный восторг «сейчас». Время и его течение не влияют на них. Они навечно застряли в живой смерти наслаждения.

В отличие от Мидаса, цикады выбором жизни-как-смерти вполне довольны. Однако они цикады. То есть когда-то они были людьми, но предпочли отказаться от человеческого облика, поскольку решили, что он несовместим с их желанием удовольствия. Это существа, единственным занятием которых в течение жизни является преследование собственного желания. Такой возможности нет ни у людей, ни у тех созданий, кто вынужден жить по законам времени. Но, как мы видели, те, кто охвачен желанием, однако, склонны недооценивать эту необходимость. И Платон приводит еще один образ, который описывает, что может из этого выйти.

Садоводство для развлечения и прибыли

Это образ сада (276b–277a). Влюбленные, сочинители и цикады – не единственные, кому приходится спорить со временем. Садовники тоже порой мечтали избежать влияния времени, бросить ему вызов, управлять им. Случается это в праздники, и, по словам Сократа, тогда садоводство становится развлечением и не имеет строгих правил. Платон начинает рассуждать на тему садов, чтобы разъяснить свою позицию касательно искусства письма, серьезность которого пытается подвергнуть сомнению. Давайте сначала рассмотрим игру в садоводство, а потом – игру в слова. Платон приводит их к эротическому пересечению в так называемых садах Адониса.

Сады Адониса входили в религиозный ритуал, соблюдавшийся в Афинах в V веке до н. э. Во время ежегодных торжеств в честь Адониса семена пшеницы, ржи и фенхеля высаживались в небольшие горшки и ради увеселения публики во все восемь дней празднеств проращивались не по сезону быстро. Корней у растений не было. Они быстро цвели, почти тут же увядали, и по окончании мистерий их выпалывали. Их короткая буйная жизнь символизировала короткий век самого Адониса, сорванного на пике юности богиней Афродитой, погибшего в расцвете лет (Диоген Лаэртский, I, 14; Gow, 1952, 2:295). Короткая и прекрасная карьера идеального возлюбленного.

Сократ приводит сады Адониса в качестве аналогии написанного слова, соблазнительного и эфемерного по своей сути, симуляции живой беседы. Посреди такой оценки письма он обращается к Федру с вопросом:

τόδε δή μοι εἰπέ· ὁ νοῦν ἔχων γεωργός, ὧν σπερμάτων κήδοιτο καὶ ἔγκαρπα βούλοιτο γενέσθαι, πότερα σπονδῇ ἂν θέρους εἰς Ἀδώνιδος κήπους ἀρῶν χαίροι θεωρῶν καλοὺς ἐν ἡμέραισιν ὀκτὼ γιγνομένους, ἢ ταῦτα μὲν δὴ παιδιᾶς τε καὶ ἐορτῆς χὰριν δρῴη ἄν, ὅτε καὶ ποιοῖ· ἐφ᾽ οἷς δὲ ἐσπούδακεν, τῇ γεωργικῇ χρώμενος ἂν τέχνῃ, σπείρας εἰς τὸ προσῆκον, ἀγαπῴη ἂν ἐν ὀγδόῳ μηνὶ ὅσα ἔσπειρεν τέλος λαβόντα.

Вот что скажи мне: благоразумный землевладелец те семена, о которых он заботится и желает получить от них плод, стал ли бы он их сеять старательно летом в садах Адониса и радоваться их хорошему всходу в течение восьми дней, или же он стал бы делать это ради забавы и праздника – когда он это и делает? Напротив, при серьезном отношении к делу, пользуясь земледельческим искусством, он посеет их, где надобно, и будет доволен, если посеянное им созреет на восьмом месяце.

