Текст книги "Замужество Сильвии"

– Разумеется, – сказал он, прочтя письмо, – можете послать его, если вы настаиваете на этом. Но вы должны понять, что таким образом вы только откладываете решение.

Она ничего не ответила и он в конце концов спросил:

– Вы хотите сказать этим, что не намерены принять во внимание мои требования?

– Я только хочу сказать, – спокойно ответила она, – что ради моего ребенка я откладываю на целый год все споры по этому поводу.

Я была уверена, что скоро услышу о Клэр Лепаж. И действительно, дня через два она вызвала меня по телефону.

– Я должна сейчас же увидеться с вами, – заявила она. И в голосе ее чувствовалось сильное волнение.

– Прекрасно, – сказала я, – приходите сейчас же. Она явилась в мою маленькую квартиру. Это был ее первый визит ко мне, но она даже не оглянулась кругом, даже не присела и, едва переступив через порог, воскликнула:

– Почему вы не сказали мне, что знакомы с Сильвией Кассельмен?

– Дорогая моя, – ответила я, – я совсем не считала себя обязанной говорить вам об этом.

– Вы обманули меня! – с жаром воскликнула она.

– Послушайте, Клэр, – сказала я, глядя ей в глаза, чтобы немного успокоить ее. – Вы хорошо знаете, что я не была связана тайной, и притом я ведь не причинила вам никакого вреда.

– Зачем вы это сделали? – спросила она, и, к сожалению, у нее вырвалось при этом проклятие.

– Я никогда не упоминала вашего имени, Клэр.

– А что мне толку от этого? Они все равно разузнали все. Мне расставили ловушку.

Я вспомнила в эту минуту, что мне не следует выказывать ей сожаления.

– Сядьте, Клэр, – сказала я, – и расскажите мне все по порядку.

– Я не желаю разговаривать с вами! – воскликнула она.

Но это была последняя вспышка гнева.

– Прекрасно, – ответила я. – Но зачем же вы пришли ко мне в таком случае?

Она ничего не ответила и села.

– Они перехитрили меня! – жаловалась она. – Если б я могла подозревать, в чем дело, то, конечно, сумела бы придержать язык за зубами. А так им удалось одурачить меня.

– Вы говорите какими-то загадками. Кто это «они»?

– Дуглас и эта старая лисица Росситер Торренс.

– Росситер Торренс?

Я несколько раз повторила про себя это имя и вдруг вспомнила: старый стряпчий семьи ван Тьюверов.

– Он послал мне свою карточку и сказал, что его направила ко мне Мэри Аббот. У меня, разумеется, не было никаких подозрений, и я прямо попала в ловушку. Мы поговорили немного о вас, и он даже узнал от меня, где вы живете. Но в конце концов он признался мне, что пришел вовсе не от вас, а просто ему надо было узнать, знаю ли я вас и насколько я близка с вами. Его послал ко мне Дуглас. Затем он стал требовать, чтобы я сказал ему, что я говорила вам о Дугласе и зачем я сделала это. Разумеется, я отрицала, что говорила вам о нем. Если б вы только знали, как он измучил меня!

Клэр на минуту умолкла.

– Мэри, как вы смогли сыграть со мной такую штуку?

– Мне и в голову не приходило, что я могу повредить вам, – возразила я. – Я просто старалась помочь Сильвии.

– Помочь ей за мой счет!

– Скажите мне, что вам угрожает? Вы боитесь, что они отнимут у вас пенсию?

– Они грозят сделать это.

– И приведут свою угрозу в исполнение? Клэр сердито посмотрела на меня.

– Я не знаю, могу ли я доверять вам теперь? – сказала она.

– На этот счет можете поступать, как вам угодно, – ответила я. – Я не хочу принуждать вас.

Но она поколебалась еще немного и решила наконец положиться на мое великодушие.

Полагая, что они не осмелятся сделать этого, пока Сильвия не узнает всей правды, она и явилась ко мне. Она просила меня не прибавлять больше ни слова к тому, что я уже сказала, что было низостью с моей стороны. Я сделала вид, что дружески отношусь к ней, старалась завоевать ее доверие и выслушивала ее признания. Неужели я могу желать ее окончательного разорения, желать, чтобы ее просто выбросили на улицу!

