Текст книги "Замужество Сильвии"

КНИГА ВТОРАЯ

В течение трех месяцев после этого я имела сведения о Сильвии только из писем. Она оказалась прекрасной корреспонденткой, и письма ее были на редкость живыми и красочными. Не могу сказать, чтобы она изливала передо мной свою душу, но эти исписанные листки давали мне достаточно яркое представление о ее душевном состоянии и о развитии ее семейной драмы.

Прежде всего она описала мне местность, в которой поселилась: очаровательный уголок, где каждая женщина должна была бы чувствовать себя счастливой. Это был маленький островок, окаймленный рощами кокосовых пальм, которые шептались день и ночь под дыханием морского ветерка. Весь остров был покрыт тропической растительностью. Недалеко от моря стоял длинный уединенный бунгало с крытыми террасами, а перед ним расстилалась полоса белого прибрежного песка. Вода была ярко-синяя; она ослепительно сверкала на солнце, а вдали зеленели чуть заметные точки островов. И все это – воздух, вода и остров – было пронизано горячим южным солнцем.

«Я сама не сознавала, – писала она, – пока не попала сюда, что для меня не может быть настоящего счастья на севере. Там я словно обороняюсь от жестокого врага, а здесь я у себя дома. Я сбрасываю свои меха, расправляю руки, расцветаю. Боюсь, что на некоторое время я совсем перестану думать, забуду обо всех огорчениях и тревогах и буду только греться на песке, как ящерица.

А вода! Мэри, вы представить себе не можете эту воду. Сверху она голубая, а когда заглянешь в глубину – совсем зеленая. Почему это? У меня есть свой собственный ялик, на котором я пускаюсь в плавание, и я провожу в нем много счастливых часов, изучая морское дно. Передо мной все цвета радуги, и я вижу все, что творится в глубине, так же отчетливо, как в аквариуме. Я занимаюсь рыбной ловлей. Однажды поймала тарпуна, это было настоящее событие. И правда, я испытала необычайно волнующее ощущение. Если бы вы видели, как это чудовище извивалось и корчилось, пока я вытаскивала его из воды! Разумеется, руки мои очень быстро отказались от борьбы с ним, и я передала леску мужу.

Это одно из самых замечательных мест в мире по обилию и разнообразию рыбы, и я очень рада этому, потому что мужчины, по крайней мере, не будут скучать, пока я греюсь на солнышке».

«Я нашла для себя восхитительное развлечение, – писала она во втором письме. – Мы переправляемся в баркасе на самый уединенный из островков, мужчины уходят ловить рыбу, а меня предоставляют самой себе на целый день, и я радуюсь, точно дитя на пикнике. Я брожу по берегу, сняв туфли и чулки, – ведь здесь нет поблизости газетных репортеров с фотографическими аппаратами. Я не решаюсь заходить далеко в глубь острова, потому что там водятся какие-то огромные черные твари с ужасными жалящими хвостами. Правда, при моем приближении они убегают, поднимая за собой целые тучи песка, но одна мысль о том, что я могу нечаянно наступить на одну из них, приводит меня в ужас. Мягкие волны омывают мне ноги, и я выуживаю руками мелкую рыбешку и собираю прелестные раковины. Иду дальше и вдруг вижу в воде большую черепаху; я бегу к ней, но не решаюсь схватить ее. Затем я нахожу ее яйца. Вот так приключение!

У меня появились какие-то странные вкусы и желания. Со мной прекрасный завтрак, но я чувствую вдруг, что единственное кушанье в мире, которое могло бы соблазнить меня, – это черепаховые яйца. Спичек нет, и я не умею разводить костер по способу индейцев. Остается закопать яйца до завтра обратно в песок. Надеюсь, что черепаха не тронет их и что я не утрачу за это время желания отведать такое лакомство.

