Текст книги "Третий глаз Шивы"

– Что так, отец?

– Работать надо, дорогой товарищ.

– Продолжим наши игры.

– Что бы ты сказал про человека, который ошпаривает кипятком комнатные цветы, прижигает их листья сигаретой, раздражает их током?

– Маньяк.

– И попал бы пальцем в небо.

– Исследование нервной системы растений?

– Он записывал биопотенциалы корней и листьев. Они резко меняются, когда, например, рядом убивают живое существо.

– Ого! Это уже товар!

– Клюнул?

– Давно, отец, но нельзя ли поподробнее? Неужели ты не можешь все как следует растолковать?

– Попробую… Но потом. Хочешь, заедем ко мне?

– В контору?

– На пару часиков.

– Но у меня нет паспорта.

– Ничего, как-нибудь проведу.

– Если тебе, новый центурион, что-нибудь нужно, все нипочем! Попробовал бы я пройти к вам без паспорта по своей нужде, по частному делу!

– Приходи хоть завтра. Пропустим.

– Чем еще занимается твой корифей?

– Не надо о нем так, – посуровел Люсин. – Он умер.

– Прости, старик. Я не знал.

– Он собирал старинные книги, изображения Будды и Шивы, в его доме много цветов и камней.

– Какие это цветы?

– Вот! – Люсин торжествующе раскрыл записную книжку. – Наконец-то! Я ждал этого вопроса. – Он придвинулся к нему почти вплотную. – Мне нужна твоя ясная голова, Юра. Сам я в этом ни бум-бум. Во-первых, скажи мне, что такое бонсаи?

– Карликовые деревья. Их выращивают на Дальнем Востоке, в Японии, например. Я видел платаны, дубы и сосны, которым было по триста – четыреста лет, хотя росли они в фарфоровых вазах. Бонсаи прекрасны. Это большие деревья крохотной, лилипутской страны. Они ведь даже плодоносят. Во Вьетнаме я чуть было не купил карликовый мандарин.

– У него есть дуб, лавр, мирт и маслина. Все они растут в горшках на подоконнике.

– Значит, это бонсаи.

– А баньян?

– О старик, это сказочное тропическое дерево! Гигант лесов, ствол которого из-за вросших в землю воздушных корней похож на лабиринт. В тени баньяна может жить целая деревня.

– Его баньян не даст тени и для котенка.

– Тогда это тоже бонсаи, хотя я не слышал, чтобы баньян выращивали в комнате. Какие еще растения у него были?

– Были… Да, Юр, именно были… Дерево дай, каланхоэ, индийский лотос, гинкго и сома. Тебе это что-нибудь говорит?

– Ты ведь сам настроил меня на определенную волну! Естественно, что я тут прослеживаю тенденцию.

– На это я и надеялся, Юр, – удовлетворенно вздохнул Люсин. – Что за тенденция?

– Лавр, мирт и маслины – священные деревья древних греков, дубу поклонялись друиды и германцы, из сомы варили напиток бессмертия боги арьев, а лотос и ныне почитают миллионы буддистов. Это вкратце.

– А более полно?

– Нужно исследовать каждый отдельный случай. Маслину, например, обожествляли в Иудее, лотос – в Древнем Египте. Гинкго – реликт третичного периода. Кажется, ему придают какой-то смысл в Юго-Восточной Азии.

– Ты не сказал про каланхоэ, про дерево дай.

– О них я слышу впервые.

– Займешься, Юрок?

– Конечно. Мы же договорились.

– Попробуй поискать связь между священными деревьями и драгоценными камнями. Ладно? Особое внимание обрати на алмаз, на окрашенные его разновидности: красные, голубые…

– Слушай, старик! – схватившись за голову, вдруг прошептал Березовский. – Уж не возвращаемся ли мы к сокровищам катаров? Помнишь стихи: «Отличный от других алмаз, бордоское вино с водою»!

– Ничего я не знаю, Юра! – осадил его Люсин. – Даже намека и то нет. Поэтому не увлекайся. Лучше действуй в указанном направлении.

– Так ведь и направления нет?

– Это уж ты сам решай, есть или нет. Грецию и Индию ты сам назвал, я тебя за язык не тянул. Про сому, из которой напиток бессмертия делают, я тоже от тебя первого услышал.

– А ты, выходит, здесь ни при чем? Как Понтий Пилат?

