Текст книги "Суд и ошибка. Осторожно: яд! (сборник)"

Наверное, Рона все же преувеличила (это я тогда так подумал), женщины вообще склонны к экзальтации. Потому что ее брат, наконец появившийся час спустя, оценил состояние Джона не как критическое.

Рона изрядно повозилась с бедным больным. Напичкала его содержимым своих флакончиков, сделала обещанную инъекцию морфия, как следует промыла желудок (во время этой процедуры я предпочел покинуть спальню) и, наконец, заставив его проглотить большую порцию бренди, обложила бутылками с горячей водой. Должен сказать, что от рюмочки бренди я бы тогда и сам не отказался.

Осмотрев больного и выслушав сестру, Глен недоуменно вскинул брови. Диагноз «пищевое отравление» он счел маловероятным. Сказал, что скорее всего это обострение язвенной болезни желудка. Что касается диареи, то в это лето ее наличие зафиксировано уже у нескольких жителей нашей деревни. Нас с Френсис он заверил, что жизнь Джона вне опасности и потому оставаться нам здесь нет смысла.

– Но за ним нужен присмотр, – возразила Френсис.

– Да, – согласился Глен. – И он может позволить себе сиделку, если захочет, но разве Митци и Анджела не смогут справиться с этой задачей?

Глен, как и я, был другом Джона Уотерхауса. Что касается меня, то мы вообще выросли вместе – я, Глен и Рона. Поэтому со мной он говорил всегда вполне откровенно, не заморачиваясь врачебной этикой.

– Нет, – воскликнула Рона, – если Анджела мне позволит, я присмотрю за Джоном сама! – Затем добавила с легкой улыбкой: – Он ведь теперь мой пациент, разве не так?

Глен рассмеялся.

– Ты по-прежнему настаиваешь на своем диагнозе?

Рона пожала плечами.

– Старый идиот заслужил свои болячки в животе, – произнес Глен, обращаясь к нам с Френсис. – Я неоднократно говорил ему об этом. Только сегодня утром я прислал ему флакончик с микстурой, сказал принимать по столовой ложке каждые четыре часа, написал это на бумажке, и что он? Берет и выпивает залпом половину флакончика. Говорит, что подумал, что так боль скорее пройдет. Что после этого можно ожидать от такого человека?

– Выходит, поэтому ему стало плохо? – удивилась Френсис.

Глен отрицательно покачал головой:

– Нет, от этого не могло. Там, по счастью, не было ничего, что могло причинить вред.

– А что это была за микстура? – спросил я.

– Умеренное болеутоляющее. Висмут и чуточка морфия.

Френсис посмотрела на Рону.

– Но ты тоже вколола ему морфий. Может быть…

– Нет-нет, – поспешно оборвала ее Рона, – это не могло принести ему вреда. Не стоит и говорить. – Но она выглядела сильно обеспокоенной, я это видел.

Мы помолчали.

Френсис неожиданно сорвалась с места.

– Ладно, я побегу наверх, пожелаю Джону спокойной ночи.

– Не уважает твоя жена нас, докторов, – шутливо заметил Глен. – Не спросила у меня разрешения посетить пациента.

Пока Френсис была наверху, мы поболтали о том о сем минут пять. Рона мрачно молчала. Глена больше интересовало, вышла ли наконец Анджела из своей прострации, чтобы спуститься и предложить нам выпить перед уходом. Шел десятый час вечера, а у него был сегодня тяжелый день. К тому же Глен не обедал.

Однако Анджела не появилась, и мы трое покинули дом без выпивки. Рона осталась присматривать за больным. Глен дошел с нами до нашего дома, но отказался от приглашения Френсис зайти и разделить поздний ужин. Он ожидал очередного вызова и имел время только быстро перекусить.

После ужина мы зашли в гостиную посидеть, обменяться впечатлениями.

– Дуглас, – сказала Френсис, – Рона чем-то обеспокоена.

– Я это заметил. Но теперь этим занимается Глен.

– Но Рона тревожится неспроста.

Я удивленно посмотрел на жену.

– Френсис, о чем ты?

– Я думаю, Рона боится, что с этой микстурой что-то не так.

– Но она сама ее приготовила.

– Нет. Сегодня она уехала в Торминстер на поезде в девять сорок, я это знаю, потому что она звала меня с собой. Так что эту микстуру готовил Глен. А я бы не позволила Глену делать для меня лекарства. Он такой невнимательный.

– Моя дорогая, на что ты намекаешь?