Затем я отправляюсь исследовать сушу. Эти острова служили когда-то убежищем для морских пиратов, и этого достаточно, чтобы мне на каждом шагу чудились всякие романтические события. Но нахожу я только лимонные деревья. Не знаю, дикие ли они, – возможно, что остров когда-то обрабатывался. Лимоны очень велики и состоят почти из одной кожуры, но вкус у них замечательный. Черепаховые яйца под соусом из дикого лимона! Я иду дальше и натыкаюсь на мангровый лес – темное, отвратительное и зловещее место. Деревья точно скорчились в муках; ветки и корни переплетаются, как змеи. Я пробираюсь по узенькой тропинке и вдруг, испугавшись, стремглав бегу обратно к берегу.

На песке я нахожу какое-то загадочное маленькое существо, которое носится с быстротою ветра. Я делаю прыжок и становлюсь между ним и его норой. Оно останавливается, насторожившись, и мы начинаем разглядывать друг друга. Это существо похоже на краба, но оно держится на двух кривых ножках, точно карикатура на человека. Две большие клешни – его оружие – подняты для боя, а черные выпуклые глаза вылезают из орбит. Препротивный вид у этой твари! Но тут у меня мелькает вдруг странная мысль: а чем я кажусь ей? Я сознаю, что она живая, что она жаждет жить, что она испытывает страх и обладает решимостью. Как она сейчас должна быть одинока! И мне хочется сказать ей, что я люблю ее и ни за что не причиню ей зла. Но как же объяснить ей это? Единственное, что я могу сделать, это уйти и оставить ее в покое. Я ухожу, размышляя о том, что за странный мир, где живет столько разнообразных существ, замкнутых в себе и лишенных возможности понять друг друга. Это, кажется, называется философией, не правда ли? Укажите мне какие-нибудь книги, где говорилось бы о таких вещах.

Я читаю все, что вы мне присылаете. Когда я устаю от моих странствий по островку, я ложусь под пальмой и читаю, угадайте-ка что? «Джон Стрит», номер пятый! Тотчас же вся окружающая меня прелесть исчезает, и я снова погружаюсь в кошмар. Какая замечательная книга! Я решила, что она должна произвести впечатление на моего мужа, и прочла ему несколько глав. Но он только рассердился и сказал, что мне надо отдыхать и что незачем было приезжать на эти острова, чтобы читать о лондонских трущобах.

Моя попытка оказать на него некоторое влияние привела меня к довольно неприятному открытию: он имеет такие же намерения по отношению ко мне. Он также привез с собой кучу книг и читает мне оттуда ежедневно по нескольку страниц, объясняя смысл прочитанного. Это он называет отдыхом! Я, конечно, не могу с ним спорить. Никогда я не ощущала так остро, как сейчас, пробелов своего образования. Но все же я ясно вижу, к чему клонятся все его аргументы: жизнь есть продукт естественного развития, и люди не в силах ничего изменить в существующем порядке. Но, если бы даже ему удалось убедить меня в своей правоте, я не нашла бы в этом источника радости. Мне всегда кажется, что, будь вы тут, у вас нашлось бы, что возразить ему.

Должна сознаться, что каждый конфликт между нами так тяжело действует на меня, что я просто не решаюсь возражать. Я часто ловлю себя на мысли, во что вылился бы наш брак, если бы мы обнаружили друг в друге полную общность идей и интересов. По временам я стараюсь внушить себе, что должна веровать в то, во что верует мой муж, что я никогда не должна позволять себе думать иначе, чем думает он. Но это отнюдь не устраивает меня в качестве жизненной программы. Я попробовала уже сделать нечто подобное несколько лет тому назад в отношении моих дорогих матери и отца. Не помню, говорила ли я вам о том, сколько беспокойства я доставляла своей матери? Мать моя глубоко убеждена, что я буду вечно гореть в адском огне за то, что не верю некоторым постулатам Библии. Она и сейчас горюет об этом, хотя с тех пор, как она передала меня на попечение мужа, терзания ее несколько уменьшились.

Теперь настал черед моего мужа беспокоиться о моих убеждениях. Он читает сейчас книгу Бюрке, известного писателя. Эта книга историческая, а в английской истории я не очень сильна. Но все же я вижу, что автор – противник не только современных реформ, но и самого духа реформы вообще.