– Нет, Юр, я только подтолкнул тебя чуточку дальше. Сориентировал на камень и древо. Подработай мне эту часть, пожалуйста. – Люсин вырвал из книжки листок, на котором были записаны названия растений. – А, Юрок? На-ка, возьми.

– Что еще тебя интересует?

– Пока все. Уверен, что тебе будет интересно. Не зря время потратишь, внакладе не останешься.

– Ну и хитер же ты, папочка! – Березовский спрятал листок в бумажник. – Я сильно подозреваю, что ты подсунул эту амриту только затем, чтобы заставить меня хорошенько попотеть. Это как охапка сена над головой осла. Губами не дотянуться, вот и приходится бежать. Только ведь не догонишь. Сено, понимаешь, на тележке к шесту привязали, а тележку осел тянет, не догадывается.

– Ну, ты-то явно соображаешь. Только напрасны твои упреки и подозрения. Я даже не знаю, что такое амрита.

– В это я могу поверить, – кивнул Березовский. – Но суть не меняется.

– Когда я покажу тебе кое-какие документы, Юр, познакомлю с некоторыми вещественными доказательствами, тебе станет стыдно. Ты поймешь, упрямый бич, что я пекусь только о твоих интересах. Очень мне нужно заманивать тебя? Посуди сам. Может, конечно, ничего и не получится, голову на плаху не положу. А если получится? Что тогда? Локти же кусать будешь, с кулаками на меня накинешься, что такое дело проморгал. Разве нет?

– Будет тебе. Не трать лучших перлов красноречия, отец. Я уже завербован, и дороги назад мне нет. С этого дня считай меня своим подчиненным. Все архивы для тебя перекопаю, все библиотеки.

– Для начала скажи мне, что такое амрита.

– Тот самый напиток бессмертия, который, согласно Ригведе, варят из сомы.

– Ригведа?

– Индийская священная книга.

– Очень хорошо! – Люсин нашел в своей книжечке нужное место. – Первое попадание. Послушай теперь, что я вычитал в его архивах: «Ригведа упоминает о многих драгоценных камнях. Особенно часто в ней говорится о кристаллах красно-вишневой гаммы. По преданию, они являются каплями крови борющихся в небе богов. Кровь стекала на горячий песок Ганга и, застывая, превращалась в самоцветы. Другая легенда говорит о том, что драгоценные камни – это капли амриты, дарующей бессмертие ведическим богам и героям. Ревнивые боги не подпускали людей к священной чаше. Лишь случайно капли амриты могли пролиться на землю, но, пока они долетали до нее, божественная сущность успевала улетучиться. Люди находили лишь твердые камни, утратившие волшебную силу. Но зато они были прекрасны».

– Минуту назад ты спрашивал меня про амриту, – заметил Березовский, когда Люсин захлопнул книжечку.

– Из тебя выйдет следователь, Юра. Ты умеешь слушать, сопоставлять и хорошо запоминаешь услышанное.

– Ладно, все это пустяки! Главное – что дело действительно вырисовывается увлекательное… Так ты сознательно нацеливаешь меня на Индию?

– Ты сам решай, как лучше. Мое дело, как говорится, задание сформулировать и не закрывать простор для личной инициативы. Но, по-моему, Индия как раз то, что надо. Это вытекает из некоторых обстоятельств дела. Оно, по-видимому, как-то связано с алмазами, а они, Юр, по крайней мере все знаменитые бриллианты древности, происходят именно из Индии. В Южной Африке и в Австралии их в Новое время добывать стали, в наш век. Это я недавно просветился, как раз в связи с делом… Про якутские кимберлитовые трубки ты и сам, наверное, знаешь. Они начали разрабатываться уже после войны. Так, методом исключения, мы прокладываем курс на Индию. Только она и остается. Хочешь не хочешь, а стрелка указывает на Голконду. Но ты действуй, как сам считаешь нужным, соображай.

Березовский хотел было что-то возразить, но не успел, потому что в бар влетел Генрих Медведев с огромным саквояжем в руках.

– Ребятки! – радостно провозгласил он чуть ли не с порога. – Что я принес! – Пробившись к столу, за которым сидели Березовский и Люсин, он, позабыв даже поздороваться, стал выгребать из саквояжа воблу, нанизанную на почерневшую от жира веревку. – Ну и не виделись же мы с тобой, старый черт, бог знает сколько! – Он хлопнул Люсина по затылку и, садясь рядом с Березовским, сказал: – Сшустри-ка за пивком, Юрка, а я передохну малость. Всю дорогу бежал.

