Текст книги "Третий глаз Шивы"

– Тогда и поговорим…

– Резонно. Тем более, что меркамин хоть и весьма весомая, но все же частность. Главное – это, как вы сами понимаете, труп. Мне трудно представить себе, как вы сможете объяснить, что он оказался поблизости от вашего лагеря, в столь несомненной связи с вашей более чем странной рыбалкой. Все это свидетельствует против вас с Потаповым, Зализняк. Очень серьезный комплекс получается, очень. Скажете – нет?

– Не скажу. Только ведь мало этого, человек хороший. Предположения всякие каждый строить может. А надо ведь доказать.

– Руки, Зализняк! Руки на стол!

– Чего?

– Покажите мне ваши руки!

– Ну!

– Где вы так исцарапались?

– Как где? На болоте, в лесу…

– Вижу. Свежие царапины есть, порезы… Об осоку небось?

– Ну!

– А это откуда? Видите, как засохли? Даже лупятся местами!

– Ничего не пойму. Хоть стреляйте!

– Чего же тут не понять? Это вы оцарапались, когда вместе с Потаповым тащили через колючие кусты тело Ковского. Только и всего.

– И кто такому поверит?

– Голословному утверждению, ваша правда, никто. Но суть в том, что в саду обнаружены следы крови. Если она по составу совпадет с вашей или Потапова, считайте, что вам крышка. Это будет уже прямая и абсолютно объективная улика, которая подведет окончательный итог… Я, кажется, забыл уведомить вас, что вы и Потапов взяты под стражу в связи с делом об убийстве гражданина Ковского. Розыск преступников поручен мне. Теперь я это сделал. Разрешите представиться. Моя фамилия Люсин, зовут меня Владимир Константинович.

– Не убивали мы его, Владимир Константинович, – тихо сказал Фрол и заплакал. – Не трогали.

– На-ка, попей. – Люсин налил ему из графина полстакана воды. – Мне тоже никак не верится, чтобы ты, Фрол Никодимович, на такое решился. Не та у тебя репутация, хоть и скверная она, между нами, но не та. И характер не тот. Потапова-то я получше знаю. Он тем более на «мокрое» никогда не пойдет.

– Тогда чего же вы?!

– Не понимаешь, зачем я силы на тебя трачу? – перебил его Люсин. – Все очень просто, Фрол Никодимович. Хочешь не хочешь, а улики против вас с Виктором очень и очень сильны. Поэтому нам надо крепко помочь друг другу. Вашу непричастность к преступлению, если только вы действительно непричастны, я смогу доказать, только обнаружив убийцу. Поможете мне?

– А вы вправду верите, что не мы убили?

– Верю. И знаете, что меня убеждает больше всего?

– Откуда нам!

– Надо быть последними дураками, Зализняк, чтобы остаться поблизости от трупа. Или бессердечными катами, у которых ничего человеческого не осталось. Вы утопили тело и преспокойно отправились на озеро. Не рыбу ловить, а погулять, потому как взяли в ларьке водку. Такое плохо укладывается в голове. Были уверены, что окончательно спрятали концы в воду? Согласен, вас подвела случайность, точнее – большое несчастье, в котором, возможно, вы же и виноваты. Но все равно, Зализняк, согласитесь, что остаться здесь, сделав, так сказать, дело, мог либо отупевший зверь, либо человек, прямо в преступлении не замешанный, но, простите, не очень дальновидный. По-моему, последнее вам с Потаповым больше подходит. Или я неправ?

– Эх, да чего там! Так оно и есть, как вы говорите.

– Тогда помогите мне, Зализняк, и я попробую помочь вам. За ваши оконные делишки вы, конечно, ответите по закону, тут уж ничего не поделаешь. Установлена будет и доля вашей вины в пожаре на торфопредприятии. Вы знаете, что в Москве целых три дня нечем дышать было… Отчего молчите?

– А что сказать-то?

– Верно, ответить нечего. Но не вешайте голову, Фрол Никодимович. Жизнь не кончается… Вы человек бывалый, в процессуальных вопросах просвещенный и должны понимать, в каких случаях дают максимальное наказание, а в каких минимальное. Все зависит от обстоятельств, от всякого рода нюансов. Взять хотя бы тот же пожар. Я специально посмотрел соответствующие статьи. Есть статья девяносто девятая, часть вторая, а есть и девяносто восьмая. Разница в сроках весьма существенная – четыре года. Одно дело поджог предумышленный, другое – непредумышленный, случайный…

– Да кто же умышленно на такое пойдет!