О Мери, почему я не могу думать так же, как думают они? Мне, в сущности, следовало бы любить все эти старые почтенные устои и с благоговением чтить прошлое. Ведь меня воспитали в этом духе…

Подчас я сама прихожу в ужас от собственной дерзости и скептицизма. Я, кажется, способна видеть во всем только дурное и поэтому не могу ни во что верить, даже если бы захотела».

Ее письма были полны описаниями чудес природы, которые окружали ее. Белоснежная цапля поселилась на острове. Сильвия наблюдала за тем, как она ловит рыбу, и старалась отыскать ее гнездо, чтобы взглянуть на птенцов. Мужчины совершили экскурсию в Эверглэдс и рассказывали потом чудеса о стаях фламинго, покрывавших небо алыми облаками, и о птичьих колониях, напоминавших целый город. Они принесли с собой одного птенца, который пищал целыми днями, прося, чтобы его накормили.

Двоюродный брат Сильвии, Гарри Чайльтон, навестил ее. Он охотился с ван Тьювером, когда тот был еще женихом, и теперь составлял ему компанию в рыбной ловле. Его не посвятили, разумеется, в недоразумения, возникшие между Сильвией и ее мужем. Однако он заметил, что кузина его читает серьезные книги, и припугнул ее.

– У тебя скоро появятся морщины на лице, – сказал он, – а ноги вырастут и станут такими же длинными, как у дам Новой Англии.

Так Гарри Чайльтон реагировал на новые интересы своей кузины.

Кроме них на острове был еще молодой врач, следивший за состоянием здоровья Сильвии. Это был маленький живой человек с румяным белым лицом и каштановыми усиками, которые он вечно теребил и подкручивал. Ему был отведен отдельный бунгало, но он обычно принимал участие в прогулках на баркасе.

Сильвия писала мне, что всякий раз, когда между ней и мужем начинается спор о книге Бюрке, она замечает у доктора насмешливые морщинки около глаз. Она подозревала, что этот молодой человек скрывает свои убеждения от своих пациентов-миллионеров, и задалась целью позондировать его.

Затем появилась миссис Варина Тьюис. Трагически лишившись собственной семьи, она посвятила всю свою жизнь служению более счастливым представителям рода Кассельмен.

Теперь она должна была сделаться компаньонкой и советчицей Сильвии. И в первый же день своего приезда тетя Варина обнаружила пропасть, разверзшуюся в жизни ее племянницы.

«Интуиция у женщин из рода Кассельмен, – писала мне Сильвия, – поистине изумительна. Мы проезжали в баркасе мимо одного из виадуков новой железной дороги, и тетя Варина воскликнула: «Какой замечательный виадук!» «Да, – заметил мой муж, – но не говорите этого громко при Сильвии». «Почему же?» – спросила она, и Дуглас ответил: «Она сейчас же изложит вам, по скольку часов в день работают здесь несчастные труженики».

Это было все, но я заметила быстрый взгляд, который тетя Варина бросила на меня, и поняла, что мои старания поддержать разговор не обманули ее. Было очень дурно со стороны Дугласа: ведь он знает, что я люблю своих стариков и не хочу, чтобы они догадывались о моих неприятностях. Однако это очень характерно для него: если у него какие-нибудь неприятности, он всегда старается разделить их с другими.

Как только мы остались одни, тетя Варина обратилась ко мне: «Сильвия, голубка, что это значит? Чем ты огорчила своего мужа?»

Вас, несомненно, позабавит, если я в точности передам вам наш разговор. Я попробовала вывернуться, ответив небрежно: «Дуглас съел за завтраком слишком много черепаховых яиц».