Бедная Клэр! Я говорила как-то вначале, что ей был присущ идеализм, но не знаю, подтвердилось ли это чем-нибудь в моем рассказе. Впрочем, она так быстро опускалась на дно жизни, что казалась теперь мне совсем другим человеком. А страх, внушенный ей старым адвокатом, совершенно лишил ее способности владеть собой.

– Клэр, – сказала я, – вам совершенно незачем так волноваться. У меня нет ни малейшего намерения говорить что-нибудь о вас. Я даже представить себе не могу, чтобы какие-нибудь обстоятельства побудили меня сделать это. Но если бы я и решилась на такой шаг, то рассказала бы ей о вас только при условии, чтобы она ничего не говорила своему мужу…

При этих словах Клэр снова впала в бешенство. Как я могу воображать, что какая-нибудь женщина будет в состоянии сохранить такую тайну? Да она бросит это мужу в лицо при первой ссоре. Кроме того, если только Сильвия узнает правду, она еще чего доброго захочет разойтись с ним. А если она бросит его, тогда и Клэр лишится своих доходов.

Она долго и слезливо говорила со мной о деньгах. В конце концов она умолкла, вперив взор в пространство, растерянная и изумленная. Что я, в сущности, за человек? Как я могла сделаться другом Сильвии ван Тьювер? Что Сильвия нашла во мне, и что я надеялась извлечь из Сильвии? Я коротко отвечала на все вопросы Клэр, и вдруг ее охватило жгучее любопытство, простое человеческое любопытство: что представляет собой Сильвия? Правда ли, что она так умна, как об этом говорят? На кого похож ребенок, и как Сильвия отнеслась к своему несчастью? Неужели правда, что я гостила у ван Тьюверов во Флориде, как сказал ей Росситер Торренс?

Само собой разумеется, что я не особенно пространно отвечала на эти вопросы, и думаю, что мою посетительницу еще больше огорчила моя скрытность, нежели измена, в которой она обвиняла меня. Интересно было также наблюдать некоторую неуловимую перемену в ее обращении со мной. Исчезли легкий оттенок снисходительности и прежняя фамильярность! Я сделалась в ее глазах персоной, хранительницей семейных тайн, доверенным лицом великих мира сего. Должно быть, во мне есть что-то, чего Клэр не замечала раньше.

Бедная Клэр! Теперь она исчезнет со страниц моего рассказа. На протяжении долгих лет мне случалось иногда видеть ее мельком среди ярких птиц в блестящем оперении. Но я никогда больше не разговаривала с ней, и она с тех пор уже не являлась ко мне. Поэтому я не знаю, продолжает ли Дуглас ван Тьювер выплачивать ей по восьми тысяч в год. Могу только сказать, что, когда я встречаю ее, она всегда так же нарядно одета, как и раньше, и платья ее по-прежнему не носят на себе следов прошлого сезона. Раза два мне показалось, что она слишком много пьет, но затем я увидела, что то же самое делали и другие дамы, перед которыми стояли рюмки с ярко окрашенными напитками.

До конца года я ничего не слыхала о Сильвии, за исключением того, что проскальзывало иногда в светской хронике моей газеты. Так, я узнала, например, что она провела конец лета в Шотландии, в замке своего мужа. Я сама была сильно переутомлена в то время и взяла себе отпуск. Я уехала на Запад и, вернувшись осенью, снова погрузилась с головой в работу. В это время я прочла, что ван Тьюверы плавают по Средиземному морю на своей яхте «Тритон» и собираются провести зиму в Японии.

И вот однажды, в январе, пришла телеграмма от Сильвии из Каира:

«Еду в Нью-Йорк на пароходе «Атлантик». Отвечайте, где вы?»

Я, разумеется, ответила. Затем справилась с расписанием пароходных рейсов и стала с нетерпением ждать «Атлантика».

