Текст книги "Забытый язык"

5. Кафка «Процесс»

Выдающимся примером произведения искусства, написанным на символическом языке, является роман «Процесс» Ф. Кафки. Как и во многих сновидениях, каждое из представленных в нем событий само по себе конкретно и реалистично, однако целое невозможно и фантастично. Чтобы понять роман, нужно его читать, как если бы мы выслушивали изложение сновидения – долгого сложного сновидения, в котором внешние события происходят в пространстве и времени, будучи выразителями мыслей и чувств человека, видящего сон, – в данном случае героя романа К.

Роман начинается с довольно удивительной фразы: «Кто-то, по-видимому, оклеветал Йозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест»[65]65
  Здесь и далее цитаты из романа: Ф. Кафки «Процесс». / пер. Р. Райт-Ковалевой.


[Закрыть].

Сон К., можно сказать, начинается с осознания К. того, что он «под арестом». Что означает «арест»[66]66
  В английском языке arrest имеет двойное значение: «задержание, заключение под стражу» и «остановка, задержка». В русском языке слово «арест» в последнем значении употребляется в медицине.


[Закрыть]? Это интересное слово, имеющее двойное значение. Быть под арестом – может означать попасть в заключение, но «арест» может значить и остановку в росте и развитии. Обвиняемый бывает «арестован» полицией; организм может быть «арестован» в своем нормальном развитии. Явное событие подразумевает «арест» в первом смысле; символическое же значение следует понимать во втором. К. осознает, что остановлен, блокирован в своем развитии.

Одним кратким мастерским абзацем Кафка объясняет, почему К. был арестован. Вот как протекала жизнь К.:

«Этой весной К. большей частью проводил вечера так: после работы, если еще оставалось время – чаще всего он сидел в конторе до девяти, – он прогуливался один или с кем-нибудь из сослуживцев, а потом заходил в пивную, где обычно просиживал с компанией пожилых господ за их постоянным столом часов до одиннадцати. Бывали и нарушения этого расписания, например когда директор банка, очень ценивший К. за его работоспособность и надежность, приглашал его покататься в автомобиле или поужинать на даче. Кроме того, К. раз в неделю посещал одну барышню, по имени Эльза, которая всю ночь до утра работала кельнершей в ресторане, а днем принимала гостей исключительно в постели».

Это была пустая, однообразная жизнь, бесплодная, без любви и без творчества. К. и в самом деле был «арестован» и слышал укоры совести: его развитие остановилось, его личности грозит опасность.

Следующая фраза сообщает нам о том, что «кухарка его квартирной хозяйки, ежедневно приносившая ему завтрак около восьми, на этот раз не явилась. Такого случая еще не бывало». Эта подробность представляется незначительной. В самом деле, упоминание о том, что К. не принесли завтрак, несколько не сочетается с поразительной новостью об аресте; однако, как во многих сновидениях, эта кажущаяся незначительной деталь содержит важную информацию о характере К. К. был человеком с «рецептивной ориентацией». Все его устремления были направлены на то, чтобы получать от других, – никогда не на то, чтобы отдавать или производить[67]67
  См. описание рецептивной ориентации в книге Э. Фромма «Человек для себя».


[Закрыть].

Он зависел от других, которые должны были его кормить, заботиться о нем, защищать его. Он все еще оставался ребенком, зависящим от матери – ожидающим всего от ее помощи, использующим ее, манипулирующим ею. Как это типично для людей с такой ориентацией, его главной заботой было быть милым и приятным, чтобы окружающие, и в особенности женщины, давали бы ему то, в чем он нуждался; больше всего он боялся, что люди могут на него рассердиться и отказать в своих дарах. Источник всех благ, как он считал, был вне его, и жизненная проблема заключалась в том, чтобы избегать риска потерять милость этого источника. Результатом было отсутствие у К. чувства собственной силы и ужасная боязнь быть покинутым тем или теми, от кого он зависел.