– Это уж как посмотреть, Фрол Никодимович. Если человек, хорошо знающий правила техники безопасности, тем не менее разводит в торфянике огонь, то очень трудно поверить, что действует он не по злому умыслу, а по неведению. Но мы, однако, отклонились в сторону. Главное для нас, как сами понимаете, найти убийцу Ковского.

– Да. Страшнее убийства ничего нет.

– Я рад, что мы поняли друг друга. Теперь прошу вас спокойно, не торопясь рассказать мне, как было дело… Кто поручил вам спрятать труп?

– Что?! Так нам же никто ничего не поручал! Все было совсем не так. Наверное, вы мне не поверите, когда все узнаете, но я расскажу как на духу, все без утайки. Пишите!

– Сейчас, – сказал Люсин и вынул из ящика недописанный протокол. – Слушаю вас, Фрол Никодимович.

Глава пятая. Самый трудный день

«Прах эксгумировать и выбросить на помойку, а имя забыть, – вынес свой приговор Люсин, выходя из вагона метро на станции “Киевская”. – Да вот беда – неизвестно, где захоронили анонимного врага рода человеческого, который изобрел справку. Кошмарного воображения был субъект. Куда до него Данте! Хотел бы я посмотреть, как носился бы суровый флорентинец по загсам, жэкам и райисполкомам. Ведь голову на отсечение даю, во времена войн гибеллинов и гвельфов[24]24
  Политические течения в Италии XII–XV веков.


[Закрыть] даже в нотариальных конторах не знали очередей. И собесов не было, хотя отдельные группы населения и получали пенсии. Ох уж эти справки! Проклятие нашего века. Ни родиться без них, ни помереть».

Он только что похоронил тетку товарища – летчика полярной авиации, застрявшего по причине неблагоприятных метеоусловий на Диксоне. Старая женщина была совершенно одинока, и все хлопоты по ее переселению в никуда пали на Люсина. «Молись японскому богу Дайкоку, – посочувствовал ему Березовский. – Он облегчает последнее странствие». Но поскольку Люсин никогда не видел этого самого Дайкоку, старичка с мешком на плече и сочувственной улыбкой на губах, молитва не подействовала. И если бы не участковый Бородин, гроза кладбищенских обирал, тетушку полярного летчика пришлось бы, вопреки ее последней воле, предать огненному погребению.

С кладбища Люсин поехал домой, потому что чувствовал себя совершенно неспособным к плодотворной мыслительной деятельности. В нем пробудилась смутная неприязнь даже к самой учрежденческой обстановке, несмотря на то что его собственный кабинет, не в пример помпезному загсу на Семеновской улице, был обставлен модерновой финской мебелью. Постояв для успокоения нервов под прохладным душем, он разорвал полиэтиленовый пакет с цветастой, ни разу не надеванной сорочкой, подобрал к ней широкий галстук и платочек из той же материи, который нарочито небрежно сунул в кармашек василькового блайзера с золотыми геральдическими пуговицами. Забежал в кухню. Отломал кусок длинного поджаристого батона, вскрыл баночку креветок. Стоя наскоро закусил, запил водой из-под крана и пошел одеваться. Тогда ему казалось, что он уже переключился, изгнал из сердца это тоскливо-тошнотное чувство обиды, но стоило выйти на улицу, как оно возвратилось вместе с шумом, ударившим в уши, с мельканием людей и машин. «На природу мне надо, – подумал Люсин. – В одиночество… Хорошо бы под Мурманск махнуть, в тундру…» Остро вспомнились розовые, с крупным, черно сверкающим зерном гранитные скалы, причудливо изогнутые каменные стволы карельской березы, темные сосны, отраженные в немыслимо синей студеной воде, и душераздирающее предвечернее небо с малиновыми, воспаленными полосами, которые остывают и суровеют, но так и не гаснут до новой зари. «Однако я становлюсь сентиментальным, – усмехнулся он, почувствовав подступающие слезы, и трудно сглотнул слюну. Поднявшись на двух эскалаторах наверх, он мгновение колебался, то ли спуститься на пересадку, то ли выйти из метро и сесть на восемьдесят девятый автобус. Решил загадать. Нащупал в кармане пятак – выпала решка – и направился к выходу. В автобусе силовым аутотренингом заставил себя окончательно перестроиться. На память пришла вычитанная в «Нью-Йорк геральд трибюн» реклама похоронного бюро: «Вы только умрите! Остальное – наша забота». Это его настолько развеселило, что он даже рассмеялся, чем и навлек на себя неодобрительный взгляд сидящей рядом девицы. Пряча смущение, он нахмурился и озабоченно развернул свернутый в тугую трубочку билетик. Номер оказался счастливым, и это окончательно помогло восстановить душевное спокойствие. «Как мало, в сущности, надо человеку, – отметил Люсин. – Сначала ты осознаешь, что на фоне смерти все твои заботы и огорчения не более чем тлен, суета сует, и это, как ни странно, успокаивает. Потом подворачивается какой-нибудь совершеннейший пустячок, и к тебе, вопреки всему твоему знанию, возвращается ощущение особой, личной эдакой непричастности ко всему плохому. Словно ты и впрямь любимчик судьбы, которому выдан мандат на бессмертие. Кто-то верно сказал, что, пока я есть, нет смерти, а когда есть смерть, то уже меня нет. Это вдохновляет. Если только мне не придется более никого хоронить и вообще иметь дело со справками, то можно сказать, что все распрекрасно и нет для печали причин».

