Текст книги "Третий глаз Шивы"

– А что я могу сказать? – Внутренне напрягаясь, он пытался унять расходившееся сердце. Заметив, что всего его колотит тошнотная бешеная дрожь, он сжал зубы и спрятал руки в карманы. – Здесь все сказано.

– Действительно, – кивнул генерал, – здесь все сказано. Какое дело ты там расследовал?

– «Ларец Марии Медичи», – не разжимая зубов, процедил Люсин.

– Ах, вон оно что! Как же, помню: Малая Бронная, улица Алексея Толстого. Кто такой Михайлов?

– Художник. Убили в парке культуры.

– Помню-помню… А Бибочкин?

– Лев Минеевич? – Люсин почувствовал, что напряжение чуточку ослабело и сердце забилось ровнее. – Безобиднейший милый старик. Он оказал нам содействие в расследовании.

– По тому делу? Таких услуг не забывают.

– Я и не забыл. Кроме того, он кое-что сделал для нас и сейчас.

– Он знал Ковского?

– Скорее, его сестру.

– Так. Понятно. Чердаков, значит, сосед.

– Выходит, так. Сейчас я припоминаю, что кое-что слышал о нем от Льва Минеевича. Этот субъект претендует на освободившуюся площадь.

– Я так и подумал.

– Законных оснований, конечно, никаких, поэтому он попробовал пустить в ход внучку. Стал уговаривать старика прописать ее к себе якобы для ухода, с тем чтобы забрать потом комнату Михайлова. Его жена, – Люсин недобро усмехнулся, – взяла на себя ЖЭК, стала бегать туда чуть ли не ежедневно, подсунула, надо думать, что-то технику-смотрителю. Короче говоря, взяли бедного Льва Минеевича в клещи. Вот он и закричал «караул». Понимает, с кем дело имеет. За комнату свою испугался, за коллекцию, над которой трясется.

– А ты ему помог?

– Помог.

– В ЖЭК ходил?

– Зачем ходить? Позвонил.

– Дальше.

– Дальше все. Старика оставили в покое.

– Кого он к себе прописал?

– Не представляю. Думаю, что, во всяком случае, не родственника. Площадь, как и положено, отошла райисполкому, который и выдал на нее новый ордер.

– Из письма это не следует.

– Еще бы! Здесь даже не сказано и о притязаниях самого Чердакова.

– Это как раз чувствуется. Присутствует между строк… Доволен твой Лев Минеевич новым соседом?

– Кажется, доволен. Не опасается.

– Это самое главное. А теперь пиши объяснение.

– Я? Объяснение? По поводу чего? – Люсин побледнел от ярости.

– Этого самого. – Генерал брезгливо щелкнул бумажку. – Только не кипятись. Мне твой ответ не нужен. Даже если бы я тебя не знал, то одного этого «для сведения», – он сморщил нос, как от дурного запаха, – одного заголовочка было бы вполне достаточно. Мне портрет Чердакова ясен, но порядок есть порядок. Письмо, как ты видишь, адресовано не мне, и я получил его вместе с соответствующими резолюциями. Так что будь любезен, садись и пиши. Потом мы подумаем, как ответить, чтобы отбить у этого хорька охоту кропать.

– Есть статья за клевету.

– Брось! – махнул рукой генерал. – Что ему сделают, пенсионеру этому? Только себя обмараешь. Охота тебе давать объяснения? Выслушивать всякий вздор? Ведь прежде чем клеветника удастся наказать, он выльет на тебя ведро помоев. На тебе ручку. Вот тебе лист бумаги.

– Ладно, – буркнул Люсин и взял перо.

Но рука не слушалась его, он писал разлетистым, изменившимся враз почерком, неразборчиво, делая непонятные орфографические ошибки, пропуская отдельные буквы и целые слова. Голова покруживалась, и на глаза набегали туманные полосы. Он с болью сознавал, что совершенно не способен с собой совладать. Требовалась немедленная разрядка, но она была, к несчастью, недосягаема. Больше всего на свете Люсину хотелось сейчас врезать этому… Он только однажды и то мельком видел Чердакова. С непривычной обостренностью предстал перед его внутренним оком сутулый широкоплечий коротышка с красной могучей шеей, низким лбом, поросячьими глазками и торчащим ежиком жестких, как щетина, волос. Образ был до омерзения закончен и ясен. Люсин никогда не бил человека. Даже в лихие и бесшабашные годы на траловом флоте. Но сейчас вмазать бы со всего плеча, в кровь!