Это было так похоже на мужчину, что любая старая леди без труда поверила бы такому объяснению. Но тетя Варина была слишком проницательна. Мне пришлось объяснить ей, что я хочу научиться думать, отчего она пришла в настоящий ужас. «Ты хочешь сказать, дитя мое, что ты думаешь о таких вещах, которые совсем не нравятся твоему мужу, и отказываешься повиноваться ему, когда он просит тебя перестать думать о них? Ведь ты должна понимать, что у него, несомненно, есть серьезные основания, чтобы запрещать тебе это». «Я тоже так думаю, – сказала я, – но, к сожалению, он не объяснил мне, в чем они заключаются, и я, разумеется, имею право…»

Дальше она и слушать не захотела. «Право, Сильвия, право? Ты добиваешься права отталкивать от себя мужа?» «Но не могу же я регулировать все свои мысли страхом оттолкнуть от себя мужа», – возмутилась я. «Сильвия, ты просто ужасаешь меня! Откуда у тебя такие мысли?» «Но отвечайте мне, тетя Варина, могу я это сделать или нет?» «Для женщины важнее всего думать о том, как угодить хорошему ласковому мужу. Во что превратится ее семейная жизнь, если она перестанет заботиться об этом?» – заключила тетя Варина.

Как видите, мы затронули важный вопрос. Я знаю, что вы считаете меня отсталой, и вам, пожалуй, будет забавно узнать, что некоторым я кажусь страшной мятежницей. Вообразите себе тетю Варину, ее расстроенное старое лицо и взволнованные восклицания: «Дитя мое, дитя мое, надеюсь, что я приехала во время! Не презирай совета женщины, которая горько расплачивается за свои ошибки. У тебя хороший муж, и он горячо любит тебя. Ты одна из счастливейших женщин на земле, так не отталкивай же своего счастья».

«Тетя Варина, – сказала я (не помню, говорила ли я вам, что муж ее был картежник и пьяница и покончил жизнь самоубийством), – а вы убеждены, что каждый муж так стремится убежать от своей жены, что ей необходимо напрягать всю свою энергию и дипломатическое искусство, чтобы удержать его около себя?» «Сильвия, – ответила она, – ты так странно ставишь вопрос, у тебя такие грубые выражения, что я не знаю, как с тобой разговаривать (это, должно быть, ваша вина, Мэри, меня никогда не упрекали в этом раньше)».

«Я могу сказать тебе только одно, что жена, позволяющая себе думать о чем-либо, кроме своих обязанностей по отношению к мужу и детям, рискует потерять все свое счастье, – заметила тетя Варина. – Она играет с огнем, Сильвия! Она поймет слишком поздно, что значит пренебрегать мудростью своего пола и опытом, который другие женщины приобретали целыми веками.

Итак, Мэри, теперь я изучаю новую, неписаную книгу: «Заповеди тети Варины».

Она нашла лекарство от моих терзаний, исцеление для моей болезни – я должна заняться шитьем. Я возражаю ей, что у меня платьев больше, чем нужно для десяти сезонов, но она отвечает благоговейным голосом: «А маленький незнакомец?»

И когда я указываю ей, что маленькому незнакомцу готовится приданое, которое будет стоить много тысяч долларов, она говорит: «Ему, наверно, позволят носить то, что мать сделала для него собственными руками».

Вот, полюбуйтесь теперь, как я сижу на террасе, изучая тонкое шитье, а на дне моей рабочей корзинки спрятана книжка Каутского о социальной революции».

Проходили недели. Законодательная комиссия в Албани вопреки нашим желаниям отложила рассмотрение билля о детском труде, и мы, подобно упорному пауку, паутина которого разорвалась, снова принялись за работу. Как много нужно было собрать денег, сколько написать статей, сколько произнести речей, сколько людей привлечь к своему делу и довести до такого состояния ума, чтобы они могли сделаться серьезной угрозой для наших законодателей. Таков процесс созревания социальных реформ в странах, где общественный строй опирается на частную собственность, процесс, который, по мнению простодушных реформаторов, будет продолжаться вечно, от чего упаси нас Боже!