Через два дня Сильвия прислала мне известие по беспроволочному телеграфу, и, когда огромный пароход подошел к пристани, я была в толпе ожидающих. Да, вот она, моя Сильвия, машет мне платком, а рядом с ней стоит ее муж.

Как мучительно было ждать, пока пароход медленно подходил к причалу. Было холодно, и мы могли только издали смотреть друг на друга и топать ногами, чтобы согреться. Я заметила в толпе несколько друзей ван Тьюверов, приехавших встретить их, и потому держалась в стороне. Я терялась в догадках и не знала, чем объяснить все это. Мне казалось просто невероятным, что Сильвия, пребывая вместе со своим мужем, могла пожелать, чтобы я встретила ее. Наконец спустили сходни, и поток пассажиров устремился на берег. Вместе с другими спустились и ван Тьюверы, друзья окружили их тесным кольцом. Я ждала в стороне. Наконец Сильвия сама подошла ко мне. Внешне она казалось очень спокойной, но я почувствовала по пожатию ее рук, что она глубоко взволнована.

– О, Мэри, Мэри! – прошептала она. – Я так рада видеть вас, так рада!

– Что случилось? – спросила я. Она ответила шепотом.

– Я расстаюсь со своим мужем.

– Расстаетесь со своим мужем! – воскликнула я пораженная.

– Расстаюсь с ним навсегда, Мэри.

– Но… но… – я не могла окончить фразы; глаза мои невольно обратились в ту сторону, где он стоял, спокойно разговаривая со своими друзьями.

– Он настоял на том, чтобы мы вернулись вместе для сохранения приличий. Его больше всего пугают сплетни и толки. Он поедет со мной к моим родителям и затем оставит меня…

– Сильвия! Что это значит? – прошептала я.

– Я не могу рассказывать вам здесь. Я приеду к вам. Вы живете на прежней квартире?

Я ответила утвердительно.

– Это длинная история, – прибавила она. – Я должна извиниться перед вами, что заставила вас прийти сюда, где мы не можем поговорить. Но у меня была для этого важная причина. Я никак не могу внушить моему мужу, что я говорю серьезно и вы, так сказать, моя «Декларация независимости».

Она рассмеялась немного странным смехом, и я, взглянув на нее, поняла вдруг, что моя милая Сильвия дошла до последнего предела.

– Бедняжка! – пробормотала я.

– Я хотела показать ему, что это не пустые слова. Я хотела, чтобы он видел, как мы встретимся. Дело в том, что он рассчитывает на помощь моих родителей, чтобы заставить меня изменить решение.

– Но зачем же вы едете домой? Отчего вам не остаться со мной? Рядом со мной есть как раз свободная квартира.

– А ребенок?

– В нашем доме куча ребят, – сказала я.

Но, по правде говоря, в эту минуту от волнения я почти совсем забыла о ребенке.

– А как малютка? – спросила я.

– Пойдемте. Вы можете взглянуть не нее, – сказала Сильвия.

И когда я бросила неуверенный взгляд на ее мужа, разговаривавшего со своими друзьями, Сильвия поспешила прибавить:

– Это мой ребенок, и я имею право показывать его, кому захочу.

Няня, краснощекая английская девушка в синем платье и чепчике с длинными лентами, стояла поодаль, держа на руках сверток белого шелка и кружев. Сильвия откинула покрывало, и я снова увидела то, что так взволновало меня год тому назад. Я увидела ее собственное миниатюрное изображение, ее нос, ее губы, ее золотистые волосы, но бедные маленькие глазки были безжизненны. Я в замешательстве взглянула на Сильвию, не находя слов, но лицо ее так и сияло материнской гордостью.

– Ну, не прелесть ли она! – прошептала Сильвия. – И знаете ли, Мэри, она так быстро развивается и растет! Вы просто не поверите!

«О, чудо материнской любви, – подумала я, – эта любовь еще более слепа, чем слепорожденный ребенок». Мы отошли, и Сильвия сказала мне:

– Я приеду к вам, как только устрою свою девочку. Наш поезд отправляется на юг сегодня ночью, так что я не могу терять времени.