Он глянул на часы и решил выйти на остановку раньше. Виновато улыбнувшись, попросил малосимпатичную соседку с кошмарными бусами из персиковых косточек пропустить его и стал протискиваться к выходу. У кинотеатра «Украина» он вырвался из душного, переполненного автобуса на волю и, облегченно вздохнув, пошел по направлению Большой Филевской. Подпрыгнув, сорвал листок тополя. Он оказался пыльным и ломким. «Неужели опять лето прошло? Как быстро! Как неумолимо и назаметно!»

Он легко отыскал нужный дом и, не дожидаясь лифта, взбежал по лестнице на пятый этаж. Остановившись перед дверью с глазком, поправил платочек и надавил кнопку звонка. Раздался мелодичный клекот, и тут же послышались шаги. «Женщина, – отметил, прислушиваясь, Люсин. – И кажется, молодая».

Дверь действительно отворила, точнее, широко распахнула женщина. И прежде чем Люсин осознал, что она хороша собой и очень высока, прежде чем понял, что давно знает ее, он испугался:

– Мария? Вы?!

– Да. – Она удивленно прищурилась, не узнавая его, и вдруг, что-то вспомнив и сопоставив, всплеснула руками: – Так это вы? Вот уж не ожидала! Так входите, входите же, мой дорогой! Как давно мы не виделись! Вас, кажется, Володей зовут?

– Володей, – чужим, непослушным голосом ответил Люсин и переступил отяжелевшими враз ногами через порог.

Как долго, с какой щемящей и сладостной болью мечтал он об этой женщине, с которой у него ничего не было, которой он и намеком не дал понять о своем внезапно пробудившемся чувстве, наивном, незащищенном, нерешительном. Но что-то промелькнуло тогда меж ними, робкое и неосознанное, что-то она все же почувствовала. Но он исчез с ее горизонта слишком внезапно и слишком надолго. И радостное удивление, которое возникло у нее в их первую встречу на квартире у Юрки, спокойно растаяло, и она просто забыла о нем.

А он все медлил, дожидаясь неведомо чего, пока не узнал вдруг, что она уехала с Геной Бурминым. Тогда-то он и понял, что любит ее и очень несчастен и все теперь уже кончено.

– Чего же мы стоим? – принужденно рассмеялась она. – Марк говорил, что к нам придет следователь, но я и подумать не могла… Да, я никак не ожидала увидеть именно вас. Проходите же в комнаты, Марк вот-вот будет, и мы сядем обедать…

Тут только Люсин опомнился. До него дошло, что он тоже никак не ожидал ее здесь встретить. Мысль о том, что она теперь жена Сударевского, неприятно, болезненно даже поразила его. Это не было ревностью и вообще никак не связывалось с его отношением к ней, с грустной и благодарной памятью, которая тоже постепенно сгладилась. Что же, что же тогда?! Острое осознание несовместимости двух этих столь разных людей, Сударевского и Марии? Глухой протест против случайности, за которой мнилась роковая почти предопределенность сегодняшней встречи? Ничего-то не мог понять Владимир Константинович, которого Мария – подумать только, Мария! – тянула за рукав в гостиную.