– На то, что Глен мог ошибиться и спутать лекарства. Так что я захватила с собой вот это. На всякий случай. – Френсис быстро вытащила предмет, который держала за спиной.

Я уставился на наполовину пустой пузырек с лекарством.

Затем рассмеялся.

– Ты боялась, что Джон выпьет вторую половину?

– Не только это, – проговорила Френсис. – Конечно, мы друзья и все такое, я понимаю, но доктора не имеют права на такие ошибки. В общем, в случае чего можно сделать анализ микстуры и убедиться, что с ней все в порядке.

Таким образом, мы были вовлечены в эти события с самого начала.

Однако началом болезни Джона я считаю не тот день пятого сентября, а неделей раньше, когда мы все собрались в доме Уотерхаусов на небольшую вечеринку. Именно тогда в первый раз была упомянута язва желудка. Конечно, все это было сделано в шутливой форме, поскольку после ужина беседа приняла неожиданный поворот.

Глава вторая
Беседа

Уотерхаусы в тот вечер принимали шестерых гостей. Кроме нас с Френсис, там были Глен и Рона Брум, а также Гарольд Чим и Дейзи Гофф, которую уже в течение многих лет каждый считал своим долгом попытаться свести с Гарольдом. Успеха, впрочем, пока никто не достиг.

Я помню, мы пришли позже, смущенные, что из-за нас задержали ужин. А ведь идти было два шага. Поистине чем ближе живешь, тем чаще опаздываешь. Надо сказать, что и Уотерхаусы тоже приходили к нам с опозданием, но это из-за Анджелы, которой было неведомо такое понятие, как пунктуальность.

Сам ужин я уже почти не помню, так же как и разговор между мужчинами, когда женщины покинули стол. Но состоявшуюся позднее беседу в гостиной (Анджела Уотерхаус называла ее по-старомодному «салон») я запомнил хорошо.

Получилось так, что мы разделились на две группы. Анджеле пришла по почте из Лондона новая партия пластинок, и она позвала Дейзи и Глена послушать. Причем Глен должен был ставить пластинки на патефон. У Анджелы была привычка заставлять людей делать что-то против их воли. Я уверен, ни Дейзи, ни Глен не имели особого желания слушать музыку, которой восхищалась она. Вернее, делала вид. Одна только Френсис действительно хотела послушать пластинки и потому присоединилась к ним. Они расположились в центре гостиной. Анджела на кушетке рядом с камином, остальные неподалеку. Джон Уотерхаус, Рона Брум, Гарольд Чим и я собрались у меньшего камина на коротком отрезке L-образной комнаты. «Меломаны» нас не видели, кроме Глена, управляющего патефоном, так что мы могли спокойно разговаривать, не тревожа их.

Августовские вечера в наших местах не особенно прохладные, но камины в доме Уотерхаусов топили регулярно все лето. Анджела утверждала, что это ей необходимо, а ее супруг, много лет проживший в жарких странах, не возражал. Во всяком случае, ничего по этому поводу не говорил, потому что причудам жены тихо потакал.

Как получилось, что наша беседа повернулась в сторону смертной казни, я не помню. Мы все были старые друзья, а в такой компании разговор имеет обыкновение перемещаться с одной темы на другую, совершенно с ней не связанную. Думаю, смертную казнь упомянул Джон, чтобы подразнить Рону. У нее на этот предмет был твердый взгляд, как, впрочем, на многие другие. При этом Джон Уотерхаус должен был знать, что проиграет, поскольку задеть Рону очень трудно. Ей было совершенно все равно, что скажут люди.

Рона вообще была необычной женщиной. Великолепная, яркая внешность. Прекрасные вьющиеся черные волосы, красивые, умные, проницательные глаза, правильные черты лица, высокий белый лоб, фигура полноватая, но стройная. Добавим еще поведение, исполненное спокойного достоинства. Других подобных женщин я в жизни не встречал и вряд ли встречу. Она была интеллектуалка в полном смысле этого слова. Мы все ею гордились. Рона закончила с отличием Оксфорд, затем занимала высокое положение в лондонском обществе феминисток, несколько коммерческих фирм предлагали ей достойный пост с большим жалованьем. Но когда после смерти отца, доктора Брума-старшего, она неожиданно прекратила свою деятельность и вернулась в деревню управлять домом брата, мы, конечно, приветствовали этот шаг, но одновременно не могли удержаться от мысли, что она здесь себя погубит и что лучше бы ей оставаться в Лондоне. Мы бы ею тогда еще больше гордились.