– Благослови вас Бог, дорогая, – прошептала я.

Она пожала мне руку и подошла к своему мужу. Я стояла несколько минут и наблюдала, как она обменялась с ним несколькими приветственными словами в присутствии окружавших их друзей. И, зная глубокую муку, таившуюся в сердцах этой молодой четы, я снова изумилась силе их кастовой дисциплины.

Сильвия приехала ко мне, как обещала. Она сидела в моем большом кресле, а я любовалась ею, гордилась ее мужеством и преклонялась перед ее страданиями. Но, сознаюсь откровенно, больше всего мучило меня любопытство.

– Расскажите мне! – воскликнула я.

– Столько придется рассказывать, – ответила она.

– Скажите мне, почему вы оставляете его?

– Потому что я не люблю его, Мэри. Это главная причина. Я долго думала об этом. Я ни о чем другом не думала весь последний год и пришла к убеждению, что женщина не должна жить с мужчиной, которого она не любит. Это величайшее преступление, которое может только совершить женщина.

– О, да! – сказала я. – Если вы зашли уже так далеко…

– Да, я дошла до этого убеждения. Другие обстоятельства тоже содействовали моему решению, но они имели лишь второстепенное значение, с ними можно было примириться. Тот факт, что он хворал этой болезнью и был причиной слепоты моего ребенка…

– О! Вы узнали это?

– Да, узнала.

– Как?

– Я открыла это постепенно. В конец концов ему самому надоело, кажется, отрицать это.

Она замолкла на минуту, затем продолжала:

– Главные затруднения возникли по вопросу о моих обязанностях жены. Видите ли, я сказала ему с самого начала, что я хочу жить только для моего ребенка, только для него одного. И лишь на этом основании ему удалось убедить меня не видеть вас и не читать ваших писем. От меня требовалось только, чтобы я не задавала вопросов, была мила и приветлива, и я согласилась на это. Но затем, несколько месяцев назад, мой муж явился ко мне со своими требованиями. Он сказал, что доктора дали свою санкцию на наши половые отношения. Я, разумеется, была поражена. Ведь я думала, что он прекрасно понял, чего я хочу, перед тем как мы уехали из Флориды.

Она снова остановилась.

– Так, так, дорогая, – сказала я ласково.

– И вот теперь он начал говорить, что доктора разрешают нам спать вместе, так как всякая опасность уже миновала. Мы можем принять меры, чтобы не иметь детей. Я могла только просить, чтобы он прекратил этот разговор, который был мне крайне неприятен. Ведь он же сам убеждал меня не принимать никаких решений, пока я не кончу кормить мою девочку. Теперь я, в свою очередь, попросила его оставить меня в покое. Но Дуглас не соглашался на это. Он начал доказывать мне, что такая жизнь неестественна и что он не в силах выносить ее. Я женщина и поэтому не могу понять его. Но я убедилась, что и он никак не мог понять того, что я чувствую. Видите ли, он всегда получал все, чего хотел, и просто не знает, что значит встретить отказ. Мне кажется, что для него это было не только физическим лишением. Он видел в моем упорстве желание оскорбить его и нанести ущерб его авторитету.

Сильвия вздрогнула под влиянием этих воспоминаний и замолчала.

– Я прошла через все это, – сказала я.

– Он хотел знать, долго ли я намерена еще отказывать ему. Я отвечала, что это будет продолжаться до тех пор, пока мысль об этой болезни перестанет терзать мое сердце, пока я не буду уверена в том, что мы оба вполне здоровы и не можем передать ее друг другу. Однако спустя некоторое время я поразмыслила над этим и сказала ему прямо: «Дуглас, я должна честно сказать вам всю правду. Я никогда больше не смогу быть вашей женой. Тут дело идет уже не о ваших и моих желаниях, а о том, честно это или нет. Я не люблю вас. Я знаю теперь, что никогда, ни при каких обстоятельствах женщина не должна отдаваться мужчине, если она не любит его. Делая это, она совершает насилие над своим телом и над божественной природой своей души». «Разве вы не знали этого до своего замужества?» – спросил он. Я заметила: «Я не знала, что такое брак, и потому позволила другим убедить себя». «А ваша мать?» – воскликнул он. «Мать, позволяющая своей дочери совершить такое преступление против природы, – или рабовладелица, или сама раба», – отвечала я. Конечно, он подумал, что я сошла с ума. Он начал говорить мне о супружеских обязанностях, о сохранении домашнего очага, о том, что жена должна повиноваться мужу и так далее. Он не давал мне покоя.