К. не знал, ни кто его обвиняет, ни в чем его обвиняют. Он спрашивал: «Кто же эти люди? О чем они говорят? Из какого они ведомства?» Немного позже, когда он разговаривал с «инспектором», более высоким судейским чиновником, его внутренний голос сделался несколько более внятным. К. задавал всякие вопросы, не имеющие отношения к главному: в чем его обвиняют, и в ответ инспектор произнес фразу, содержащую одно из самых важных прозрений, которые в тот момент могли бы явиться К. – да и любому, кто встревожен и ищет помощи: «И хотя я не отвечаю на ваши вопросы, но могу вам посоветовать одно: поменьше думайте о нас и о том, что вас ждет, думайте лучше, как вам быть». К. не понял, что имел в виду инспектор. Он не видел, что проблема в нем самом, что он сам единственный, кто может его спасти, и тот факт, что он не мог принять совет инспектора, свидетельствует о его окончательном поражении.

Эта сцена романа завершается еще одним высказыванием инспектора, проливающим свет на природу обвинения и ареста.

«Вероятно, вы захотите сейчас отправиться в банк?

– В банк? – спросил К. – Но я думал, что меня арестовали! – К. сказал это с некоторым вызовом: несмотря на то, что его рукопожатие отвергли, он чувствовал, особенно когда инспектор встал, что он все меньше зависит от этих людей. Он с ними играл. Он даже решил, если они уйдут, побежать за ними до ворот и предложить, чтобы они его арестовали. Поэтому он и повторил: – Как же я могу пойти в банк, раз я арестован?

– Вот оно что! – сказал инспектор уже от дверей. – Значит, вы меня не поняли. Да, конечно, вы арестованы, но это не должно помешать выполнению ваших обязанностей. И вообще вам это не должно помешать вести обычную жизнь…

– Ну, тогда этот арест вовсе не так страшен, – сказал К. и подошел вплотную к инспектору.

– А я иначе и не думал, – сказал тот.

– Тогда и сообщать об аресте, пожалуй, не стоило, – сказал К. и подошел совсем вплотную».

В реальности такое едва ли могло произойти. Если человек арестован, ему не разрешается заниматься делами и, как мы увидим позднее, продолжать свою обычную деятельность. Этот странный порядок символически выражает тот факт, что служебные обязанности К. и прочие его дела на самом деле никак не затрагиваются его арестом (приостановкой развития) как человеческого существа. С гуманистической точки зрения К. был почти мертв, но он все равно мог продолжать свою жизнь банковского служащего, потому что она была полностью отделена от его человеческого существования.

К. смутно осознавал, что он напрасно тратит свою жизнь и быстро деградирует. Начиная с первых страниц роман показывает его реакцию на это осознание и те усилия, которые он предпринимает, чтобы защититься и спастись. Исход трагичен: хотя К. слышал голос своей совести, он его не понимал. Вместо того чтобы стараться понять истинные причины своего ареста, он избегал такого понимания. Вместо того чтобы помогать себе единственным возможным способом – осознавая истину и предпринимая усилия по изменению себя, – он искал помощь там, где ее нельзя найти: вовне, у других, у искусных адвокатов, у женщин, чьи «связи» он мог бы использовать, постоянно утверждая свою невиновность и заглушая голос, который говорил ему о том, что он виновен.

Возможно, К. смог бы найти решение, если бы его моральное чувство не было ущербным. Он знал только один тип морального закона: строгое подчинение власти, основная заповедь которой «Ты должен повиноваться». Он знал только «авторитарное сознание», для которого послушание – величайшая добродетель, а неповиновение – величайшее преступление. Он едва ли подозревал о существовании другого сознания – гуманистического, которое есть наш внутренний голос, зовущий нас вернуться к себе[68]68
  См. главу об авторитарном и гуманистическом сознании в книге Э. Фромма «Человек для себя».


[Закрыть].