Что касается ее взглядов – они, разумеется, были самыми передовыми, хотя некоторых из нас откровенно шокировали, а других озадачивали, – я полагаю, все мы были убеждены, что, если Рона их имеет, значит, в них что-то есть.

Вынужден повториться: Рона была исключительная женщина. В отличие от большинства людей с твердыми взглядами она никогда не стремилась навязать их другим. Рону вообще нелегко было уговорить их высказать, хотя близким друзьям иногда удавалось вовлечь ее в спор. Джон Уотерхаус, наверное, преуспевал в этом больше остальных.

Сейчас в обществе все чаще стали раздаваться требования отмены смертной казни. Рона была категорически против.

– Зачем оставлять их жить? – спросила она своим мягким ровным голосом, обращаясь к Джону, когда тот перед этим долго говорил о гуманности и всяком прочем. – Зачем они нужны обществу?

– Правильно, – шутливо согласился Гарольд Чим, – перевешать их всех, и дело с концом.

– Я не говорила, что убийц надо казнить без суда. Но отрицаю разные аргументы нравственного характера. Что, например, жестокое наказание разжигает грубые инстинкты, основанные на крайнем пренебрежении к человеческой личности, и так далее. Чепуха все это. В общем, Джон, назовите мне хотя бы одну убедительную причину, почему отбросам общества нужно давать возможность продолжать жить.

– Действительно, Джон, вопрос серьезный, – подзадорил его Гарольд. – Лично я могу привести много причин. Давайте попробуем переубедить Рону.

Гарольд обвел присутствующих взглядом, его глаза не улыбались, а вот углы рта, как обычно, тронула легкая полуулыбка. Он как будто побуждал нас спросить, что это за причины. Эта слабая полуулыбка и слово «серьезный» были весьма характерны для Гарольда. Вот вы встречаете его, степенно шагающего по улице, тощего, долговязого, как сигнальная мачта, останавливаетесь, и он тут же сообщает вам с такой вот именно легкой полуулыбкой, что из церкви пропали три псалтыря, викарий в смятении. Их надо найти, вопрос очень серьезный. В общем, вы поняли: для Гарольда серьезно почти все. По крайней мере на словах, а что он думает на самом деле, никто не знает. При этом Гарольд никакой не дурак, он просто любит дурачиться, получая от этого удовольствие.

Рона пошла ему навстречу.

– Хорошо, Гарольд, – произнесла она тоже со слабой улыбкой. – Давай выкладывай свои причины.

Но если улыбка Гарольда ничего не значила, то у Роны она значила очень многое. В частности, когда она смотрела на меня с такой улыбкой, я чувствовал, что эта женщина наперед знает, что я собираюсь сказать.

Гарольд отважно ринулся в атаку. Он никогда не робел перед Роной, всегда был готов с ней поспорить и даже вмешаться в спор, который она вела с кем-то другим. Что касается меня, то когда Рона спорила, я просто сидел и слушал.

Уголки рта Гарольда слегка подергивались.

– Ты спрашиваешь, зачем оставлять их жить, Рона? А почему нет? Тут надо исходить из практической целесообразности. Вот, например, убийца, обычный убийца, не маньяк. Он ведь вполне может быть добропорядочным гражданином, хорошим специалистом. Да, он совершил досадную ошибку, на несколько секунд потерял голову и, конечно, должен понести наказание. Но зачем же лишать его жизни? Ведь он еще может быть полезен обществу. Это непрактично.

– Интересный довод, мой мальчик, – заметил Джон.

Самый старший в нашей компании, он любил разыгрывать из себя патриарха. Хотя ему было всего пятьдесят два года. Остальные не намного моложе. Мы с Гарольдом почти ровесники, по сорок пять, Глен на два года моложе. У женщин возраст в среднем составлял года тридцать три, за исключением Дейзи, которой было двадцать восемь.

– Давайте оставим убийц в покое, – сказала Рона. – Я ставлю вопрос шире. Рецидивисты, преступники, признанные невменяемыми, и прочая шваль. Зачем они нужны обществу?

– Так ты что, предлагаешь их всех уничтожить? – удивился Гарольд. – Хм, это вопрос серьезный.

Мы молчали. Джон Уотерхаус мерно пыхтел трубкой, как мне показалось, прислушиваясь к звукам симфонии Бакса[14]14
  Арнольд Бакс (1883–1953) – английский композитор и поэт.


[Закрыть], доносящимся из другого конца комнаты. Он сидел, вытянув ноги к камину, удобно устроившись в своем кресле, специально подобранном, дородный, краснолицый. Его волосы уже начали редеть, а те, что остались, поседели.