– Пока он принесет, я схожу звякну. – Поднимаясь, Люсин почувствовал, что устал. – На меня небось уже всесоюзный розыск объявили.

Он поднялся в холл, посмотрел на себя в зеркало и занял очередь к телефону. Потом, сообразив, что может позвонить и по автомату, нащупал в кармане двушку и завернул за угол.

– Меня кто-нибудь спрашивал? – задал он свой коронный вопрос секретарше Лиде.

– Одну минуту! – Без лишних слов она переключила его на Шуляка.

– Ты где сейчас? – первым делом спросил тот. – Далеко?

– Так, в одном месте, – уклончиво ответил Люсин. – Что-нибудь стряслось?

– Сейчас только установили, что электрик шестьдесят второй больницы Потапов Виктор Сергеевич, ранее судимый за квартирную кражу, пятый день не выходит на работу. У него, между прочим, есть мотоциклет «Ява» за номером восемьдесят шесть – сорок пять МОВ. Чуешь?

– Больше никого не обнаружилось?

– Нет, хотя проверили все.

– Тогда это он, и нечего больше ломать голову.

– Глеб просит дать добро на операцию.

– Пусть начинают! – одобрил Люсин. – Сегодня в ночь. Все, как договорились.

– Ты не поедешь?

– А что мне там делать? Без меня не справятся?.. Постой-постой! Это какой же Потапов?! Уж не мой ли подшефный?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Ну да, так и есть! Он самый. Я же его и устроил в шестьдесят вторую больницу! Что ты на это скажешь?

– Тебе видней.

– М-да, и на старуху бывает проруха. Придется самому ехать. Ничего не поделаешь. «Меа кульпа», как говорили римляне: моя вина. Пришли мне машину.

– Куда?

– Дом журналистов знаешь?

– А то!

– В пятнадцать часов, – сказал Люсин, посмотрев на часы.

У него оставалось еще достаточно времени, чтобы побыть с друзьями. Когда-то они еще смогут спокойно посидеть все вместе…

Спускаясь вниз, он подумал, что надо будет посоветоваться с Генрихом, кому можно послать работу Ковского и Сударевского на отзыв. Если дело стоящее, то пропасть не должно, что бы там ни случилось. Генрих хоть философ, а не химик, но знает многих. Он, надо надеяться, присоветует…

– Вот и я! – сказал Люсин, усаживаясь на свое место. – Что нового в философской науке, Генрих? Как съездил?

– За морем житье не худо, – сказал Генрих, принимая из рук Березовского кружки и блюдечко с сухарями. – Но дома лучше.

Глава четвертая. Трубный глас

Детство приснилось Стекольщику. Будто бежит он во ржи, разводя руками колосья, и васильки срывает себе на венок. Тишь, благодать кругом. Солнце в росинках слепит, зеленые кузнечики стрекочут, жаворонок в поднебесье заливается, ликует. А из-за реченьки, где меж холмов город тихий Пропойск, благовест плывет. Как услышал маленький Фролка колокольный тот перезвон, так сразу душой воссиял. Рубашонку на себе одернул – другой одежи на нем вроде как и не было в дивном сне, – васильковый веночек надел и поплыл, ножками босыми земли не касаясь, к той самой горе, где луковка колокольни сквозь ракиты посверкивала. И так хорошо было Фролу, так спокойно, что он даже заплакал от умиления. Затосковала душа по невозвратимым денечкам младенчества, по утраченной чистоте. Но чудесным образом благовест воскресный обернулся звяканьем стальных цепочек на собачьих ошейниках, а поле ржаное в зону преобразилось, и больше не видел себя Фрол Зализняк бесштанным ангелочком, потому как предстал перед внутренним оком его угрюмый мужчина в ватнике и резиновых сапогах. Все в нем затряслось и запротестовало против разительной сей перемены, которая случилась потому лишь, что само собой родилось в нем непонятное жуткое слово: лесоповал.

Фрол рванулся бежать от самого себя, чтобы только не услышать это пока не произнесенное вслух слово, но небеса тут пошли черными трещинами, и путь ему преградил архангел с мечом.