Она вдруг вскочила и забегала по комнате. Я увидела в ее глазах отражение прежних баталий.

– О, какой это был ужас! – воскликнула она. – Мне казалось, что я переживаю муки всех женщин, испытавших замужество без любви. Я чувствовала себя так, как будто меня преследуют со своим желанием не один, а множество мужчин. Он начал казаться мне каким-то чудовищем. Я вздрагивала при встрече с ним, я запретила ему касаться этой темы, и он довольно долго исполнял мое требование. Но несколько недель назад он снова заговорил об этом. Тогда я окончательно вышла из себя: «Дуглас! Я не могу больше выносить этого. Я страдаю не только оттого, что мой ребенок слеп. Вы внушили мне ненависть к отцу моей дочери. Вы, точно страшная черная туча, постоянно давите на мою душу. Вы бродите вокруг меня, точно зловещий призрак, и стараетесь замкнуть меня в тесный круг ваших желаний, но я не могу больше выносить этого. Я была гордая, пылкая девушка, а вы превратили меня в бездушный автомат, в рабыню ваших глупых светских традиций. Я сделалась безвольной, вечно жалующейся, недовольной женой. Я отказываюсь быть такой. Я вернусь домой, где у людей все же сохранилось еще немного самобытности. Я поеду к отцу!» И, сказав это, я тотчас же справилась, когда идет следующий пароход.

Она замолчала и остановилась передо мной. Глаза ее сверкали, пылкая южная кровь заливала щеки.

Я молча ждала, пока она успокоится.

– Я не стану повторять всех его протестов – продолжала она. – Когда он увидел, что я действительно решила уехать, он предложил отвезти меня на яхте, но я отказалась. Я просто боялась оставаться с ним так долго вдвоем. Подчас его упорство производит на меня впечатление чего-то ненормального, почти безумного. Тогда он решил, что поедет со мной на пароходе для соблюдения приличия. Отец писал мне, что он не совсем здоров, и Дуглас заявил, что это письмо может послужить хорошим предлогом. Он пробудет там около недели, а затем отправится на охоту и больше не вернется.

– А сделает ли он это?

– Нет, я думаю, что сейчас он рассчитывает на другой исход. Он надеется привлечь на свою сторону маму, чтобы она явилась ко мне и постаралась подействовать на меня библейскими цитатами и слезами. Но я всячески стараюсь убедить его, что все это будет напрасно и не изменит моего решения. Я сказала ему, что не пророню дома ни слова о своих намерениях, пока он не уедет, и надеюсь, что он также будет молчать. Но, разумеется…

Она оборвала свою речь и через минуту спросила:

– Ну, что вы скажете, Мэри?

Я нагнулась к ней и, взяв ее за руки, сказала:

– Я радуюсь, что вы одна выдержали эту битву. Я знала, что она неизбежна, но не хотела влиять на ваше решение.

Сильвия погрузилась в раздумье. Я хорошо знала своего друга и понимала, какие чувства волнуют ее и какую жестокую борьбу она должна была вынести, чтобы принять такое решение.

– Дорогой друг, – вдруг обратилась она ко мне. – Не подумайте, что я совсем не хотела считаться с ним.