Он видел блестящие, как золотой елочный дождь, ее волосы, губы немыслимо яркие, изумрудную зелень ресниц и веки, тронутые жемчужно-голубым тоном, ее сверкающие туфли на платформе с немыслимой высоты каблуками, брючный костюм из серебристого терилена, и серьги ее – зеленые влажные камни – завораживающе качались перед ним. Она улыбалась, открывая ровные глянцевитые зубы, и лакированные темные, как птичья кровь, ноготки ее впивались ему в рукав, теребили, тянули куда-то; без умолку тараторила, смеясь, расспрашивала его о чем-то, а он механически и, видимо, внешне осмысленно отвечал ей, почему-то стоял посреди коридора и, упираясь, как застенчивый дошколенок, никак не хотел пройти дальше.

Он словно плавал под водой с раскрытыми глазами. Перед ним был цветной туман, контуры предметов казались расплывчатыми, в ушах плескалась шумящая глухота. Но кто-то посторонний и настороженный все видел и слышал, все понимал и холодно регистрировал в бесстрастной и ничего не забывающей, как ЭВМ, памяти.

«Так оно и есть. – Раздвоенность постепенно проходила, и Люсин начинал обретать свободу мысли и воли. – Красное и зеленое. Помада и краска… но пусть меня убьют, если я притронусь, хоть одним глазком взгляну на них. Забыть! Выбросить из памяти и никогда больше не возвращаться. Она вне игры раз и навсегда. Обойдемся без этого, словно и не было в природе той раскисшей сигареты и кадки той железной, наполненной дождевой водой, в которой кувыркались рогатые личинки комаров и какие-то юркие червячки».

Но, входя в комнату, он уже видел тропическую раковину на столе, полную пепла, обгорелых спичек и смятых окурков с длинным ячеистым фильтром.

Стало вдруг до того горько, что он задохнулся. Захотелось ничком броситься на диван и ничего не видеть, никого больше не слышать. Но с вежливой полуулыбкой он взял указанный стул и, покачав головой, отодвинул предложенную коробку с броской, как самая навязчивая реклама, надписью «Пэл-Мэл». Алые безумные буквы… И тогда родилось в нем холодное ожесточение. Не против Марии, конечно: она-то при чем?

Он сел за пустой полированный стол, еще дальше, до самой раковины, отодвинул сигареты и подпер кулаком подбородок. Он был зол и спокоен. Он ждал.

– Хочешь аперитив? – спросила Мария, переходя на «ты».

– Давай, – кивнул он, обводя взглядом комнату, неуютную и холодную ее пустоту.

Мария достала из бара пузатую бутылку «Реми Мартен» и, легко присев, вынула из горки с хрусталем две коньячные рюмки.

– Что у тебя за дела с Марком? – прямо спросила она, наливая до половины.

– Разве он тебе не говорил? – Люсин попытался согреть холодное стекло и понял, что руки его не теплее стекла.

– Аркадий Викторович?

– Да.

– Он действительно убит?

– Тело его нашли в заболоченном озере.

– Но он убит?

– Не знаю… Во всяком случае, это не самоубийство.

– Марк очень взволнован. Он места себе не находит.

– Понятно, Мария. Учитель же как-никак…

– Да, учитель. – Она нахмурилась и поднесла рюмку к губам. Красноватый мутный след остался на краешке, когда она, медленно выпив коньяк, поставила рюмку на стол. Даже в темном зеркале полировки различалось это мутное пятнышко. – Вообще кошмарная история. Что ты по этому поводу думаешь?

– Не знаю пока… Поживем – увидим.

– Думаешь, Марк сможет тебе помочь?

– Кто же тогда, если не он?.. Хотя, честно говоря, особого проку в наших с ним встречах не было.

– Он же ничего не знает…

– К сожалению.

– Мы узнали об этой… трагедии самыми последними.