– Вы, коммунисты, такие безжалостные, – наконец произнес он.

– Вот именно безжалостные, – подхватил Гарольд. – Точное определение.

Рона рассмеялась.

– Я коммунистка? В первый раз слышу. Единственный коммунист, которого я знала, был таким ничтожеством, не приведи Господь. Вот Гарольд здесь весьма к месту заговорил о практической целесообразности. Именно ее я имею в виду. Чем человек ценен, спрошу я вас? И сразу отвечу. Для меня он ценен только своей полезностью обществу. Тогда зачем, спрашивается, весь этот балласт, все эти нахлебники и тунеядцы? Кому они нужны?

– Вот так та´к! – Уотерхаус выбил трубку и полез в карман своего обширного смокинга за кисетом. – В таком случае, полагаю, я должен быть причислен к балласту одним из первых. Я уже давно не приношу пользу обществу. То же самое и сидящий передо мной Дуглас, молчаливый как сова. Ведь он рантье.

– Во-первых, совы не молчаливые, – встрепенулся я. – Послушайте ночью, как они ухают. А во-вторых, я вовсе не рантье, а труженик. Я садовод.

– Нет, Дуглас, вы рантье и тратите половину своего состояния на хобби, именуемое садоводством. Теперь пойдем дальше и спросим: какая польза обществу от Гарольда? Так что же вы собираетесь делать со всеми нами, Рона? Сожжете на костре?

Рона улыбнулась:

– Зачем подменять понятия, Джон? Уж вам-то костер в любом случае не грозит, потому что вы еще можете принести пользу. Придет время, и вы наконец осознаете, что дальше вести такое бесполезное существование нельзя, и снова приметесь за работу.

– Да, Джон, – опять подхватил Гарольд, – я не перестаю удивляться, как вы ухитрились застрять здесь так надолго.

Джон Уотерхаус закончил набивать трубку и начал раскуривать.

– Так было нужно, – сказал он, выпустив дым. – И обосновался я здесь навсегда. А вы, Рона, все равно коммунистка, признаете это или нет.

Рона опять улыбнулась:

– А я, в свою очередь, думаю, что вы, Джон, в душе тоже немного коммунист. Ну, может быть, не ортодоксальный, а христианский. Впрочем, таковым является каждый интеллектуал.

– Я интеллектуал? – Джон сделал затяжку. – Вы как-то мне это уже говорили, Рона. Но не убедили.

– И это я слышу от человека, который электрифицировал почти весь Дальний Восток? Не понимаю, как можно иметь дело с электричеством и не быть интеллектуалом? Все это вздор, мой дорогой Джон. В нашей деревне нас только двое интеллектуалов. Это вам известно не хуже, чем мне. Ну и Гарольд, конечно.

Гарольд шутливо поклонился.

– Спасибо, Рона. Да, признаюсь без ложной скромности: я интеллектуал. Этим горжусь.

– А вот Дуглас, к сожалению, подкачал. Ну сами подумайте, какой из садовода интеллектуал?

– Совершенно с вами согласен, – сказал я, поддерживая игру.

– Все равно, Рона, слишком уж много интеллектуалов вы сосредоточили в одном месте. Пожалуйста, исключите себя. Для интеллектуалки вы слишком хороши собой. Красивая женщина интеллектуалка – это нонсенс.

– А тут вы нарушили правила спора, Джон, и принялись делать мне комплименты. Это нечестно.

Но я видел, что комплимент Роне приятен. И удивился, потому что знал, насколько Рона равнодушна к своей внешности. Хотя выглядела она замечательно. И не то чтобы казалась много моложе своих тридцати четырех лет, но вид у нее был такой, как будто тридцать четыре года – это именно тот возраст, который ей лучше всего подходит. И так было у нее всегда, начиная с шестнадцати лет. В деревне много судачили по поводу того, почему Рона не вышла замуж, но все соглашались, что только не потому, что у нее не было возможностей.

– И что самое главное вы вынесли из Оксфорда, Рона? – добродушно произнес Джон. – Кроме классиков, конечно.

– Да, пожалуй, в первую очередь классики. Они научили меня логически мыслить, Джон. Но в данном случае мне не сильно нужна логика, чтобы понять, что вы не такой простодушный, каким притворяетесь, и что на самом деле ваше мнение по любому важному вопросу не отличается от моего. Но я не буду пытаться докапываться, зачем вам необходимо выставлять себя в таком свете.

– Неужели так? – Уотерхаус вынул изо рта трубку и начал ковырять в ней спичкой. – Думаю, вы ошибаетесь.