Глава вторая. Программа «ненависть» и программа «любовь»

Чтобы отвлечь приятельницу от тягостных мыслей, Вера Фабиановна съездила на Птичий рынок и по баснословно дешевой цене – всего за пятерку – купила чудесного сиамского котенка. Беленький, с коричневыми ушками и голубыми слезящимися глазами врубелевского Пана, он был жалок и трогателен. Попав в чужие руки и очутившись в маршрутном такси, набитом гражданами всех возрастов, которые, оберегая свои клетки и банки с водой, молча и яростно боролись за место под солнцем, котенок впал в отчаяние. Покачиваясь на высоких, с развитыми подушечками лапах, он испуганно попискивал и полосовал коготками новую владычицу. Но Вера Фабиановна переносила пытку с гордым безразличием индейского воина из племени навахо.

Доехав до метро «Таганская», она купила тройку гвоздик и, удовлетворенная, опустила пятачок в щель турникета. Но автомат почему-то не сработал; хищно клацнув рычагами, он ударил Веру Фабиановну по ногам, она испуганно вскрикнула, котенок вырвался и что было сил понесся по эскалатору, идущему вверх. Поднялся веселый переполох, и беглеца, изнемогшего в попытке одолеть бегущие навстречу ступени, изловили. Дальнейший путь Веры Фабиановны по кольцу до «Белорусской» и далее до Моссовета протекал без приключений. Травмированный неудачным побегом котик больше не царапался и только дрожал, прижимаясь к хозяйке горячим тельцем. Вера Фабиановна явственно ощущала, как слепо трепещет его крохотное сердечко.

Людмила Викторовна встретила ее в траурном платье.

– Что случилось, милая? – испугалась Чарская, пронзительно вглядываясь в заплаканное лицо приятельницы. Но черное платье, покрасневшие глаза и особенно наброшенная на голову скорбная газовая косынка говорили без слов. – Аркадий Викторович?

– О дорогая! – Ковская на миг прижалась к ней щекой. – Аркашеньки больше нет, – и беззвучно заплакала. Она не смахивала набегающие слезы и даже не всхлипывала. Только плечи тряслись и мучительно жалко морщился покрасневший нос.

– Как же так? – бессмысленно спросила Вера Фабиановна. Махровые гвоздики выпали из ее рук.

Притихший было котенок налился стальной силой, рванулся и, прошмыгнув между ног безучастной ко всему Людмилы Викторовны, затерялся в настороженно притихшей квартире, в которую пришла смерть.

«Как это все нелепо! – пронеслось в голове у Веры Фабиановны. – Котенок, цветы…»

– Что же мы так стоим? – Людмила Викторовна уткнулась в платочек и побрела к себе в спальню.

Чарская нерешительно переступила порог. Она заперла дверь, накинула цепочку и, бегло глянув в овальное зеркало, с выражением сочувствия и скорби последовала за подругой.

Сколько смертей видела она на своем веку! Трагических и нелепых, скоропостижных и беспощадных в своей медлительности, последовательно разрушающей тела и души. На всю жизнь она запомнила горячечный бред Эппоминанда Чарского, скончавшегося в остром припадке делириума под Вяткой, в убогой каморке третьеразрядного трактира. Какой опустошенной почувствовала она себя в ту минуту, какой безнадежно усталой и постаревшей, а потом вдруг поняла, что все только начинается, она молода, хороша собой и свободна, свободна. Она возвратилась к родным пенатам, откуда сбежала с Эппоминандом незадолго до революции, залечивать душевные раны. Но в тот самый миг, когда ей дано было ощутить себя королевой на празднике жизни, в одночасье скончался батюшка. Вернувшись после отчаянного кутежа домой, она застала там кучу чужих любопытных людей: каких-то дворников, соседку-молочницу, милиционера. Все промелькнуло в кошмарном калейдоскопе. И лишь лицо отца на белой подушке, его ассирийская клинышком борода и загадочная улыбка мыслителя и масона остались в памяти навсегда. И еще невероятный живой нимб из кошек, окруживших и в смерти прекрасную голову усопшего.