– Знаю. Он мне рассказывал… Да и Людмила Викторовна говорила. Кстати, она очень обижена на твоего мужа. И я ее понимаю. Согласись, все же нельзя так… Ты уж воздействуй на него, пусть навестит старушку, утешит… Или хоть позвонит! Она же его так любит. Почти как сына.

– Марик звонил ей. – Она беспомощно развела руками и покачала головой. – Вчера. Я сама слышала. Но ничего… не получилось.

– Обижается?

– Угу. – Мария, огорченно поджав губы, кивнула. – Очень даже.

– Ее можно понять.

– Еще бы! Но если бы ты знал, как он переживает! И вообще ему здорово досталось в этом году. Волей-неволей поверишь в год Дракона… Кстати, ты молодец, что надел зеленый галстук. Обязательно надо носить что-нибудь зеленое.

– Это чисто случайно, Мария, – отмахнулся Люсин. – И что же у вас случилось?

– Ах, лучше и не спрашивай! Большая черная полоса… Генка называл это стрелой… Ты помнишь Генку Аримана?

– Еще бы! – Люсин кивнул.

– Во всем виновато это злосчастное открытие! Марк с Аркадием Викторовичем просто разворошили осиный рой. Ты даже представить себе не можешь, что мы пережили!

– Кое-что он мне рассказывал. Диссертация опять же…

– Вот-вот! Подумай только, вернуть уже одобренную и принятую к защите работу! Как тебе нравится такое? – Она всплеснула руками.

– А так разве можно?

– Все можно. Конечно, Марк имел полное право настаивать на проведении защиты, но какой смысл?

– То есть? – не понял Люсин. – Как это какой смысл?

– Все равно бы завалили на ученом совете… Накидали бы черных шаров…

– Ты уверена?

– О! Ему весьма недвусмысленно намекнули… Вообще с этими защитами черт знает что творится. Полный произвол!

– Сочувствую.

– Воистину беда не приходит одна. Во-первых, диссертация. – Она стала загибать пальцы. – Потом неприятности по работе, бедлам вокруг открытия… Разве мало? Марк совсем закрутился.

– Может быть, ему стоит передохнуть? – осторожно заметил Люсин. – Хотя бы на короткое время. Природа, знаешь ли, здорово успокаивает. Особенно лес. Пособирал бы грибы, подышал настоящим лесным воздухом, а не этими бензинными парами. – Люсин кивнул на окно, за которым шумели окутанные синим солярным дымом тяжелые грузовики. – У вас ведь вроде и дачка есть?

– Какая там дачка! – Мария раздраженно закусила губу. – Нет у нас никакой дачи. Но ты, видимо, прав, ему надо передохнуть. Его и самого инстинктивно тянет к природе. Как раз в тот самый день, когда с Аркадием Викторовичем… Да, это было, как мы потом узнали, в тот самый злосчастный день. – Она опустила голову. – По-моему, Марк даже что-то такое предчувствовал… Одним словом, напряжение, в котором он пребывал, достигло своего апогея, и он прямо-таки взмолился, чтобы мы куда-нибудь на денек-другой уехали. Но куда? И ты знаешь, он с отчаянием потащил меня в Лобню, к чужим, в сущности, людям, которые, надо сказать, не слишком обрадовались незваным гостям. Я провела там ужасные часы. Чувствовала себя так неловко, натянуто.

– Подумаешь! Вот уж пустяки… Лучше бы погуляли как следует. В Лобне, между прочим, есть уникальное озеро, на котором гнездятся чайки. Впечатление потрясающее.

– Ну вот, а мы ничего такого и не увидали!

– Конечно, вам было не до чаек. Сразу столько свалилось всякого.

– Свалилось… Мы не знали еще, что нас ждет впереди!

– Что же?

– Так вот оно, это самое.

– Аркадий Викторович?

– И это самое страшное, потому что непоправимо. Остальное как-нибудь наладится, а человека уже не вернешь. А какой человек был!

– Ты его хорошо знала?

– Совсем наоборот. Раза два или три мы у них были, вот и все. Но это не имеет никакого значения. Такие люди, как Аркадий Викторович, раскрываются сразу и целиком. Необыкновенная личность! Бездна обаяния… Когда его будут хоронить, не знаешь?