Я стараюсь уверить себя, что всегда поступала с ним честно. И все-таки у меня возникает вопрос, был ли вообще когда-нибудь мужчина, с которым я поступала вполне честно и искренно. Ведь я всегда была кокеткой до мозга костей. И вот теперь, когда мы связаны с ним и он меня любит, я не могу решить, в чем заключается мой долг? Я не могу уважать его чувство ко мне. Эта любовь отчасти объясняется тем, что я красива и нравлюсь ему, но главным образом тут играет роль уязвленное тщеславие. Я была единственной женщиной, осмелившейся посмеяться над ним, а он не лишен снобизма и поэтому решил, что я, должно быть, действительно замечательная девушка, если осмеливаюсь поступать так. Я все это высказала ему. Да! Я заставила его пройти через это унижение. Я хотела доказать ему, что он вовсе не любит меня по-настоящему, а только хочет подчинить меня себе, заставить меня восхищаться им и повиноваться его воле. Я же хочу оставаться сама собой, как и он хочет быть тем, что он есть. Вот отсюда и возникали все наши несогласия.

– Это служит причиной раздора в большинстве несчастных браков.

– Я много думала в этот последний год, – продолжала она, – о разных вещах. Мы, американские женщины, привыкли считать, что мы свободны, потому что наши мужья балуют нас, дают нам деньги и позволяют развлекаться. Но лишь только дело коснется истинной свободы ума и сердца, мы тотчас же убеждаемся, какая глубокая разница существует между нами и англичанками. Я, например, познакомилась с женой одного английского министра. Он убежденный консерватор во всех отношениях, а она горячая суфражистка. Она не только дает деньги на пропаганду, но и произносит публичные речи, и имя ее пользуется популярностью, тем не менее они живут очень дружно и счастливо. Представляете вы себе, чтобы это было с моим мужем?

– Мне казалось, что он одобряет английские устои, – сказала я.

– Там, в Англии, мы встретились с досточтимой Бетти Энверсли, сестрой его товарища. Она состоит в дружбе с воинствующими суфражистками, и мне хотелось поговорить с ней, чтобы познакомиться с образом мыслей этих женщин. Однако мой муж помешал мне увидеться с нею. И так повторялось всегда, лишь только я пробовала сделать что-нибудь такое, что могло угрожать его власти надо мной. Он желал, чтобы я подчинилась авторитету докторов по вопросу об опасности заражения венерическими болезнями. Но когда я достала книги и показала ему, что на самом деле говорят врачи по этому поводу и как велика, по их мнению, опасность заражения, то он снова рассердился на меня.

Прочтя удивление в моих глазах, Сильвия прибавила.

– Я много читала по этому вопросу, – объяснила она, – и знаю теперь все то, что должна была бы знать до своего замужества.

– Как же вам удалось достать такие книги?

– Я попробовала сначала попросить у докторов, чтобы они дали мне что-нибудь почитать, но они и слышать не хотели. Они уверяли, что это чтение не для женского ума и что, начитавшись об этих вещах, я стану только воображать разные ужасы. Тогда я решила действовать самостоятельно. Я отыскала склад медицинских книг и отправилась туда. «Я американский врач, – объяснила я книгопродавцу, – и мне нужно просмотреть последние труды по венерическим болезням». Тогда он подвел меня к полкам, и я сама достала оттуда несколько томов.

– Бедное дитя! – воскликнула я.

– Когда Дуглас увидел, что я читаю такие книги, он пригрозил, что сожжет их. Я ответила ему, что в магазине найдется еще много экземпляров, а я твердо решила узнать все, что нужно.

Она остановилась.

«Как это похоже на то, что пришлось пережить мне!» – подумала я.

– В этих книгах были главы, касающиеся жен. Я узнала оттуда, что многое от них скрывается, и поняла, почему это делается. Таким образом, мне сразу стало ясно все, что произошло со мной. Дуглас, должно быть, воображал, что так будет продолжаться вечно и что я никогда не выйду из состояния неведения. Но когда это все же случилось, он решился признаться мне…

– Он сознался вам?

Она горько улыбнулась.