– Выходите, выходите, Зализняк! – грозно прокричал в мегафон архангел и светом нездешним хлестнул по глазам.

Фрол застонал и попытался закрыться рукой, но небесный серафим властно звал его душу и, не жалея, лил потоки золотого огня. И не то чтобы испугался Фрол повелительного зова, а ослушаться не посмел. Хоть не стращал его чудный гость небесными карами и мечом своим не грозил, ясно стало Зализняку, что делать нечего, надо выходить. И он вышел, одинокий, как перст посреди океана, на голос суровый, но не беспощадный, а даже с некоторой насмешечкой над его, Фрола, дурацким и безвыходным положением.

«Вон он я!» – мысленно отозвался грешник и головой поник.

Тут завертелись небесные колеса вокруг, все закружилось, понеслось, Фрол осознал магическое слово «лесоповал» и с большим облегчением вспомнил, что на этом самом лесоповале было ему очень даже неплохо и день там за два шел. Но не успел он догадаться, что все с ним случившееся всего лишь сон, как его захватила такая явь, перед которой померкли ночные страхи.

Световые вспышки, ветер и грохот обрушились на Стекольщика. Он вскочил на ноги и, жмурясь от голубоватого дымящегося сияния, невольно зажал уши. Но оглушительный стрекот над головой не выпускал его из страшного круга, и бьющий сверху косой прожекторный луч плясал по лесной поляне, на которой трепетала каждая былинка, каждая ставшая серебристо-стеклянной ветка.

А когда невидимый голос вновь его и Витька́ по имени окликнул, все окончательно понял Стекольщик и только рукой махнул. Правда, тут же мысль шевельнулась, что, может, их с вертолета и не видят вовсе, а просто на пушку берут, но Фрол не прислушался к ней. Склонил он голову, почти как во сне, и стал возле кореша на коленки. Лежал тот, бедолага, безучастный ко всей кутерьме и едва дышал. Но не хрипел уже, не метался в горячке. То ли болезнь переломил, то ли его гадючья отрава доканывала, только съежился Витёк под вонючим брезентом, холодный и обессиленный. И опять подумал Фрол, что теперь-то кореша наверняка найдут и медицинскую помощь окажут, а потому самый момент настал отрываться. Вокруг все-таки лес и ночь и вообще ситуация не разбери-пойми. Но глас небесный, мегафоном усиленный, уже большую власть над ним заимел. Да ведь и то правда: куда денешься? С трех сторон торфяник страшный, до самого зольного дна погоревший, дым удушающий, жар. К озеру, надо думать, уже не пробиться, оцепили небось все кругом. На полотно разве что выйти? Тоже смысл небольшой. Что в лоб, что по лбу. Лучше уж здесь ручки поднять. По крайней мере пешком идти не придется. Одним словом, делать нечего, решайся, Фрол, выходи. Не ждать же, пока лесок прочесывать станут. Тут ведь не озеро, голыми руками шамовку не организуешь и с водой плохо. В этом он своими глазами убедился, когда вчера в смотровой колодец заглянул. Сухо было на квадратике дна, сухо и пусто. Никогда так низко не падал уровень грунтовых вод. Короче, не продержишься долго в островном соснячке, не усидишь.

– Эй, Потапов и Зализняк! Подъем!

«Все знает, елки точены! – Стекольщик стал к прожектору спиной. – Оттого и насмешничает, будь он неладен, шестикрылый серафим».

Постоял он над Витьком, поразмыслил и решил выходить, как в омут с головой кинулся.

– Ну на! На! – закричал Фрол и, вскочив на ноги, выбежал на середку. – Бери меня голыми руками! А-а-а!

Но он даже сам не услышал себя в грохоте бешено вращающихся лопастей, которые медленно провисли под собственной тяжестью, когда вертолет осторожно опустился на поляну и мотор замолк.