В романе оба типа сознания представлены символически: гуманистическое сознание – инспектором и, позднее, священником; авторитарное – судьями, ассистентами, продажными адвокатами и всеми прочими, связанными с судопроизводством. Трагическая ошибка К. заключалась в том, что он, хотя слышал голос своего гуманистического сознания, принял его за голос сознания авторитарного и защищался против обвинения, отчасти подчиняясь, отчасти восставая, когда должен был бы бороться за себя во имя гуманистического сознания.

«Суд» описан как деспотизм, коррупция и грязь; судебная процедура не опирается ни на разум, ни на справедливость. Символ этой коррупции – «своды законов», которыми пользовались в суде (их показывала К. жена одного из служителей суда). Это старые потрепанные книги с загнутыми страницами, переплет на одной из них был почти полностью разорван и две половинки держались на ниточках.

«– Какая тут везде грязь, – сказал К., покачав головой, и женщине пришлось смахнуть пыль фартуком хотя бы сверху, прежде чем К. мог взяться за книгу.

Он открыл ту, что лежала сверху, и увидел неприличную картинку. Мужчина и женщина сидели в чем мать родила на диване, и хотя непристойный замысел художника легко угадывался, его неумение было настолько явным, что, собственно говоря, ничего, кроме фигур мужчины и женщины, видно не было. Они грубо мозолили глаза, сидели неестественно прямо и из-за неправильной перспективы даже не могли бы повернуться друг к другу. К. не стал перелистывать эту книгу и открыл титульный лист второй книжки: это был роман под заглавием «Какие мучения терпела Грета от своего мужа Ганса».

– Так вот какие юридические книги тут изучают! – сказал К. – И эти люди собираются меня судить!»

Еще одним проявлением той же коррупции служил тот факт, что жена служителя использовалась для сексуальных развлечений одним из судей и студентом-правоведом, и ни ей самой, ни ее мужу не было разрешено протестовать. В отношении К. к суду есть элемент бунта против суда и глубокой симпатии к служителю, который «бросил на К. доверчивый взгляд, чего раньше, несмотря на всю свою приветливость, не делал, и добавил: «Все бунтуют, ничего не попишешь». Однако бунтарство К. сменялось покорностью. До К. так никогда и не дошло, что моральный закон представлен не авторитарным судом, а его собственной совестью.

Впрочем, сказать, что эта идея никогда не приходила ему в голову, было бы не совсем корректно. Однажды, уже ближе к концу, он подошел к истине как никогда близко. Он услышал голос своего гуманистического сознания, олицетворенного священником в кафедральном соборе. К. зашел в собор, чтобы встретиться с деловым знакомым, которому должен был показать город, однако тот не явился, и, оказавшись в одиночестве, К. почувствовал себя покинутым и растерянным, как вдруг к нему недвусмысленно и неотвратимо обратился голос:

«– Йозеф К.!

К. остановился, вперив глаза в землю. Пока еще он был на свободе, он мог идти дальше и выскользнуть через одну из трех темных деревянных дверец – они были совсем близко. Можно сделать вид, что он ничего не разобрал, а если и разобрал, то не желает обращать внимание. Но стоило ему обернуться, и он попался: значит, он отлично понял, что оклик относится к нему, и сам идет на зов. Если бы священник позвал еще раз, К. непременно ушел бы, но, сколько он ни ждал, все было тихо, и тут он немного повернул голову: ему хотелось взглянуть, что делает священник. А тот, как прежде, спокойно стоял на кафедре, но было видно, что он заметил движение К.

Это было бы просто детской игрой в прятки, если бы К. тут не обернулся окончательно, но он обернулся, и священник тотчас поманил его пальцем к себе. Все пошло в открытую, и К., отчасти из любопытства, отчасти из желания не затягивать дело, быстрыми, размашистыми шагами подбежал к кафедре: у первого ряда скамей он остановился, но священнику это расстояние показалось слишком большим, он протянул руку и резко ткнул указательным пальцем вниз, прямо перед собой, у подножия кафедры. К. подошел так близко, что ему пришлось откинуть голову, чтобы видеть священника.

– Ты Йозеф К.! – сказал священник и как-то неопределенно повел рукой, лежащей на балюстраде.