– На этих днях. – Люсин представил себе все, что ждет в недалеком будущем бедную Людмилу Викторовну, и, стиснув зубы, решил ей помочь. «И всего только час назад я зарекался никогда больше не участвовать в подобных мероприятиях! – подумал он и покачал головой. – Человек предполагает…»

– Ты чего? – озабоченно спросила Мария.

– Да так, знаешь ли, пустяки. – Он допил коньяк и отрицательно покачал головой, когда она протянула руку к бутылке. – Хватит для начала. Столь божественным напитком нельзя злоупотреблять. «В.С.О.П.», – прочел он буквы на кольеретке. – К такому нужно относиться с благоговением.

– Понятия не имею, что это означает.

– «Вери сюпериор ольд пель», – почтительно прошептал Люсин и вдруг засмеялся. – Высшего качества и весьма старый! Помнишь, Портос говорил, что уважает старость, но только не за столом? Так вот, он попал пальцем в небо, хотя имел в виду всего лишь курицу прокурорши.

– Все-то вы знаете, – насмешливо прищурилась Мария.

Люсин не нашелся, что сказать, и принужденно отвел глаза от полураскрытых и таких ярко-карминных ее губ. «Какая жирная, какая все-таки лоснящаяся помада!» – подумал он невольно. И, как будто прочитав его мысль, Мария взяла из коробочки тонкую спичку и подправила краску в уголках губ. Пригнувшись к столу, словно под внезапно упавшим на шею грузом, смотрел он не отрываясь, как взяла она спичку с горящей точкой на самом кончике, сунула в истерзанный коробок, а потом непринужденно увлажнила губы языком.

– Что-то долго нет твоего мужа.

– Сейчас придет… А скажи правду, ты сильно удивился, когда меня увидел? Или ты знал?

– Ничего я не знал, – пробурчал он. – Ясное дело, удивился.

– А уж я-то как удивилась! – Она даже зажмурилась. – Все-таки странные бывают в жизни совпадения, согласись! Удивительные.

– Как бы сказал один мой приятель, кибернетик, с вероятностью почти нулевой.

– Что?

– Это я о нашей встрече.

– Я поняла. Скажи, Володя, ты доволен своей жизнью?

– Не знаю. А ты?

– Тоже не знаю… Иногда мне бывает удивительно хорошо и покойно, а порой я думаю о том, что просто бегу из капкана в капкан. Тогда все становится скучным и немилым. Ты, наверное, считаешь меня странной дурой?

– Совсем нет! Что ты? Просто я думаю, что такое бывает со всеми. Такова жизнь: то вверх, то вниз.

– К чему ты стремишься?

– Вообще или сейчас?

– И вообще и сейчас.

– Вообще – трудно сказать, не знаю. Сейчас же для меня важнее всего найти убийц Ковского.

– Я понимаю. Но ведь это работа, а я о жизни спрашиваю.

– Боюсь, что для меня здесь нет разницы.

– Значит, и ты такой же.

– Какой же?

– Как другие. Самоуглубленный, настойчивый, целеустремленный даже, но тем не менее ограниченный.

– Наверное… Это плохо, конечно?

– Плохо? Нет, отчего же… Просто я совсем о другом. Вы иначе не можете, не подозреваете даже, что бывает иначе.

– «Вы»? Кто это «вы»? Я? Твой муж?

– И ты, и он, и другие… Генка тоже такой.

– Поэтому вы и разошлись?

– Вероятно… У меня вдруг появилась иллюзия, что возможно иначе, но иначе не получилось, и я поняла – не получится никогда. Это, конечно, не главное. То есть оно не сделалось бы главным, если бы не ушло другое, самое-самое, без чего вообще нельзя.

– Любовь?

– Нет, жалость.

– Не понимаю.

– В том-то и дело. И не поймешь.

– Тебе не жалко было Генку?

– Жалко.

– И все-таки?..

– Да.

– Но почему?! Почему?!

– Я знала, что для него это не смертельно.

– А если бы смертельно?

– То нипочем не ушла бы.

– Ни при каких обстоятельствах?

– Ни при каких.

– Но разве так можно? А ты сама? Твои собственные чувства разве не имеют значения?

– Имеют, конечно, но… как бы лучше тебе объяснить?.. Одним словом, если бы я знала, если бы всем существом чувствовала, что это смертельно, то и мои чувства были бы совсем иными. Не понимаешь?