Сильвия в письмах спрашивала, как идут дела, и я сообщила ей, как мы потерпели неудачу и что предпринимаем дальше. И вот спустя немного времени я получила по почте маленькую коробочку, в которой оказалось бриллиантовое кольцо. «Я не могу просить у мужа сейчас денег, но эта вещь принадлежит мне еще со времен моего девичества. Она стоит около четырех сот долларов – продайте ее. Не проходит дня, чтобы подобные суммы не тратились на моих глазах на пустяки. Употребите их для вашей цели».

Так писала Сильвия. «Королева Изабелла и ее драгоценности», – подумала я.

В этом письме она передавала мне свой разговор с мужем на тему о женском положении. Вначале ей казалось, что эта беседа могла привести к хорошим результатам, так как он находится в лучшем настроении, чем обыкновенно.

«Он уклонился от некоторых вопросов, которые я задала ему, но я не думаю, чтобы он сделал это нарочно. Это просто недостаток внимания, которым страдает весь мир. Он сказал, что не считает женщин низшими существами по сравнению с мужчинами, но между ними есть существенные различия. Ошибка женщин, по его мнению, заключается в том, что они стремятся стать наравне с мужчинами. Как видите, это все та же старая теория «женского очарования». Я указала ему на это, и он признался, что ему нравится быть «очарованным».

«Вы вряд ли нашли бы в этом удовольствие, – возразила я, – если бы знали так же хорошо, как я, чем это достигается». «Почему же нет?» – спросил он. «Потому что это нечестные приемы. Он рассчитаны на самые низменные половые инстинкты».

Он спросил, что я хочу сказать этим, но тут я вспомнила наставления моей двоюродной бабки и рассмеялась: «Если вам нравится, чтобы я прибегала к этим приемам, то как же вы хотите, чтобы я выдала вам их секрет». «Тогда нам не о чем говорить», – сказал он. «Напротив! – воскликнула я. – Вы признаете, что у меня есть «очарование». Многие мужчины признавали это. Значит, вы должны считаться с моим мнением, если я говорю вам, что все это нечестная игра, построенная на плутовстве и рассчитанная на худшие стороны мужской натуры. Например, на тщеславие. Леди Ди говорила: льсти ему, он все проглотит. И, действительно, я не встречала еще мужчины, который отказался бы от комплимента. Затем на его властолюбие: если хочешь добиться от него чего-нибудь – убеди его, что это его желание. На его эгоизм у нее было одно ядовитое изречение – я как сейчас слышу голос Леди Ди: в сомнительных случаях заводи разговор о нем с большой буквы. Вот что вы, мужчины, называете «очарованием».

«Я не чувствую этого», – сказал он. «Да, потому что теперь вы по ту сторону сцены. Но когда вы сами участвовали в игре, вы прекрасно чувствовали это, не отрицайте, пожалуйста, и почувствуете снова, лишь только я вздумаю прибегнуть к этому средству. Но я хочу знать, не может ли женщина заинтересовать мужчину другим, более честным путем? Вопрос, в сущности, сводится к следующему: может ли мужчина любить женщину такой, какова она есть на самом деле?» «Я бы сказал, – ответил он, – что это зависит от самой женщины».

Этот ответ показался мне разумным, и я сказала: «Но ведь вы любили меня, когда я старалась казаться вам загадкой. А теперь, когда я хочу быть с вами честной, вы ясно даете мне понять, что вам это не нравится, что вы не желаете этого. Вот с этой-то проблемой и сталкивается женщина. В нашей семье женщины всегда правили мужчинами. Но они проделывали это так ловко, что в Кассельменском округе никому и в голову не приходило задумываться над «женскими правами». Однако есть же у женщины свои права, и так или иначе они будут дурачить мужчин, пока те не перестанут считать себя сильной половиной рода человеческого, призванной управлять нами».

Тут я убедилась, как мало он понимает меня. «Каждая семья должна иметь одного главу, – заметил он». «Но ведь в истории известны случаи, – возразила я, – когда король и королева правили совместно, и все шло хорошо. Почему же не может быть того же и в семье». «Все это допустимо, пока дело касается семьи. Но политика и деловая жизнь должны быть всецело предоставлены мужчинам, и женщины, вмешиваясь в них, неизбежно утрачивают лучшие свойства своей натуры».