(Phdr., 276b)

Ни один садовник, если он заинтересован в выращивании растений, не позволит себе спешно проращивать семена для красоты в садах Адониса – вот на чем сходятся далее Сократ и Федр. Таким же образом ни один мыслитель, если он заинтересован в передаче своих мыслей, не станет их «сеять при помощи тростникового пера» (276с). Сады букв, как и сады Адониса, засеваются забавы ради (276d). Серьезные мысли требуют особенной культивации и времени для роста; высаженные как семена живой речи в подходящую почву, они укоренятся, нальются и принесут плоды в должный срок (276е–277а). На этом месте диалога Сократ подчеркнуто и ясно излагает Федру свои взгляды: серьезные мысли и знания живут реальной жизнью в философских беседах, а не в игре в чтение и письмо.

Подобно аналогии с могилой Мидаса, Платоново сравнение с садами конкретно возражает логосу Лисия с его особенно противоестественным риторическим стилем и в целом против культа написанного слова и подмены живой диалектики. Сады еще точнее, чем надпись на Мидасовой могиле, привлекают наше внимание к фактору времени, который, лежит в основе опасений Платона насчет чтения и письма. Записанные тексты создают представление, будто мы знаем то, что мы всего лишь прочитали. По Платону, такое представление является опасным заблуждением: он верит, что тяга к познанию – процесс, неизбежно проживаемый во времени и пространстве. Попытки ускорить процесс или же упаковать его для повторного использования, превратив, скажем, в записанный трактат, означают отрицание нашей подчиненности времени и не могут восприниматься всерьез. Растения, что цветут восемь дней и не имеют корня, – образ этой самой sophia быстрого доступа. С другой стороны, ускоренная агротехника садов Адониса напоминает нам об эротическом логосе Лисия: начало у него там, где должен был бы быть конец, и речь достигает своих риторических и концептуальных целей, насильственно отрезая начальные стадии любви. Следовательно, в этой аналогии Платона садовники и пишущие совпадают в своем желании контролировать время. Но присмотримся к аналогии пристальнее. Есть еще и третий угол: подобно мифу о Мидасе, здесь раскрывается тема вреда, который наносится влюбленными возлюбленным.

Подумайте о травах Адонисовых мистерий, поспешно доведенных до полноты расцвета (akmē) и выброшенных на следующий же день: так же и типичный erastēs обходится со своим paidika. Это аллегория того, как человек контролирует другого человека, пытаясь подчинить себе время его жизни.

ἔτι τοίνυν ἄγαμον, ἄπαιδα, ἄοικον ὅτι πλεῖστον χρόνον παιδικὰ ἐραστὴς εὔξαιτ᾽ ἂν γενέσθαι, τὸ αὑτοῦ γλυκὺ ὡς πλεῖστον χρόνον καρποῦσθαι ἐπιθυμῶν.

Сверх того, поклонник будет стремиться, чтобы предмет его любви возможно долгое время оставался без жены, без детей, без семейного очага, страстно желая, чтобы тем, что сладко для него, он мог пользоваться возможно долгое время.

(Phdr., 240а)

Так Сократ описывает манипулятивные наклонности типичного erastēs. Этот влюбленный пытается играть в свои эротические игры с партнером, у которого нет ни корней, ни будущего.

Чего-то важного недостает

Застывшие сады Адониса дают нам ответ на вопрос: «Чего хочет влюбленный от времени?» Ответ этот в формулировке Платона снова приводит нас к тому, что желания влюбленного и читателя очень схожи. И есть нечто парадоксальное в желании каждого. Будучи влюблен, хочешь, чтобы лед был льдом, но не таял в твоих руках. Будучи читателем, хочешь, чтобы знания были знаниями, но располагались на написанной странице. Такие желания непременно причинят боль, во всяком случае отчасти – ведь они помещают нас в слепую зону, откуда мы смотрим, как объект желания исчезает в самом себе.

Платону эта боль прекрасно известна. В своей диалектике он воссоздает ее снова и снова, и этот опыт является неотъемлемой частью того, что он желает донести. В «Федре» мы наблюдали этот же опыт в основном на уровне аналогий. А аналогии Платона не одномерные изображения, где одно (скажем, сады) накладывается на другое (например, написанное слово) в точном соответствии. Аналогия создается в трехмерном пространстве. Изображения парят друг над другом, не сходясь в одной точке: посреди них всегда есть нечто парадоксальное – эрос.