Да, Вера Фабиановна многое повидала и ко многому привыкла. И не то чтобы ей не было жаль безутешную подругу, но сочувствовать слезно и с истинной болью она не могла. Все-таки это было чужое и мимолетное, которое пройдет и забудется, надо лишь пережить кратковременный срок, поскорее исполнить то положенное и неизбежное. Выплакала свои слезочки Верочка Пуркуа, иссохло и равнодушно закаменело сердце Веры Фабиановны Чарской. Да и не знала она как следует покойного, который был и остался ей совершенно чужим человеком. Чего же ей и убиваться тогда, зачем страдать?

– Ну успокойтесь, дружочек, возьмите себя в руки. – Она ласково, хоть и с затаенным нетерпением похлопала Людмилу Викторовну по спине. – Нельзя же так, мой ангел… Право.

Людмила Викторовна послушно вытерла глаза, положила горячий от слез платок на туалетный столик и присела на постель. Только пальцы ее находились в беспрестанном движении, метались по синему шелку покрывала, беззвучно скользили по узору полированной спинки.

– Когда вы узнали? – решилась спросить Вера Фабиановна и, словно по неумному чьему-то наущению, сказала: – Я как предчувствовала. С самого утра сердце ныло. Так одиноко мне вдруг сделалось! Так одиноко! Это я за вас кручинилась, ваше сиротство переживала. Дай, думаю, съезжу на Птичий рынок, ныне хоть и не воскресенье, а все же авось кто и вынесет под забор божью тварь. Так оно и вышло. Сиамочку купила для вас, мальчика. Шустрый такой мальчонка! Видели, как он стрелой в дом пролетел? Дурак-дурак, а понял, что на место доставлен. Вам с ним веселее теперь будет… Вы меня слышите?

Людмила Викторовна, сглатывая слезы, кивнула, хотя было видно, что все то, о чем говорила ей Чарская, не доходит до нее. Она просто не слушала Веру Фабиановну, а если и слушала, то не понимала.

– Верно, – отрешенно произнесла она. – Ничего теперь уже больше не будет. Все кончилось.

– Когда это случилось? – спросила Вера Фабиановна, вложив в свой вопрос максимум мягкости.

– Не знаю. – Людмила Викторовна зябко повела плечами.

– Как так не знаете? – не поняла Чарская.

– Ничего не знаю. Убили Аркашеньку, вот и все.

– Убили?! Кто сказал, что убили?

– Следователь. Утром звонил. Соболезнование выразил.

– Тот самый?

– Да.

– И что он сказал? Так прямо и сказал, что убили?

– «Ваш брат мертвым найден»! – крикнула Людмила Викторовна и в слезах бросилась на подушку.

– Ну не надо, не надо. – Вера Фабиановна села на пуфик возле нее и принялась гладить. – Разве можно? Мертвый – это еще не значит, что убитый. Крепитесь, дружочек.

– Какая разница? Какая? – давясь рыданиями, кричала в подушку Ковская. – Ведь не живой же!

Вера Фабиановна сходила на кухню за водой. Накапала в зеленую рюмочку тридцать капель валокордина.

– На-ка, милочка, испей, – властно приказала она и потянула Ковскую за плечо, силясь оторвать ее от подушки.

Людмила Викторовна, стуча зубами о стекло, высосала рюмку.

– Что еще говорил следователь?

– Не помню. – Ковская затрясла головой. – Не знаю.

– А ты вспомни, голубушка, вспомни, – настаивала Вера Фабиановна. Она не сознавала навязчивой жестокости своего любопытства. Напротив, ей искренне казалось, что, расспрашивая подругу, она тем самым помогает ей, принимает на себя частицу ее тоски и боли.

– Ах, да ничего больше не было! Только это. – Людмила Викторовна в сердцах отбросила вымокшую подушку. – Выразил сочувствие и попросил приехать на опознание.

– И вы поедете?

– Так полагается, – вздохнула Ковская. – Как же иначе?

– А куда? Где он… лежит?

– По всей видимости, где-нибудь там, – она неопределенно махнула рукой. – У них. Следователь обещал заехать за мной.

– Я поеду вместе с вами.

– Зачем?