Через сорок минут Стекольщик сидел уже в кабинете начальника милиции Павлово-Посада и беседовал с виновником своего кошмарного сновидения. По вполне понятным соображениям, Люсин стремился как можно полнее использовать то несомненное психологическое преимущество, которое дала ему ночная операция. Вглядываясь в освещенное лампой лицо задержанного, а сам уйдя в непроглядную тень, он начал официальный допрос тем же повелительным и несколько насмешливым тоном, каким выкликал Зализняка из лесной мглы. Обычно он не прибегал к подобным уловкам, считая их недостойной дешевкой. Для него куда важнее было заставить противника обмолвиться в ходе хорошо продуманной почти непринужденной беседы, нежели вырвать показания психологическим нажимом. Но, понаблюдав за Стекольщиком в течение недолгих минут полета, он пришел к выводу, что тот пребывает в состоянии глубокой депрессии. Нормального, человеческого разговора ждать явно не приходилось. Через панцирь безразличия и подавленности можно было пробиться только одним способом: нажимая на те немногие доминантные клавиши, которые хоть как-то отзывались в опустошенной душе Зализняка. Люсин не знал, что Фрола подкосила тлевшая в нем все эти дни и внезапно прорвавшаяся теперь смертельная обида на самого себя, на проклятое невезение свое и несусветную глупость. Уже сидя в вертолете, Фрол со всей беспощадностью осознал, что только в жестоком хмельном угаре можно было пойти на те безумные поступки, которые совершил он с той самой минуты, когда увидел мертвое тело на даче в Жаворонках. Он прозрел, но, как всегда, слишком поздно. Прозрел только для того, чтобы уяснить себе, что на всех без исключения поворотных этапах жизни поступал как последний дурак. Только странная гипнотическая заторможенность, в которой он пребывал, помешала ему рвануться к дверце в круглом плексигласовом колпаке и кинуться вниз. На какую-то секунду эта мысль показалась ему очень соблазнительной. Она ласкала и баюкала его, смиряла смятение, глушила нестерпимую тоску. Потом он подумал, что его все равно ждет «вышка», поскольку он ничего не сумеет, да и не захочет, по правде говоря, доказать. Тогда какая разница? И, дав себе слово вытащить из дела Витька, обелить его, насколько окажется возможным, он успокоился и ушел в себя.

– Ваша фамилия? – позвал его знакомый голос. – Имя и отчество?

– Зализняк Фрол Никодимович, – послушно ответил он. – Девятнадцатого года рождения, ранее судимый.

– Стекольщик? – весело спросили из темноты.

– Ага. Точно, Стекольщик, – приветливо согласился Фрол. – Так я и на суде проходил. Как Стекольщик, значит.

– А приятель ваш кто?

– Приятель? Какой такой приятель?

– Не валяй дурака, Фрол Никодимович, – ласково посоветовал всеведущий голос. – Я про Потапова тебя спрашиваю.

– Ах, про Потапова! Ну да.

– Что «ну да»? Он болен?

– Беда с ним приключилась, гражданин хороший. Змеюка его ужалила.

– Когда?

– Почем я знаю когда, – Фрол горестно затряс головой, – если денечкам счет потерял!

– Вчера? Позавчера? Третьего дня? – быстро спросил Люсин.

– Не знаю я, – вздохнул Фрол.

– Хорошо, допустим. – Люсин снял трубку, повернул лампу и нашел в списке на столе нужный телефон. Отодвинув локтем настольную лампу, набрал номер. – Первый говорит. – Он прочистил горло. – Логинова поблизости нет? – И после короткой паузы: – Это вы, Глеб? Доброе утро! – Он бросил взгляд на окно, за которым была непроглядная темень. – Зализняк говорит, что Потапова ужалила змея… Сообщите, пожалуйста, врачу и на всякий случай срочно затребуйте ампулы с препаратом «антигюрза»… Да-да, «антигюрза»… Добро, Глеб. – Он положил трубку и резко спросил: – Значит, вы утверждаете, что вашего напарника укусила змея. Так?

– Так.

– Потапова?

– Да, Потапова Виктора Сергеевича.

– Хорошо. Спасибо. Будем надеяться, что это поможет спасти ему жизнь.

– Разве он так плох?

– Очень плох. Вы разве не видели?

– Я? Со вчера ему, верно, не того сделалось… А раньше так ничего. Нормально.

– Когда это «раньше»? Конкретнее, пожалуйста. Сколько дней он болен?

– Не помню я, начальник! Что хочешь делай… Может, два дня, а может, три.

– Но не больше, чем три дня?

– Кто его знает, может, и больше.

– Хорошо, пусть будет так… А сколько всего дней вы провели на торфопредприятии, сказать можете?

– Нет, не могу. Все в голове спуталось.

– У вас что, плохо с памятью? И давно страдаете?

– Раньше не жаловался.