– Нет. Он привез доктора Перрина в Лондон, чтобы тот сделал это за него. Доктор Перрин объявил мне, что находит нужным открыть мне правду. У моего мужа, действительно, были некоторые признаки этой болезни. Он как доктор хотел объяснить мне, почему мне сразу не сказали всю правду. Дуглас предлагал сделать это, но все врачи воспротивились. Я должна понять, какая ужасная проблема стояла перед ними, и не осуждать за это ни их, ни особенно моего мужа, который всецело подчинился в этом вопросе авторитету врачей.

– Как глупы мужчины! Как будто это может служить оправданием ему!

– Мне кажется, что я дала понять этому маленькому человечку, какое жалкое впечатление произвели на меня оба – и он, и его патрон. Но я выстрадала все, что только могла выстрадать, и не хотела больше притворяться. Я сказала ему, что было бы гораздо лучше для всех нас, если бы они с самого начала сказали мне правду.

– О, да! – воскликнула я. – Именно это я и старалась доказать им, но добилась только одного результата – собственного изгнания!

Когда поезд, в котором ехала Сильвия, подкатил к станции ее родного города, вся ее семья и множество друзей уже дожидались на платформе. Известие о том, что она прибыла в Нью-Йорк и едет домой навестить больного отца, было перепечатано в местных газетах. В результате почтенного майора засыпали телеграммами и письменными запросами об его здоровье. Тем не менее он все же настоял на том, чтобы поехать встречать свою дочь. Он вовсе не собирался перейти на больничный режим в угоду газетным сплетням обоих полушарий. И вот, нарядившись в свой лучший черный костюм из тонкого сукна, в широкополой черной, заново вычищенной шляпе, в сверкающих сапогах с квадратными носами, он прохаживался теперь взад и вперед по платформе, поджидая поезд. Сильвия бросилась прямо к нему в объятия, как только вышла из вагона.

Тут была и «мисс Маргарет». Она протиснула в дверцы семейного автомобиля свою грузную особу в широкой развевающейся одежде и готовилась пролить слезы над любимой дочерью. Тут же была и Селеста, сияющая, с целым запасом новостей, которыми она стремилась поделиться со старшей сестрой. Были тут и Пегги, и Мэри, превратившиеся в двух смешных неуклюжих подростков. И мистер Кассельмен Лайль, единственный сын и наследник, со своей гувернанткой, черноглазой и очень строгой француженкой. Наконец тут была тетя Варина, волнуемая самыми разнообразными чувствами, вызванными этим неожиданным приездом. Епископ Чайльтон и его жена были в отсутствии, но зато явилась целая делегация двоюродных братьев и сестер. Дядя Мандевиль Кассельмен прислал огромный букет роз, который лежал в семейном автомобиле, а дядя Барри Чайльтон – пару диких фазанов, собственноручно застреленных им.

Позади Сильвии, как всегда холодный и надменный, выступал мистер Дуглас ван Тьювер, а за ним семенила чудесная нянька в изумительном чепце с голубыми лентами и с не менее изумительным свертком белого шелка и кружев. Вся семья бросилась с жаром обнимать Сильвию и пожимать руку ее холодному и важному супругу. После этого всеобщее внимание устремилось на чудесный сверток, содержимое которого привело всех в необузданный восторг. Редко случалось, чтобы великие мира сего позволяли себе выражать публично столь горячие чувства. Неудивительно поэтому, что весь город сбежался на станцию полюбоваться на это зрелище.

Хотя в газетах не появилось никаких заметок по этому поводу, но в штате все знали, что ребенок Сильвии слепой, распространялся слух, что тут скрыта какая-то странная и ужасная тайна. Все это создавало вокруг молодой матери и драгоценного дитя атмосферу, полную таинственности и печали.

Как отнеслась Сильвия к своему несчастью? Как она относится к своим успехам при европейских дворах? Захочет ли она после этого знаться со своими земляками? У многих радостно забились сердца, когда она, ласково улыбаясь, дружески заговорила с ними. Даже старые негры ушли восхищенные и рассказывали всем, что «Ми Сильвия» пожала им руки. Толпа громкими криками проводила вереницу автомобилей, направлявшихся в Кассельмен Холл.