– Нет-нет, ради бога молчите. И слушать не хочу. Я вас одну не оставлю. Так и знайте.

Людмила Викторовна только губами пожевала и ничего не ответила. В передней раздался мелодичный звонок.

– Это он! – встрепенулась Ковская. – Это за мной! – Она торопливо принялась приводить себя в порядок.

– Не волнуйтесь, милая, – преисполнившись чувством собственного достоинства, произнесла Вера Фабиановна. – Я отворю.

Она неторопливо проследовала по коридору и заглянула в дверной глазок. Но видно было плохо. Искаженно-выпуклое лицо расплывалось. Все же Вера Фабиановна, ни о чем не спросив, откинула цепочку и повернула замок. Перед ней, неуверенно переминаясь с ноги на ногу, стоял Люсин.

– Здравствуйте, Вера Фабиановна, – поклонился он. – Рад вас видеть, хотя и в такой печальный день.

– Проходите, вас ждут, – не отвечая на приветствие, важно произнесла Чарская и, поджав губы, гордо прошествовала назад, в спальню.

– Еще раз позвольте выразить вам свое глубокое соболезнование, – сказал Люсин, входя в комнату, и низко склонился перед Людмилой Викторовной.

– Прошу вас сесть. – Она указала на кресло с подголовником из белого искусственного меха. За тот короткий отрезок времени, который понадобился Чарской, чтобы открыть дверь, она сумела взять себя в руки. Глаза ее были воспалены, но сухи, а следы слез припудрены. – Расскажите мне, как все произошло. – Она искательно улыбнулась. – Умоляю, ничего не скрывайте!

– Я ничего не скрываю от вас, Людмила Викторовна, – ответил Люсин. – Но рассказывать, к сожалению, нечего. Мы пока сами очень мало знаем.

– Где его убили?

– Тело найдено на некотором удалении от города, – уклончиво отозвался Люсин. – На берегу озера.

– Тело! – Она нервно поежилась. – В него стреляли? Или, быть может, ножом?

– Нет, – запротестовал Люсин. – Ничего такого не было. Не мучайте себя напрасными догадками. Скоро вы сами все увидите.

– Это ужасно!

– Это всегда ужасно.

– Так чем все-таки убили Аркадия Викторовича? – не выдержала Вера Фабиановна, сидевшая до того на своем пуфике, как надгробная статуя.

– Об этом рано пока говорить, – твердо сказал Люсин. – Сам факт убийства еще точно не установлен.

– Мне все-таки хотелось бы узнать, где нашли Аркадия Викторовича. – Ковская произнесла это довольно спокойным голосом, но ноздри ее тонкого породистого носа вздрагивали в такт дыханию, частому и даже судорожному. – Для меня небезразлично место, где встретил свой последний час мой незабвенный брат.

– Конечно, Людмила Викторовна, я вас понимаю. – Люсин сочувственно прикрыл глаза. – Мы нашли вашего брата в двадцати километрах от Электрогорска. Это за Павлово-Посадом.

«Вот он уже и стал для нее незабвенным», – пронеслось у него в голове.

– Как он выглядел? – продолжала допытываться Ковская.

– Если угодно, мы можем тут же отправиться, – предложил Люсин. – Машина ожидает у подъезда.

– Нет. Сперва я хочу все узнать. – Она была непреклонна. – Неужели вам не понятно, что еще нужно себя приготовить? Не торопите меня.

– Конечно же, ей надо приготовиться, – поддакнула Чарская.

– Сделайте одолжение, – смешался Люсин. – Торопиться нам некуда. Я весь в вашем распоряжении.

– Вот и ответьте ей про брата, – распорядилась Вера Фабиановна.

– Только всю правду. – Ковская зажмурилась. – Не щадите меня.

«Чего уж теперь? – подумал Люсин. – Самое плохое случилось, и худшего просто не может быть».

– Экспертиза установит причину смерти, – сказал он. – По внешним проявлениям об этом судить нельзя. – И осторожно добавил: – Тело некоторое время пролежало в воде.

– Утопили, значит, – спокойно констатировала Чарская. – И за что они его, такого человека хорошего? Неужто впрямь из-за ковра?