Итак, вот к чему мы пришли. Я не стану повторять вам его аргументов, так как вы, несомненно, достаточно знакомы с антисуфражистской литературой. Мне казалось, что при известном такте и терпении я смогу увлечь его за собой. Но всякий раз, как мы возвращались к этой теме, я убеждалась, что он снова стоит на своей исходной точке зрения: женщина должна подчиняться руководству мужчины; она должна смотреть на мир его глазами.

Я не могла заставить его признаться, что мужчина может ошибаться. И на этом мы остановились и, боюсь, будем останавливаться всегда. Я соглашаюсь с ним, что женщина должна повиноваться мужчине, но только пока он прав».

Ее письма не всегда касались этих вопросов. Несмотря на свои занятия рукоделием, она находила время для чтения и делилась со мной своими впечатлениями. Кроме того, она привела в исполнение свой план относительно молодого доктора и сделала любопытные открытия.

Он благоговел перед ней, а ее пробуждающийся ум находил в нем много материала для размышлений.

«Вот, например, этот молодой доктор, – писала она, – он считает себя человеком науки и даже гордится своим хладнокровием и выдержкой. Однако хитрая женщина могла бы без особого труда обвести его вокруг пальца. У него был в юности неудачный роман (он проговорился мне об этом), и теперь от одиночества и неудовлетворенности он готов видеть в каждой красивой женщине нечто сверхъестественное. Воображение помогает ему превращать ее в радужный мыльный пузырь, который он выдувает собственным дыханием. Я знаю, что никогда не могла бы раскрыться перед ним. Если бы я сказала ему, что сама дала поймать себя в золотую сеть, он только выразил бы восторг перед возвышенностью моих мыслей. О, мало ли я видела женщин, игравших на доверчивости мужчин! А сколько раз я сама злоупотребляла ею. Если бы мужчины были благоразумны, они предоставили бы нам избирательные права и долю участия в общественной работе, словом, вывели бы нас на дневной свет и рассеяли бы ту загадочность, которой мы окружили себя».

«Кстати, – писала она в другом письме, – если вы приедете сюда, могут выйти неприятности. Я рассказала доктору Перрину о вас и ваших теориях относительно лечения голодом, духовного исцеления и т. д. Это очень взволновало его. Он, кажется, чрезвычайно серьезно относится к своему диплому и не желает, чтобы его перещеголял какой-нибудь любитель. Он прописал мне пилюли, я отказалась принимать их и думаю, что теперь он обвиняет за это вас. У него оказалось много общего с моим мужем, который выражает свое уважение к науке тем, что принимает все, что ему советуют. Доктор Перрин получил свое медицинское образование здесь, на Юге, и я думаю, что он, по крайней мере, лет на двадцать отстал от современного медицинского мира. Дуглас остановил на нем свой выбор, потому что они встречались с ним в обществе. Мне это, в общем, безразлично, ибо я никому не намерена позволять лечить себя».

И вдруг среди этой болтовни прорывался искренний крик сердца.

«Мэри, что вы сделаете, если в один прекрасный день я признаюсь вам, что я несчастлива? Я не смею заикнуться об этом кому-нибудь из моих близких. Все убеждены, что я достигла пределов человеческого торжества, и мне приходится играть эту роль, чтобы не огорчить их. Я знаю, что если бы мой дорогой старый отец узнал хотя бы крупицу правды, это убило бы его. Меня поддерживает только одна мысль, что я помогала ему и устранила из его жизни бремя денежных забот. Но иногда мне кажется, что я только отдалила час расплаты. Я дала другим его детям пример швыряния деньгами и светскости, в которых они не чувствовали раньше потребности.