Вечером состоялся большой банкет, в котором пригодились и фазаны, присланные дядей Барри. Давно уже не собиралось столько гостей в огромной столовой, не толпилось в кухне столько слуг. Шум голосов и смех наполняли огромную комнату. Сильвия снова сияла прежней радостью и оживлением, а супруг ее был явно очарован этой патриархальной сценой. Он стал любезным, разговорчивым, остроумным и завоевал все сердца. Он сказал добряку-майору, что только теперь начинает понимать, почему южане так страстно любят свой край. В самой жизни здесь таится какое-то неуловимое очарование, возвышенность духа, придающие всем и вся особую привлекательность. И так как южане больше всего любят слышать похвалы своей родной земле, то все с восторгом выслушали Дугласа и нашли, что он одарен редким умом и тонкой наблюдательностью.

– Остерегайтесь Дугласа, папа! Он неисправимый льстец! – раздался голос Сильвии.

Она смеялась, говоря это. И только тетя Варина, единственная из всех присутствующих, уловила зловещую нотку в ее смехе и подметила горькую складку около рта. Тетя Варина и ее племянница были единственные люди, достаточно хорошо знавшие Дугласа ван Тьювера, чтобы понять всю иронию этого эпитета «неисправимый льстец!»

Сильвия сразу сообразила, что муж ее задался целью привлечь на свою сторону ее семью. Он объезжал с майором плантации и терпеливо выслушивал длинные лекции о борьбе с вредными насекомыми. Вернувшись домой, он угощал майора сигарами и слушал его воспоминания из времен детства. Он посетил епископа Чайльтона и провел довольно много времени в его кабинете, стены которого были уставлены выгоревшими томами богословских книг. Ван Тьювер сам имел в юности наставника англиканской церкви и пунктуально выполнял ее предписания. Но он почтительно выслушал доводы своего собеседника в пользу более простой формы церковной организации и унес с собой объемистый трактат о заблуждениях, касающихся «Апостольского наследства». Затем явилась тетя Ненни, властолюбивая и оживленная дама, какой она была и тогда, когда помогала молодому миллионеру жениться. И Дуглас ван Тьювер намекнул ей теперь, что ее третья дочь должна непременно навестить Сильвию в Нью-Йорке.

Его любезности в самом деле не было пределов. Он посадил к себе на колени мистера Кассельмена Лайля и дал ему поиграть своими дорогими часами, которые тот уронил на пол. Он вставал рано утром и ездил верхом с Пэгги и Мэри. Он катал Селесту в автомобиле и помог ей произвести соответствующее впечатление на молодого человека, в которого она была влюблена. Своим ласковым отношением к детям он завоевал сердце «мисс Маргарет», а терпение, с которым он выслушивал длинные рассказы о их болезнях в различные периоды их жизни, окончательно укрепило их дружбу. Сильвии, наблюдавшей за всеми его маневрами, казалось, что он задался целью связать себя с нею множеством новых уз.

Она приехала домой, чтобы найти там покой и отдохнуть в одиночестве, но оказалось это невозможным. Слепота ребенка вызвала толки о причине этого несчастья, и если бы она стала скрываться, то дала бы повод к самым худшим предположениям. В ее семье подготовлялся большой торжественный прием, на который должно было собраться все общество Кассельменского округа, стремившееся поглядеть на счастливую мать. А затем в местном клубе должен был состояться очередной танцевальный вечер, на который все явятся в надежде взглянуть на блестящую пару.

У Сильвии было такое ощущение, словно ее мать и тетки постоянно подталкивают ее сзади, приговаривая: «Иди, иди! Покажи себя! Не допускай, чтоб о тебе пошли толки».

Она терпеливо переносила эту пытку в течение нескольких недель, а затем обратилась к своему кузену Гарри Чайльтону:

– Гарри, – сказала она, – мой муж хочет отправиться на охоту. Не поедешь ли ты с ним?

– Когда? – спросил Гарри.

– В самое ближайшее время. Завтра или послезавтра.

– Я готов, – сказал Гарри. После этого Сильвия пошла к мужу.