– Ковер тоже нашли, – сказал Люсин, но воздержался от дальнейших подробностей. – Когда вы немного придете в себя, Людмила Викторовна, я свезу вас на то место… А теперь нам надо ехать. Вы собирайтесь, а я подожду. – Он вышел в коридор и, увидев на стене телефон, спросил: – Я могу позвонить?

– Звоните, конечно, – откликнулась Ковская. – Что за вопрос!

– Лидона? – привычно прикрыв микрофон рукой, спросил Люсин. – Это я. Меня никто не спрашивал?

– Сейчас я соединю вас, Володя, – ответила секретарша. – Переключаю!

– Здоров! – В трубке послышался бас Шуляка. – Ты где?

– Далеко. Новости есть?

– Вагон и маленькая тележка. Во-первых, звонил твой парень, Глеб, стажер Яшкин.

– Ну-ну!

– Фоторобот оказался похожим на карточку. Те же женщины с Классона по ней его тут же опознали.

– Кого – его? Стекольщика этого?

– Ну да!

– Прелестно. Что еще?

– Крелин тоже заходил, тебя спрашивал. Дела у него швах. Порошок этот во многих местах применяют.

– Точнее нельзя?

– Больше двадцати учреждений.

– Ничего не поделаешь, придется проверить. Всех, кто не вышел на работу, взять на учет.

– Да ты знаешь, сколько времени на это потребуется? Кто этим заниматься будет? Людей и так не хватает!

– Я буду часа через два. – Люсин глянул на циферблат. – А ты пока составь полный перечень учреждений с адресами, телефонами и фамилиями начальства. Разделим между собою. Другого выхода я не вижу.

– Не управимся, Володя, все равно. Надо у генерала помощи просить.

– Там видно будет, попробуем… А пока сделай, как говорю. Глеба трогать не надо, а всем остальным адресочки раздай. Пусть сразу же едут. О каждом, кто не вышел на работу, запросить ГАИ на предмет мотоцикла «Ява».

– Понятное дело, – недовольно прогудел Шуляк. – Еще будут ЦУ?

– Пока все. Счастливо тебе.

– И тебе тоже. Бывай!

Люсин повесил трубку, но не успел отойти от телефона, как прозвенел звонок.

Он безотчетно снял трубку:

– Слушаю.

– Квартира профессора Ковского? – Спрашивающий говорил с очень характерным акцентом, не то кавказским, не то среднеазиатским. – Можно его попросить к телефону?

– Кто это? – помедлив, тихо спросил Люсин и надавил клавишу подсоединенного магнитофона.

– Профессор? (Люсину показалось, что неизвестный обрадовался.) А мне сказали, что вы в командировке, не скоро будете, на той неделе звонить сказали!

– С кем я говорю? – так же настойчиво и тихо вновь спросил Люсин.

– Не узнаете? Вы меня не узнаете? – В голосе собеседника сначала послышалось недоверие, затем и растерянность. – Это не профессор? Не Аркадий Викторович?

– Пожалуйста, назовите себя.

– А вы кто такой? Куда я звоню? Это не квартира профессора?

– Ах, это вы! – Люсин принял решение. – А я вас сразу и не узнал! Откуда вы говорите?

– Что? – настороженно спросил неизвестный и тут же дал отбой.

«Смешно было бы надеяться, – подумал Люсин, еще прислушиваясь к частым гудкам. – Право, смешно».

Положив трубку на стол, он кинулся в квартиру напротив:

– Мне позвонить!

Достал записную книжку, нашел нужный телефон и набрал номер.

– Добрый день! Люсин говорит… Проверьте, с кем соединен телефон… – и назвал номер Ковских. – Как жизнь?

– А ничего! – весело ответили ему. – Сейчас проверим.

Что-то щелкнуло, наступила глухота, затем последовал еще один щелчок, и сразу же прозвучал голос:

– Из автомата возле метро «Фрунзенская».

– Я так и думал, что из автомата, – вздохнул Люсин, но в глубине души он остался доволен. Не бог весть какой успех, конечно, но все-таки… – Спасибо, – сказал он.

Поблагодарив хозяйку, он поспешил назад – не терпелось прослушать запись.