– Когда же стали замечать за собой такое?

– Вот тут и заметил.

– Прямо тут? Сейчас?.. Ну ты даешь, Стекольщик!

– Я правду вам говорю.

– Примем к сведению. На днях покажем вас невропатологу.

– В Сербского повезете или в Кащенку?

– Для вас это имеет значение?

– Нет, мне все равно.

– Как вы себя чувствуете?

– Никак… Нормально.

– Может быть, вам трудно отвечать на вопросы? Хотите, сделаем перерыв?

– Чего ж тут трудного? Спрашивайте… Ваше дело такое.

– Фрол Никодимович, я принимаю к сведению ваше заявление, что вы здесь и сейчас стали вдруг плохо ориентироваться во времени. Такое бывает… Но тогда, быть может, сумеете сказать, что вы вместе с Потаповым здесь вообще делали?

– Здесь?

– Ну да, здесь, на торфопредприятии имени инженера Классона.

– Рыбу ловили.

– В озере?

– И в озере тоже.

– А где еще?

– Как где? В озере.

– Вы сказали: «и в озере тоже». Значит, и где-то еще?

– В карьерах.

– Вы имеете в виду старые выработки, оставшиеся после гидроторфа?

– Они самые. В них щука водится, карп-карась…

– Превосходно. А в озере?

– Там, известно, плотка, окунь, ерши… Лещ попадается. Точнее, подлещик с полкило.

– В каком именно озере?

– В этом.

– Название знаете?

– Светлое, кажись.

– На других озерах промышлять не пробовали?

– А разве тут есть другие?

– Вы не знаете? Странно… Видимо, и тут память подводит?

– Почему?

– Э, Фрол Никодимыч, сдается мне, что вы просто притворяетесь. Нехорошо, право… Вы же, можно сказать, старожил здешний, а не знаете, что, кроме Светлого, есть еще и другие озера. Согласитесь, что в такое трудно поверить.

– Какой же я старожил? Родился в Пропойске, ныне Славгород, жил на станции Суково, теперь опять же в Солнцево переименованной.

– В вашей трудовой книжке значится, что вы полный сезон, с мая по октябрь шестьдесят пятого года, проработали на торфопредприятии имени Классона. Это так?

– Давно было. Позабыл все.

– Даже Новоозерный участок, на котором работали?

– Новоозерный? Нет, его помню. Молоко хорошее было, парное, сметанка…

– А озеро?

– Топическое, что ли?

– Ловили сейчас в нем рыбу?

– Какая уж рыба в Топическом… Одни ляги да комары, да и не подберешься к нему. Чаруса как-никак кругом, самая погибельная трясина с окнами.

– Значит, в этот раз вы не смогли подобраться к Топическому озеру? Так я вас понял?

– Не токмо не смогли, но даже и не собирались. Своя голова дороже… Опять же рыба в ём не заводится.

– А вы приехали именно за рыбой?

– Ну да.

– Чем же вы ловили ее, эту самую рыбу?

– Как так?

– Не понятен вопрос? Я спрашиваю, чем, то есть какой снастью, ловили вы с Потаповым рыбу в карьерах и на Топическом озере.

– Не на Топическом, на Светлом.

– Извините, обмолвился… На озере Светлом.

– Так рыбу по-всякому ловят…

– Это я понимаю. Рыбу ловят удочкой, неводом, с помощью спиннинга, донок, всевозможных дорожек, кружков и даже капканами. Мне интересно знать, чем пользовались именно вы.

– Мы?

– Вы перестали понимать меня, Зализняк? Или просто не хотите отвечать? Не хотите, не надо. Это ваше право, но в протоколе я отмечу, что вы отказались дать ответ на столь простой вопрос.

– Я не отказываюсь.

– В чем же тогда дело? Вы неглупый человек, можно сказать, опытный, и должны понимать, что одним своим колебанием уже косвенно свидетельствуете против себя.

– Почему так?

– Любой на моем месте поневоле усомнится в правдивости ваших показаний. Рыбу, говорите, ловить приехали, а чем ловили, сказать не хотите… Так-то, Стекольщик… На чем хоть приехал, помнишь?

– На мотоцикле.

– Ну вот, приехал на мотоцикле, с памятью, значит, все в порядке, а чем ловили, позабыл?

– Ничего я не позабыл! Зачем сбиваете, начальник? Мы верши ставили.