– Кажется, понимаю. А ты не ошиблась?

– Нет. У Генки все теперь в полном порядке, и я очень этому рада.

– А потом?

– Потом была страшная опустошенность и одиночество.

– И вдруг ты вновь почувствовала, что тебе кого-то жаль?

– Да. И сейчас я жалею его как никогда раньше, как никогда и никого.

– Это заменяет тебе все остальное?

– Заменяет? Не то слово, Володя. Просто сильнее этого ничего нет.

– А если бы это был я? – Он не узнал вдруг своего голоса и замолк.

– Невозможно. – Она с улыбкой покачала головой. – Никак невозможно.

– Но почему? – шепотом спросил он.

– Ты сам знаешь.

– Я?

– Да, ты. Ты слишком целеустремленный и сильный, чтобы тебя можно было по-настоящему пожалеть. Тебе можно лишь позавидовать. Для тебя никогда и ни на ком не сойдется клином свет.

– Разве так? – подавленно спросил Люсин. Он хотел сказать, что все обстоит совсем не так, что он, напротив, слаб и склонен к рефлексии и был момент, когда и ему показалось, как мир вокруг сузился до одной точки. Но он ничего не сказал, только беспомощно взъерошил волосы.

– Куда ты исчез тогда? – все так же спокойно, уверенная в своей правоте, улыбаясь, спросила она.

– Никуда. – Он тоже улыбнулся и развел руками. Теперь он знал, что она все понимает и тогда тоже понимала все, и было ему легко и грустно. – Не знал, понимаешь… Даже надеяться и то не решался.

– Будь это вопрос жизни, решился бы.

– Наверное, – честно согласился он.

– Значит, не смертельно?

– Выходит, что так.

– И слава богу! Я рада за тебя, Люсин. Ты ведь неплохо живешь?

– Я повержен, Мария. Сдаюсь. Но кажется мне, что ты все же не совсем права.

– В чем?

– В главном. Легко, понимаешь, анатомировать других, а в свое сердце ты заглянуть пробовала? Для тебя самой было так, чтоб смертельно? Чтоб все заклинилось на одном? То-то и оно, что не было. Потому и кажется тебе, что прыгаешь из капкана в капкан. Это и в самом деле капканы, которые расставила тебе жалость. На одной жалости, я думаю, трудно долго продержаться. Жалость – чувство, конечно, хорошее, но одной жалости куда как мало, Мария. Должно быть и еще что-то.

– Если смотреть с твоей колокольни, то ты прав.

– А если с твоей, то нет?

– С моей – нет. Мы с тобой слишком разные, Володя, и говорим совершенно о разных вещах, хотя и пользуемся для их обозначения одинаковыми словами.

– Что бы ты сделала, если бы я извивался и корчился здесь на полу, истекая кровью? Если бы я действительно умирал без тебя?

– Зализала бы все твои раны, как кошка. – Она потянулась за сигаретами. – Но ты, как говорила моя бабка, жив и здоров на сто двадцать лет. Все это глупости, – сказала она, когда Люсин накрыл ее руку своей. – И слава богу, что тогда мы не приняли друг друга всерьез. – Благодарно улыбнувшись, она осторожно высвободила руку.

– Говори только за себя. – Он зажег ей спичку.

– Хорошо. – Она серьезно кивнула и медленно выпустила дым. – Я почти влюбилась в тебя с первого взгляда… К счастью, это скоро прошло.

– К счастью?!

– А может и нет, потому что не было бы тогда ни Генки, ни… Знаешь что? Давай переменим пластинку?

– Хорошо. Но прежде я тоже хочу сказать, что влюбился в тебя. Возможно, это случилось в тот же вечер или потом, когда мы встретились в самолете. Помнишь?

Она кивнула, не отрывая пальцев с сигаретой от губ.

– И у меня это долго не проходило.

– Но все же потом прошло?

– Прошло. Потому что все проходит в конце концов, как это было написано на перстне царя Давида. Но мне было жаль, когда оно прошло. Да и сейчас жаль тоже. Видимо, мы оба тогда сильно ошиблись, хотя виноват во всем только я один.