– Черт! – Он вздрогнул от неожиданности и тут же болезненно поморщился. Затаившийся в темном углу котик подстерег удобный момент и, точно тигр из засады, совершил меткий прыжок. Вцепившись Люсину в ногу, он полез по ней, как по дереву, победно и злобно урча и прижимая уши. – Да отцепись ты, проклятый! – прошипел Люсин, с трудом отдирая сиамского зверя, вонзившего широко растопыренные когти в тонкую дакроновую ткань.

Крохотные дырочки на брюках он попытался загладить пальцем, но, поймав заинтересованный взгляд Веры Фабиановны, сразу же как ни в чем не бывало выпрямился и заложил руки за спину.

– Играете? Ну-ну, – сказала она, закрыв за собой дверь. – Людмила Викторовна сейчас выйдет. А котеночка-то я сюда привела, чтоб ей не так одиноко было. Мой презент.

«Вот неугомонная старуха! – вздохнул незлобиво Люсин. – Вечно где она, там кошки и вообще всякая чертовщина».

– Я готова. – В коридоре появилась Ковская. Невзирая на жару, она надела черные кружевные перчатки. – Можно ехать. У вас ко мне вопросов не будет?

– Будет, Людмила Викторовна, как же без этого! – Люсин виновато поежился. – Но, я думаю, лучше потом? Не в такой момент?

– Если надо, я готова.

– Нет, уж лучше потом… Кстати, тот самый, с кавказским акцентом, о ком вы рассказывали, больше не звонил?

– По-моему, нет. – Она задумалась. – Определенно нет.

– Вы правильно надумали отвечать, что Аркадий Викторович в командировке. Если только вам не очень неприятно, продолжайте так говорить и впредь. Хорошо?

– Да, но какой теперь в этом смысл?

– Поверьте мне, что смысл есть. – Люсин заглянул ей в глаза: – Я прошу вас об этом как о дружеской услуге.

– Ну, если вы считаете, что это необходимо…

– Вот именно, необходимо. Спасибо вам. Идем? – Он потянулся к замку.

– Один момент. Я, кажется, забыла платок. – Она раскрыла сумочку. – Так и есть! Верочка, – она просительно улыбнулась Чарской, которая так и не ушла от дверей спальни, – Верочка, возьмите платок у меня на туалете.

– Вот, держите, – покровительственно проворчала Вера Фабиановна, с исключительным проворством выполнив возложенную на нее миссию. – Я и шкатулочку замкнула, а то не ровен час… Разве можно кольцами так разбрасываться?

– Людмила Викторовна, раз уж зашла речь, я бы хотел попросить ненадолго ваши камни, те, с которыми Аркадий Викторович экспериментировал. Денька на два.

– Хорошо, – важно наклонила голову Ковская. – Сейчас?

– Можно потом, – остановил ее Люсин. – Вас я тоже хочу просить о таком же одолжении, – обратился он к Чарской. – Они мне нужны в интересах следствия. Все будет возвращено в целости и сохранности.

– Своего я ничего не дам, – отрезала Чарская. – Если для дела надо, у Людмилы Викторовны возьмете. Ее камни прежде моих лечены были. Так что нечего…

– Но вы, помнится, говорили, что Аркадий Викторович не только излечил ваши драгоценности, но и цвет их изменил? В частности, окрасил в голубой оттенок большой бесцветный топаз.

– Ничего такого я не говорила и сказать не могла!

– А вот Лев Минеевич… – начал было Люсин, проклиная в душе прижимистую старуху. – Он мне рассказывал…

– Не знаю, что вам рассказывал этот болтун и фантазер, – решительно оборвала его Чарская, – только не видать вам моих самоцветов как своих ушей! А Льва Минеевича вашего я больше к себе и на порог не пущу.

– Хорошо, – вынужден был согласиться Люсин. – Пусть будет по-вашему. Но хоть одним глазком дайте взглянуть на ваши раритеты! Объяснить, что сделал с ними Аркадий Викторович, вы можете?

– Знаю я вас, быстры больно! – не желала идти на компромисс старуха.

– Но, Верочка, – вмешалась Людмила Викторовна, – если интересы следствия требуют, то отчего не пойти навстречу Владимиру Константиновичу?