Эрос – та почва, на которой разворачиваются отношения между Афродитой и Адонисом в мифе, представленные теми самыми садами. Эрос – та почва, в которой укореняется логос между двумя беседующими, и этот логос может быть воссоздан на написанной странице. Ритуалы и воссоздание разворачиваются вне реального времени людских жизней, в отстраненный момент контроля. Нам нравится такое отстраненное время – по причине его непохожести на обычное течение нашей жизни. Мы любим занятия, которые позволяют отстраниться от времени – праздники, чтение, – из-за присущей им несерьезности. Эта любовь тревожит Платона. Тот, кто прельстится ею, вздумает заменить реальное время на то, какое подобает лишь празднествам или чтению. По мнению Платона, это серьезная, опасная ошибка. Так же, как нет точного соответствия между растениями, лишенными корней, и умирающим Адонисом, между записанными словами и подлинным логосом возможно лишь символическое соответствие. Тот, кто примет символ за реальность, останется с мертвым садом, или с историей любви, предписанной Лисием не-поклоннику. Чего-то недостает этой истории точно так же, как засохшему саду не хватает жизни, не хватает чего-то необходимого: эроса.

Захват

К своей жизни он относился как скульптор к своему изваянию или романист к своему роману. Одно из неотъемлемых прав романиста – возможность переработать свой роман. Если его не устраивает начало, он волен переписать его или просто вычеркнуть. Но существование Здены лишало Мирека авторских прав. Здена настаивала на том, что она останется на первых страницах романа и вычеркнуть себя не позволит[68]68
  Пер. Н. Шульгиной. – Прим. пер.


[Закрыть].

Милан Кундера, «Книга смеха и забвения»

Платон представляет Лисия как человека, который считает, что может управлять любым риском, тревогой и опьянением эроса с помощью удивительного эмоционального расчета. Лисиева жизненная и любовная стратегия применяет к реальным эротическим событиям ряд тактик, которые нам уже знакомы. Лисиев не-поклонник делает шаг в сторону от хода жизни своего возлюбленного, помещая себя в точку эстетической отстраненности. Это выигрышная позиция, позиция писателя. Лисиево понимание эроса – это представления писателя, и проповедуемая им теория любви относится к опыту любви точно к записанному тексту, который можно открыть на любом месте, читать от конца к началу, и смысл не пострадает. Это плохая речь, и не-поклонник оказывается утомительным erastēs. Однако его речь как-то соблазнила Федра. Он читал ее снова и снова, точно бы влюбляясь в слова (228b; ср. 236b). В Лисиевом логосе таилась ужасная сила. Какова же ее природа?

Лисиев текст предлагает читателю нечто, чего пожелал бы всякий, кому случалось влюбиться: самоконтроль. Каким образом внешние явления проникают в психику и управляют ей? Этот вопрос, особенно в эротическом своем изводе, завладел умами греков. Мы рассмотрели, как обращался с ним Гомер в «Илиаде», в сцене встречи Елены и Афродиты на троянской стене (Il., III, 400 ff). Афродита внезапно материализуется на стене в обычный с виду день и велит Елене испытывать желание. Елена отчаянно сопротивляется, но Афродита утихомирила ее одной-единственной угрозой. Желание – момент безвыходный. Во всем корпусе греческой лирики, как и трагической и комической поэзии, постоянно звучит: эрос – нечто, проникающее во влюбленного извне и захватывающее власть над его телом, разумом и качеством жизни. Крылатый Эрот прилетает внезапно и захватывает влюбленного: лишает его жизненно важных органов и веществ, ослабляет разум, искажает мысли, подменяет нормальное состояние здоровья ума и тела безумием и болезнью. Поэты представляют эрос как вторжение, как недуг, помешательство, опасного зверя или стихийное бедствие. Он расплавляет, ломает, вгрызается, жжет, пожирает, истощает, кружит, жалит, колет, ранит, душит, измучивает влюбленного или же стирает его в порошок. Для нападения Эрот применяет сети, стрелы, огонь, молот, ураганы, лихорадку, боксерские перчатки или конскую упряжь. Никто не может ему противостоять («Гомеровский гимн Гермесу», 434; LP, Сапфо, fr. 130.2; Soph., Ant., 781; Trach… 441; TGF, Eur., fr. 433; ср. Pl., Symp., 196d). Лишь немногие замечают его приближение. Он нападает неожиданно откуда-то извне, и сразу же, как только это случилось, ты уже побежден и радикально меняешься. Изменениям нельзя сопротивляться, их невозможно контролировать, с ними никак не придешь к компромиссу. Обычно это изменения к худшему и «смешанное благо», если редкостно повезет (тот самый glukupikron Сапфо). Таково обычное отношение и убеждение поэтов.