– Рона тоже притворяется, – заметил Гарольд. – Вы ведь не верите, что она на самом деле серьезно относится к тому, что говорит.

– А брат разделяет ваши взгляды? – спросил Джон, закончив возиться с трубкой.

Рона глянула на брата, который стоял у рояля, с неприкрытой скукой листая альбом с пластинками.

– Глен очень консервативен, – сказала она. – Как и положено доктору.

Услышав свое имя, Глен поднял глаза.

– Чего это вы обо мне заговорили?

Он выпрямился во весь свой огромный рост и не спеша двинулся к нам.

– Не понимаю я Бакса, хоть убей. Мое музыкальное развитие остановилось на Бетховене, и, я думаю, этого достаточно.

– Вполне, – согласился Гарольд.

Наша беседа завяла, и мы один за другим переместились в главную часть комнаты.

Френсис улыбнулась:

– Ты хочешь сказать, Глен, что не получил удовольствия?

Глен зевнул. Он был доктор, образованный и все такое, но при этом манеры имел ужасные. И что самое любопытное, они нас всех устраивали. Взять хотя бы меня и Френсис, плохие манеры в людях нас вообще-то коробили, но только не в Глене. В нашем друге все выглядело симпатичным.

Он улыбнулся:

– Боюсь, Анджела зря старалась, пытаясь впихнуть в меня Бакса. Для него, кажется, там нет места.

– О, Глен, вы должны попытаться его понять. Он чудесный. – Голос Анджелы был пропитан меланхолией, как и положено вечно больной. У нее была привычка обращаться за поддержкой в каком-либо суждении к любому, кто находился рядом. – Правда, Бакс чудесный, Рона?

– Но вы же знаете, Анджела, я не очень музыкальна, – мягко проговорила Рона. – Не стану притворяться, что понимаю Бакса, но если вы говорите, что он чудесный, то вполне готова вам поверить.

– Но он действительно чудесный, – повторила Анджела, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Как будто получив сигнал, Джон Уотерхаус, тяжело шагая, приблизился к кушетке, на которой полувозлежала его жена. Походка у него была вразвалку, больше подходящая моряку, а не инженеру-электрику.

– Ты устала, моя дорогая? – спросил он, глядя сверху вниз.

– О, дорогой… немножко. – Анджела посмотрела на нас, как будто извинялась.

– Глен, нам пора уходить, – сказала Рона.

Френсис тронула меня за плечо.

– О нет! – запричитала Анджела. – Рона, я вовсе не это имела в виду. И не хотела разрушать компанию. Еще рано. Я просто потихоньку уйду к себе наверх, а вы оставайтесь, поговорите. Джон, налей им что-нибудь выпить.

– Конечно, дорогая, – заверил ее супруг.

– Я должна идти, – сказала Дейзи. – Обещала быть дома к одиннадцати. Так что, с вашего позволения, пойду оденусь. Все порядке, Анджела, не беспокойтесь. – Она торопливо вышла из комнаты.

Анджела посмотрела на нас, невинно улыбаясь.

– Тогда, если никто не возражает, я пойду…

– Тебя проводить наверх, дорогая? – спросил Джон.

– Это очень мило с твоей стороны, дорогой, но я пока не совсем беспомощна.

Анджела грациозно поднялась с кушетки. Ее стройная фигура, затянутая в безукоризненно пошитое черное вечернее платье, казалась неземной, бесплотной. Эффект подчеркивали бледность лица и дивные золотисто-пепельные волосы. Она являла собой удивительный контраст здоровью и основательности своего супруга. Мне было известно, что Анджеле тридцать шесть лет, но в отличие от Роны она выглядела, во всяком случае, при мягком свете гостиной, не старше двадцати пяти. И постоянные недомогания, преследующие ее с малых лет, внешность не портили.

Анджела нерешительно двинулась в сторону лестницы с блуждающей улыбкой на губах, всем своим видом показывая, что сама сильно удивлена, что может подняться наверх без посторонней помощи.

Вернулась Дейзи в плаще, помахала хозяйке.

– До свидания, Анджела, спасибо за прекрасный вечер. – Она повернулась к Уотерхаусу. – Все в порядке, Джон, не беспокойтесь, Гарольд меня проводит, верно, Гарольд?

– Конечно, Дейзи, – с готовностью отозвался ее кавалер.

Мне нравилась Дейзи. Она была настоящей провинциальной девушкой. То есть выходила гулять в любую погоду, всегда говорила то, что думала. Я не сомневался, что в конце концов она найдет себе мужа.