– Глупости все это! – буркнула Чарская. С одной стороны, ей было неудобно перед подругой, с другой – она вовсе не желала связываться с милицией, тем более в таком деликатном деле. И она стала плести откровенную галиматью: – Думаете, мне жалко? Или я за камни боюсь? Нет, нет и еще раз нет. – Она даже притопнула. – Только вспомните, что Аркашенька наш говорил… – Она шмыгнула носом и жалобно заморгала, но глаза ее остались сухими. – Камни-то, они живые! Во как. И жизнь дающие! Чужой их и сглазить может, испортить навек. Как же я на такое пойду? На убиение жизни, на поругание тайны? – И чтобы перевести разговор на другое, осведомилась: – А мне можно будет с вами поехать на опознание?

– Полагаю, что присутствия Людмилы Викторовны вполне достаточно, – ответил Люсин и, повернув замок, открыл дверь.

– Я ее одну не оставлю! – Чарская кокетливо сложила губы бантиком. – Вдруг помощь какую оказать потребуется? Подбодрить?

– Боюсь, что это невозможно. – Люсин мстительно улыбнулся: – Положитесь на нас, Вера Фабиановна, мы доставим Людмилу Викторовну туда и обратно.

Ковская защелкнула сумочку и собралась было уходить, но игривый котенок дал волю охотничьему инстинкту и, выскочив из-под шкафа с минералами, цапнул ее за ногу.

– Чулки!.. – всплеснула руками Ковская. – Откуда здесь кошка?! – Она была неприятно изумлена.

– Я купила вам в подарок мальчика-сиамца, – сказала с легким укором Вера Фабиановна, не спуская с котеночка глаз. Предугадав его очередной маневр, она вдруг отчаянно завопила: – Закройте же дверь, ради бога! Убежит!

Люсин покорно исполнил приказание и, переминаясь с ноги на ногу, от нетерпения прислонился к косяку.

– Значит, это сюрприз? – без особой радости заключила Людмила Викторовна. – А что он кушает?

– Мясо, – подсказал Люсин.

– Для начала ему лучше дать немного молока, – авторитетно заявила Вера Фабиановна. – Только кипяченого, чтобы не заболел животик.

– Извините меня, Владимир Константинович. – На лице Ковской мелькнула вымученная улыбка. – Мы не могли бы чуть-чуть задержаться? Всего на десять минут. Я только вскипячу немного молока. Нужно же хоть накормить бедное существо.

– Я понимаю. – Люсин украдкой глянул на часы. – Буду ждать вас в машине.

– Зачем же? – запротестовала Ковская. – Нет, нет, так нельзя, вы же не шофер. Не угодно ли пройти в гостиную или в кабинет? Вы, кажется, в прошлый раз не успели там все осмотреть?

– Не беспокойтесь, Людмила Викторовна, я найду себе занятие. – Он отошел от двери и остановился у книжных полок, занимавших всю стену длинного коридора. – Здесь столько интересного…

Книг было много. И действительно интересных. Скользя взглядом вдоль разноцветных корешков, Люсин порой отодвигал стекло и брал с полки заинтересовавшую его книгу, бегло пролистывал ее и ставил на место. Порой внимание привлекали окантованные миниатюры, изображавшие неведомых богов, скорее всего индийских. Не слишком разбираясь в сложном пантеоне, он делил их, для себя разумеется, на будд и на шив. Всех, кто, сидя на лотосе, улыбался отрешенной застывшей улыбкой, он относил к благостным буддам, многоруких же демонов почитал за воплощение великого разрушителя, олицетворяющего творческое начало Вселенной. Как ни странно, иногда он даже не ошибался. Перевернув одну такую миниатюру, выдержанную в синих тонах, он прочел на обороте: «Махакала. Непал, XVIII век (Охранительное божество. Согласно индуистской традиции, шиваитская форма, символизирующая всепожирающее время. 8,5 × 6,5 см)».