– Чего же сразу не сказал?

– Так нельзя ведь.

– Что нельзя?

– Вершами ловить… Боялся я…

– Вон оно что! Ну, этот грех уж как-нибудь тебе простим. Хоть я и не из Рыбнадзора… Так что зря опасался, Зализняк, зря… Верши с собой привезли, из Москвы?

– Конечно. Как же иначе?

– И где они теперь?

– Где же им быть? В озере.

– Место показать сможешь?

– Раньше смог бы.

– Когда это раньше?

– До пожара.

– Понятно… Значит, пожар во всем виноват…

– Это ж такое стихийное бедствие!

– Когда на рыбалку собирались, о пожаре не подумали?

– Как так?

– Очень просто. Костер жгли?

– Ну!

– Как же вы решились на такое? А, Зализняк? На торфянике!

– Зачем на торфянике? На суходоле. У озера.

– Не имеет значения где. В границах торфяника строго-настрого запрещено разжигать огонь. Вам это должно быть известно лучше, чем кому бы то ни было… Ну, да мы еще вернемся к сему… Вы случайно сюда забрались или намеренно?

– Почему случайно? Мы порыбалить!

– Странная у вас рыбалка вышла, Фрол Никодимович, странная… Ни удочек не взяли, ни подсачника…

– Так верши же!

– Мало ли что верши… Рыбак без удочки все равно что охотник без ружья. Разве не так?.. А вы даже котелка с собой не захватили. На несколько ж дней в глухомань забрались, а о котелке не позаботились. Ушицу-то в чем варили?

– В казане. Мы позаботились.

– Какое там позаботились, Никодимыч, брось заливать! Одолжили, надо полагать, казанец-то или вообще без спросу взяли?

– С собой привезли.

– Вы настаиваете на этом?

– Чего?

– Вы настаиваете на том, что привезли, как говорите, казан с собой?

– Ну!

– Тогда, как ни жаль, мне придется разбудить гражданку, которая одолжила вам свой чугунок, и попросить ее уделить нам несколько минут… Хотите очную ставку, Зализняк? Или не станем пока будить Матрену Петровну?

– Не надо ее трогать. Пусть поспит, начальник, покемарит часок.

– Мне приятно, что вы начинаете оживать, Фрол Никодимович. К вам возвращается не только память, но и такие прекрасные качества, как чувство юмора и человеколюбие… Продолжим наше собеседование в том же ключе… Казан отдадите?

– Если будет на то ваша воля…

– Почему вы не в резиновых сапогах, Зализняк? – быстро спросил Люсин и направил свет настольной лампы прямо под ноги Фролу. – На вас новые сандалеты! Вы что, на рыбалку так вырядились? – Люсин почти кричал.

– Придираетесь, начальник… Зачем вы так? Не пойму, чего надо.

– Старые ботинки выбросили? Где? В Москве или здесь?!

– Совсем ничего не пойму… Ботинки какие-то… Да ничего я не выбрасывал!

– Куда выбросили? В воду? В болоте затопили?!

– Вот ведь привязался!..

– Если мы нашли труп, Зализняк, то, будьте уверены, найдем и все остальное. – Люсин произнес это тихо и очень внятно, словно не он только что торопливо и гневно выкрикивал вопрос за вопросом, скорее утверждая, чем спрашивая, и, казалось, вовсе не ожидая ответов. – Вы поняли меня?

– Да ничего я не понял! Чего пристали к человеку?! За что?!

– Вы с Потаповым бросили в Топическое озеро труп человека.

– Нет!

– Давайте попробуем порассуждать логично, Фрол Никодимович.

– Ничего я не желаю рассуждать! За что взяли человека среди ночи?

– У прокурора попросили согласие на ваше, Фрол Никодимович, и Потапова задержание. Вы же теперь грамотные, – усмехнулся Люсин. – Труп Аркадия Викторовича Ковского находится здесь же, в морге, Зализняк, в подвале. Мы нашли его в Топическом озере, закатанным в старый ковер.

– А я-то, а мы-то с Витьком при чем здесь? Нешто мы убивали? Не знаю никакого Ковского и знать не хочу! Никого я не убивал!

– Разве я сказал, что убивали? По-моему, я вообще не произносил такого слова.