Возьмите мою сестру Селесту. Я, кажется, никогда не говорила вам о ней. Она дебютировала в свете прошлой осенью и собиралась приехать в Нью-Йорк, чтобы провести со мной зиму. Она мечтает о том, чтобы выйти замуж за богатого человека; я должна была ввести ее в общество, но оказалась настолько эгоистичной, что уехала сама. Разве могу я сказать ей – берегись! Я сделала блестящую партию, но это не принесло мне счастья! Она все равно не поймет и скажет, что я просто взбалмошная женщина. Она ответит мне: «Если бы мне подвернулось такое счастье, я сумела бы стать счастливой». И весь ужас в том, что это правда.

Видите, какое положение я заняла в семье. Я не могу сказать сестрам: «Вы тратите слишком много папиных денег, нехорошо подписывать чеки и пользоваться его беспечностью». Ведь я сама также пользовалась этими деньгами, пока не свила собственного гнезда. И теперь мне остается только покупать Селесте платья и шляпы, хоть я знаю, что они наполнят завистью сердца ее подруг и вынудят десятки других семей жить выше своих средств».

Беременность Сильвии приближалась к концу. Она писала мне по этому поводу чудесные письма, передавая свои настроения и мысли с такой простотой и откровенностью, которые я вряд ли могла ожидать от нее при беседе с глазу на глаз. Читая ее письма, я вспоминала свои собственные давно прошедшие радости и огорчения.

«Мэри! Мэри! Сегодня я почувствовала ребенка! Какое удивительное ощущение! Я никогда не поверила бы, если бы кто-нибудь попробовал описать мне его раньше. Я чуть не лишилась сознания. Что-то во мне хочет вернуться к прежнему и боится этих новых, неизведанных переживаний. Я не хочу быть застигнутой врасплох и испытывать ощущения, которые не поддаются моей воле. Я ухожу на берег, прячусь там от всех и плачу, плачу без конца. Мне кажется, что я снова могла бы молиться».

И в другом письме: «Я в восторге от того, что ношу в себе ребенка, своего собственного ребенка! О, как это чудесно! Но мой экстаз вдруг сменяется ужасом, потому что я не люблю отца моего ребенка. Напрасно обманывать себя… и вас. Мне нужно знать, что есть на свете хоть одна человеческая душа, которой я могла бы доверить всю правду, какова она есть. Я не люблю его, никогда не любила и никогда не полюблю.

О, как могли они все так ошибаться? Вот здесь со мной тетя Варина, одна из тех, кто убеждали меня согласиться на это брак. Она говорила мне, что любовь придет. Кажется, это была именно ее мысль; моя мать, однако, тоже держалась того взгляда, что достаточно женщине подчиняться мужу, повиноваться ему и следовать за ним, чтобы любовь овладела ее сердцем. Я доверчиво испробовала это, но предсказания их не сбылись. А теперь я должна родить ему ребенка, и это свяжет нас навсегда.

О, как ужасно, что я не люблю отца своего ребенка! Я говорю себе: ребенок будет отчасти его, даже, может, быть, больше его, чем мой. Он будет похож на него, унаследует от него те или иные свойства, может быть, как раз те самые, которые отталкивают меня в его отце. И тогда я буду иметь их перед собой день и ночь до конца жизни. Я увижу, как эти черты будут развиваться и крепнуть, это будет вечная, постоянная Голгофа моего материнства. Я стараюсь утешить себя тем, что многое зависит от воспитания и что черты эти, возможно, удастся искоренить в ребенке. Но затем я думаю: нет, тебе не удастся воспитать его по-своему; твой муж будет иметь на него права более сильные, чем твои. И тут я предвижу смертельную борьбу между нами.

Одна умная приятельница говорила мне, что мне следовало быть хуже или лучше, чем я есть: или мне надо поменьше замечать недостатки в других людях, или поменьше любить людей. И я вижу теперь, что мне надо было быть слишком хорошей, чтобы пойти на этот брак, или недостаточно хорошей, чтобы использовать его преимущества. Я знаю, что могла бы быть счастлива в качестве жены Дугласа ван Тьювера, если бы я думала только о выгодах своего положения и о том, что мой ребенок унаследует их. Но вместо этого я вижу капкан, в который попали не только мы, но и наш ребенок, и из которого я не могу высвободить ни себя, ни их. О, какую ошибку делает женщина, когда она выходит замуж в надежде перевоспитать своего мужа! Он не желает меняться, не желает даже слышать намека на необходимость какой-либо перемены. В своем доме он хочет только тишины и покоя, а это значит, что он хочет быть самим собой.