«Точно, Шива! – удовлетворенно подумал Люсин, разглядывая грозное шестирукое божество. – На слоне пляшет…»

Он бы очень удивился, если бы кто-нибудь сказал ему, что Шива-Махакала попирает не слона, а слоноголового мудрого бога Ганешу, которого родила от него всемогущая Парвати. Это могло бы совершенно спутать все его туманные представления об этике семейных взаимоотношений на индийском Олимпе. Но некому было просветить Люсина в ту минуту. Он с интересом рассматривал страшные атрибуты в руках Махакалы: венок из черепов, капкан для уловления грешников, нож григуг, чашу с кровью и барабанчик, которым Шива некогда пробудил спящее мироздание. От него не ускользнули и две точки – белая слева и красная справа – над объятой пламенем оскаленной головой владыки времени. Но то, что они означают Луну и Солнце, было ему невдомек. Люсину и в голову не могло прийти, что перед ним уникальная танка, на которой оба светила вопреки традиции изображены без лучевого ореола. Впрочем, будь перед ним даже сам древний оригинал, с которого скопировали миниатюру, он и тогда бы ничего не заподозрил, хотя там на белом и розовом кружках явственно видна паутинная сетка разгранки. Но оригинал хранился в далеком гималайском королевстве Бутан, и видеть его дозволялось лишь наиболее посвященным ламам, а Владимир Константинович, повторяем, несмотря на свою исключительную проницательность, был полнейшим профаном в тантрийских таинствах.

Он прислонил миниатюрку к зеленым корешкам собрания сочинений А. П. Чехова и задвинул стекло. Ему не дано было знать, что он прикоснулся к тайне, но, так ничего и не поняв, не почувствовав, равнодушно прошел мимо. Такое иногда случается. Порой даже очень мудрые люди, прожив долгую жизнь, умирают в полном неведении того, что оказались в свой звездный час в преддверии чуда, да только не заметили его, не узнали. И никого тут нельзя винить: ни судьбу, ни самого человека. Смешно было бы требовать от Люсина, чтобы он разбирался в тонкостях ламаистской иконографии. Он даже не знал, как и весь остальной мир, что в период «культурной революции» банды хунвэйбинов разгромили высокогорный тибетский монастырь, в котором хранились летописи, начатые в седьмом веке. Отпечатанные с досок, которые бесследно исчезли еще во время английской оккупации, они содержали рассказ о преображении Ямы в Ямантаку, о том, как из белого рождается красное.

Люсин подошел к шкафчику с минералами, стоявшему в нише, но внутри было довольно темно, и он не стал любоваться образцами кристаллов и руд. За последнее время они встречались ему настолько часто, что успели порядком надоесть. Даже самые красивые, самые дорогие. Он едва ориентировался в их сложной классификации и очень часто не понимал, о чем вообще идет речь. Только успевал он постигнуть многообразие оттенков очередного семейства, как кем-то случайно оброненное слово возвращало его к первозданному хаосу полнейшего непонимания. Мало того, разверзшаяся бездна с каждым разом становилась все необъятнее. И Люсин с тоской твердил себе, что он туп и необразован, а потому никогда не разберется в этой сложной материи.

Ощущение было такое, словно ему предстоит сдать экзамен за целый семестр по чужим отрывочным конспектам, в которых все перепутано и недосказано. Оно преследовало его даже во сне. Видимо, сказывалось напряжение адовых дней. Свою лепту вносили и не остывшие еще воспоминания о сессиях, будь они неладны, на вечернем факультете, и малопонятные руководства по минералогии, которые он читал до глубокой ночи.

«Черт с ними, с этими сингониями, – бросал он, отчаявшись, книгу. – Нормальному человеку в этом не разобраться. Но откуда вдруг, когда все уже стало ясно, взялась эта восточная шайка – “восточные топазы”, “восточные аметисты”, “восточные изумруды”? Чем они отличаются от обычных? Только тем, что входят в семейство корунда? Но какие тогда настоящие, какие дороже?» И приходилось все начинать сначала: бериллы, шпинели, турмалины, семейство кварца… Хорошо еще, что алмазы, не в пример всем прочим, отличались завидным постоянством. Вокруг них, конечно, тоже нагородили много всякой ерунды, но ее хоть можно было понять. Никаких «восточных алмазов», по крайней мере, не существовало. И на том спасибо. Сумбур мыслей и чувств взметнулся в нем, едва только увидел он в затененной глубине шкафчика холодные отсветы кристаллических граней. Какая-то тревога зашевелилась; неуверенно он себя вдруг почувствовал, неуютно.

В довершение всего из кухни потянуло подгоревшим молоком, а он с детства ненавидел этот запах до отвращения.

Пришлось ему завернуть за угол и проскользнуть в кабинет. Он уже бывал здесь, но, как верно сказала Людмила Викторовна, не все успел рассмотреть.