– «Слова»! «Слова»! – Фрол вскочил и, размахивая руками, подступил к Люсину. – «Мокрое» навесить хотите? Труп пришить?

– Сядьте на место, и я скажу вам, чего хочу.

– Ну!

– Так вы сядьте.

– Ну, сел!

– Я хочу, Фрол Никодимович, чтобы вы объяснили мне, каким образом и для чего тело гражданина Ковского было увезено с дачи в Жаворонках и брошено в Топическое озеро.

– А я почем знаю? Вы не меня спрашивайте, вы того, кто содеял такое, спрашивайте.

– Вот я вас и спрашиваю.

– Так ты сперва докажи, начальник, что я тут причастен! Да-а…

– Значит, согласны порассуждать логично? Не для протокола. – Люсин демонстративно сунул протокол в ящик. – Просто чтобы оценить ситуацию, которая может создаться для вас на суде.

– Ну, лады. Давай прикинь.

– В прошлую среду, когда стемнело, вы, Фрол Никодимович, вместе с Потаповым проникли в дом Ковских, что на Западной улице поселка Жаворонки.

– Нас кто видел? Мы визитки оставили? Али как?

– Вопросы ваши вполне логичны и закономерны. Я отвечу на них пункт за пунктом… Да, вас или вашего напарника видели, и следы вы тоже оставили, Фрол Никодимович.

– На пушку берете. Я ж не пацан, гражданин хороший, не фраер.

– Вы совершенно правы, Фрол Никодимович, что требуете от меня доказательств. Давайте же вместе поразмыслим над тем, насколько они весомы. Прежде всего нам нужно обратить внимание на способ, который вы избрали, чтобы проникнуть в дом… Разве это не доказательство? Или легендарный Стекольщик не вы, Фрол Никодимович?

– Ничего такого не знаю.

– Хотите, чтобы я описал вам технологию выемки оконного стекла?

– Это я и без вас знаю. Но Зализняк тут при чем? Нешто он за все теперь в ответе? Нешто других стекольщиков нету?

– Очень правильное возражение. Давайте теперь проследим, какой можно выдвинуть контрдовод. Итак, мы пришли к тому, что манера проникновения в дом косвенно, подчеркнем это слово, указывает на некоего профессионала, известного среди воров под псевдонимом Стекольщик. Дальнейший шаг от косвенного к несомненному поможет сделать комплекс улик. Преступник, проникший в дом на Западной улице, правда, не оставил отпечатков пальцев, поскольку работал в резиновых перчатках, но существо дела от этого не меняется. Он оставил другие следы. Хотите знать, какие именно?

– Наука еще никому не повредила.

– Совершенно верно, Фрол Никодимович, полностью с вами согласен… К сожалению, ваши новые сандалеты лишили нас одной из таких улик, но сам факт перемены обуви, особенно в таких условиях, тоже свидетельствует против вас. Опять же косвенно, должен признать…

– И это все?

– Нет. Но и этого будет достаточно, если мы найдем поблизости от вашего бивуака кое-какие несущественные мелочи: ботинки там, окурки папирос и так далее… Вы меня поняли?

– На суде вас засмеют, начальник.

– Так ли, Фрол Никодимович? А билет, который вы купили на станции Жаворонки в тот самый день, точнее, в ту самую ночь?

– Меня кто за руку схватил?

– За руку не за руку, а одно к другому вяжется. Не правда ли? Но пойдем дальше. На месте преступления, форум дэликти, ежели по-латыни, кто-то с совершенно непонятной целью берет и рассыпает порошок меркамина. Это довольно специфическое вещество, скажу прямо, встречается нам не каждый день, и поэтому не составляло особого труда выйти на главврача шестьдесят второй больницы, откуда этот самый меркамин и был заимствован. Перекинуть отсюда мосток к Виктору Сергеевичу Потапову, моему, кстати сказать, крестнику, и его «Яве» с коляской было уже совсем просто. Голая технология. Конечно, можно возразить, что причастность Потапова к меркамину нужно еще доказать. Согласен. Мы этим займемся. Но и без того меркамин становится серьезнейшей уликой в длинной цепи улик. Не убеждает?

– Я про ваш порошок ничего не знаю.

– Между прочим, с помощью аналитической химии мы сумеем обнаружить молекулу меркамина в концентрации одна на миллион. Поэтому, если на одежде Потапова, на его мотоцикле будет хоть пылиночка…