Иногда мне удается разобраться в создавшемся положении с таким хладнокровием, словно лично меня оно совсем не касается. Он требует от меня, чтобы я подчинила ему свой разум. Но я знаю, что общая капитуляция все равно не удовлетворит его, каждый солдат, каждый мятежник, скрывшийся в горах, должен будет принести ему повинную отдельно. Он выслеживает их (мои бедные, блуждающие, неокрепшие мысли) и, настигнув, заставляет тотчас принести клятву верности или погибнуть на месте. Точь-в-точь избалованный ребенок: чем больше даешь ему, тем больше он требует, и, если вы откажете ему в какой-нибудь пустячной прихоти, он поднимает против вас настоящую войну, лишь бы сломить ваше сопротивление и добиться желаемого».

Месяц спустя она писала мне:

«Бедный Дуглас потерял покой. Он переловил почти все виды рыб, которые можно здесь найти, и вдоволь поохотился за всеми породами зверей и птиц, не считаясь с сезонами. Гарри уехал домой, и все остальные гости также покинули нас. Мне было бы тяжело теперь переносить общество. Таким образом, около Дугласа не осталось никого, кроме доктора, меня и моей бедной тетки. Он уже несколько раз заговаривал об отъезде. Но я не хочу уезжать, и мне кажется, что в это критическое время я должна заботиться о себе. Здесь жарко, но я только расцветаю от этого и никогда не чувствовала себя здоровее и крепче. Я попросила его уехать в Нью-Йорк и оставить меня здесь одну, пока мой ребенок не появится на свет. Разве это очень неблагоразумно? Мне кажется, что нет, но бедная тетя Варина пришла в ужас от этого проекта – как можно отпускать от себя мужа!

Я размышляю над своим жребием женщины. Я вижу горечь и страдания моего пола на протяжении долгих веков. Я очень изменилась и утратила для своего мужа свою привлекательность. Я с трудом двигаюсь, быстро устаю и не могу больше составлять ему компанию, вернее даже, я стала для него обузой, а он принадлежит к числу людей, не выносящих никакого бремени. В результате я утратила в его глазах очарование своего пола.

Как женщина, я была обязана употреблять всю свою энергию на то, чтобы поддержать это очарование. Впрочем, я прекрасно знаю, чем я могла бы восстановить свое влияние. Здесь есть доктор Перрин. Он не сочтет меня обузой и примирится со всеми моими недостатками, и я на одно мгновение представляю себе, как встревожился бы мой муж, если бы я слишком углубилась в обсуждение ваших медицинских теорий с моим красивым молодым телохранителем.

Это один из испытаннейших способов удержать своего мужа, а Леди Ди посвятила меня во все тонкости этого искусства. Но теперь я ни за что не прибегла бы к таким приемам, если бы даже все мое счастье заключалось в любви мужа. Я подумала бы о правах моего друга, маленького доктора. Мне кажется, что это очень характерно для «новой женщины», не правда ли? Вы можете упомянуть об этом в вашей ближайшей суфражистской речи.

Существуют, разумеется, еще другие способы. У меня есть ум, и я могла бы обратить все его силы на то, чтобы удержать мужа, вместо того чтобы пытаться разрешать мировые проблемы. Но для этого мне нужно было бы верить, что в муже заключен весь смысл моей жизни, а я позволила сомнению закрасться в мою душу! Моя бедная тетка изо всех сил старается воскресить во мне веру моих прабабок, но я просто не способна проникнуться ею. Она сидит возле меня, и в глазах ее отражается ужас женщин всех веков – ведь я теряю мужа!