Обращаясь к обществу V века до н. э., воспитанному на этих поэтах, Платон писал для тех, кто полностью разделял такие воззрения. Сам Лисий говорит в пользу поэтической традиции, поскольку его ключевой аргумент, когда он демонстрирует вредоносность эроса, заключается в описании типичного erastēs как человека, утратившего над собой контроль:

καὶ γὰρ αὐτοὶ ὁμολογοῦσι νοσεῖν μᾶλλον ἢ σωφρονεῖν, καὶ εἰδέναι ὅτι κακῶς φρονοῦσαν, ἀλλ᾽ οὐ δύνασθαι αὑτῶν κρατεῖν·

К тому же любящие сами признаются, что они скорее больны, чем находятся в здравом уме, что они знают свои заблуждения, только превозмочь себя не в силах.

(Phdr., 231d)

Влюбленный, подчинившийся эросу, не может отвечать за свой разум или за свои действия. Из этого состояния, звавшегося греками любовным безумием, или mania, и проистекает вредоносность влюбленных.

Как только эрос входит в его жизнь, влюбленный уже пропал, ведь он становится безумцем. Но в какой момент это происходит? Когда начинается желание? Этот момент очень трудно уловить; часто бывает слишком поздно. Когда вы влюбляетесь, уже слишком поздно: dēute, скажут поэты. Быть способным выделить момент, в который зарождается любовь, пресечь его или вообще избежать – значит, иметь контроль над эросом. Не-поклонник Лисия утверждает, что он это может. Как именно, он не поясняет, так что его утверждение остается психологически недостоверным. Его логос попросту игнорирует тот момент, когда начинается эрос; не-поклонник рассуждает из точки завершения романа так, точно никогда не был охвачен желанием. Лисиевы не-поклонники живут, «властвуя над собою» (232а).

Сократ же отрицает, что такой контроль для человека в принципе возможен или даже желателен. Он говорит о нем как о «смертной бережливости»:

…ἡ δὲ ἀπὸ τοῦ μὴ ἐρῶντος οἰκειότης, σωφροσύνῃ θνητῇ κεκραμένη, θνητά τε καὶ φειδωλὰ οἰκονομοῦσα, ἀνελευθερίαν ὑπὸ πλήθους ἐπαινουμένην ὡς ἀρετὴν τῇ φίλῃ ψυχῇ ἐντεκοῦσα…

…а близость с человеком, в тебя не влюбленным, разбавленная здравым смыслом смертных [sōphrоsynē thnētē], руководствующаяся расчетливостью смертных [thnēta te kai pheidōla oikonomousa], порождающая в душе милого низменный образ мыслей, восхваляемый большинством как добродетель…

(Phdr., 256е)

Именно «расчетливость смертных» и позволяет нелюбящему избежать желания. Он постоянно пересчитывает чувства, точно скряга свои золотые монеты. Его трансакции с эросом не несут риска потерь – он ведь не вкладывается в единственный момент, когда эмоции подвержены риску, в момент, когда начинается желание: в «сейчас». «Сейчас» – вот момент, когда на человека обрушиваются изменения. Нелюбящий уклоняется от изменений так же успешно, как цикады, прячась в панцирь sōphrоsyne. Его выбор в жизни и любви – выбор нарратива. Он уже знает, как закончится его роман, и уже вычеркнул его начало.