– Нет, Володенька, это не так. Все случилось так, как должно было случиться. И не надо переживать задним числом. Я же сказала тебе, что почти влюбилась в тебя. Это все и решило. Не будь этого маленького «почти», я бы сама бросилась тебе на шею. Потом, когда мы встретились в самолете, я ведь даже не сразу тебя узнала. А когда узнала, то с удивлением обнаружила, что совершенно ничего не почувствовала. Понимаешь? Было только минутное помрачение, которое скоро прошло. Ничего более. И ты это тоже знал, иначе бы не затаился так надолго. Разве я не права?

– Может быть, и права, – проворчал Люсин и сунул в рот незажженную сигарету. – Не надо, – покачал он головой, когда она подвинула ему спички. – Просто я оставил дома свой мундштучок, свою соску-пустышку… А вообще-то хорошо, что мы с тобой поговорили.

– Очень хорошо. Теперь мы сможем видеться без боязни.

– Без боязни?

– Конечно. С нами уже ничего не может случиться.

– Допустим.

– И мы можем теперь дружить.

– Тебе это нужно?

– До сегодняшнего дня я и не думала об этом, но сейчас вижу, что да, нужно. Во всяком случае, я бы хотела.

– Спасибо тебе за прямоту и спасибо за то, что ты сейчас сказала.

– И это все?

– Честно говоря, не знаю.

– И я рада, что ты оказался таким, как я думала… Зачем ты пришел в наш дом?

– Я тебе все сказал, Мария. Ты все знаешь.

– Все ли? Почему Марк так нервничает?

– Но ты же сама…

– Нет-нет! – нетерпеливо остановила его она. – Я о другом. Он тревожится не только из-за служебных неурядиц. Мне кажется, он нервничает именно из-за тебя. Ты его в чем-то подозреваешь?

– Я веду розыск, Мария, и этим все сказано. Мне очень жаль, что это доставляет беспокойство ему и тебе, но ничего не поделаешь. Правда?

– Ты не ответил на мой вопрос.

– Я ответил, Мария.

– Значит, он зря так волнуется?

– Не знаю. – Люсин бросил сигарету в пепельницу. – Ему виднее. Почему ты не спросишь у него?

– Я спрашивала.

– И что же?

– Он только рассмеялся в ответ.

– Вот видишь?

– Конечно, вижу. Это был принужденный смех. Ему совсем не так весело, Люсин. Он чем-то очень обеспокоен.

– Ты не забыла, что я все-таки работник милиции? – Он попытался пошутить, но шутка не удалась. – Твои слова могут невольно натолкнуть меня на подозрение. Уж не собираешься ли ты свидетельствовать против собственного мужа?

– Конечно же нет. – Она даже не улыбнулась в ответ. – Просто я очень волнуюсь и делюсь с тобой своими заботами. Не со следователем – с тобой.

– Ты ставишь меня в трудное положение, Мария. Все же я пришел к вам именно по делу. Меньше всего я ожидал увидеть здесь тебя. Поверь мне.

– Я понимаю.

– Вот видишь!

– Но одно к другому ведь не имеет отношения? Если, конечно, у тебя ничего нет против Марка.

– По-моему, ты правильно понимаешь ситуацию.

– Значит, все-таки что-то есть?

– А это уж запрещенный прием. Скажем так, Мария: служебная этика не позволяет мне ответить на твой вопрос. Ни отрицательно, ни положительно. Наши личные взаимоотношения никак не должны мешать работе. Извини меня, но это так.

– Я понимаю.

– Да, Мария, пожалуйста, пойми это. Я не становлюсь в позу, не разыгрываю принципиальность. Но я, как говорится, при исполнении. Строго говоря, мне не следовало бы даже пить этот коньяк. Будь я сейчас моложе лет на пять, то вообще бы попросил перебросить меня на другой объект. Но я знаю, что это было бы неправильно. В корне ошибочно. Наша с тобой дружба не может ничему помешать. И если только ты веришь, что у меня нет и не может быть иной цели, кроме раскрытия истины…

– Но это же само собой разумеется!

– Вот и ладно, Мария. Будем верить друг другу. Все, что можно, я и сам скажу.

– Я тебе очень верю. Но верь и ты мне, моему чувству, моей интуиции.

– О чем ты?

– Я знаю, что Марк неспокоен. Возможно, я ошибаюсь, но мне кажется, что это как-то связано со смертью Аркадия Викторовича. Но Марк честный человек, Володя, честный и чистый.