– Да, – сказал К. и подумал, как легко и открыто он раньше называл свое имя, а вот с некоторого времени оно стало ему в тягость, теперь его имя уже заранее знали многие люди, с которыми он встречался впервые, а как приятно было раньше: сначала представиться и только после этого завязать знакомство.

– Ты – обвиняемый, – сказал священник совсем тихо.

– Да, – сказал К. – Мне об этом дали знать.

– Значит, ты тот, кого я ищу, – сказал священник. – Я капеллан тюрьмы.

– Вот оно что, – сказал К.

– Я велел позвать тебя сюда, – сказал священник, – чтобы поговорить с тобой.

– Я этого не знал, – сказал К., – и пришел я сюда показать собор одному итальянцу.

– Оставь эти посторонние мысли, – сказал священник. – Что у тебя в руках, молитвенник?

– Нет, – сказал К., – это альбом местных достопримечательностей.

– Положи его! – сказал священник, и К. швырнул альбом так резко, что он раскрылся и пролетел по полу с измятыми страницами. – Знаешь ли ты, что с твоим процессом дело обстоит плохо? – спросил священник.

– Да, мне тоже так кажется, – сказал К. – Я прилагал все усилия, но пока что без всякого успеха. Правда, ходатайство еще не готово.

– А как ты себе представляешь конец? – спросил священник.

– Сначала я думал, что все кончится хорошо, – сказал К., – а теперь и сам иногда сомневаюсь. Не знаю, чем это кончится. А ты знаешь?

– Нет, – сказал священник, – но боюсь, что кончится плохо. Считают, что ты виновен. Может быть, твой процесс и не выйдет за пределы низших судебных инстанций. Во всяком случае, покамест считается, что твоя вина доказана.

– Но ведь я невиновен. Это ошибка. И как человек может считаться виновным вообще? А мы тут все люди, что я, что другой.

– Правильно, – сказал священник, – но виновные всегда так говорят.

– А ты тоже предубежден против меня? – спросил К.

– Никакого предубеждения у меня нет, – сказал священник.

– Благодарю тебя за это, – сказал К. – А вот остальные, те, кто участвует в процессе, все предубеждены. Они влияют и на неучаствующих. Мое положение все ухудшается.

– У тебя неверное представление о сущности дела, – сказал священник. – Приговор не выносится сразу, но разбирательство постепенно переходит в приговор.

– Вот оно как, – сказал К. и низко опустил голову.

– Что же ты намерен предпринять дальше по своему делу? – спросил священник.

– Буду и дальше искать помощи, – сказал К. и поднял голову, чтобы посмотреть, как к этому отнесется священник. – Наверно, есть неисчислимые возможности, которыми я еще не воспользовался.

– Ты слишком много ищешь помощи у других, – неодобрительно сказал священник, – особенно у женщин. Неужели ты не замечаешь, что помощь эта ненастоящая?

– В некоторых случаях, и даже довольно часто, я мог бы с тобой согласиться, – сказал К., – но далеко не всегда. У женщин огромная власть. Если бы я мог повлиять на некоторых знакомых мне женщин и они сообща поработали бы в мою пользу, я многого бы добился. Особенно в этом суде – ведь там сплошь одни юбочники. Покажи следователю женщину хоть издали, и он готов перескочить через стол и через обвиняемого, лишь бы успеть ее догнать.

Священник низко наклонил голову к балюстраде. Казалось, только сейчас свод кафедры стал давить его. И что за скверная погода на улице! Там уже был не пасмурный день, там наступила глубокая ночь. Витражи огромных окон ни одним проблеском не освещали темную стену. А тут еще служка стал тушить свечи на главном алтаре одну за другой.

– Ты рассердился на меня? – спросил К. священника. – Видно, ты сам не знаешь, какому правосудию служишь.

Ответа не было.

– Конечно, я знаю только то, что меня касается, – продолжал К.

И вдруг священник закричал сверху:

– Неужели ты за два шага уже ничего не видишь?

Окрик прозвучал гневно, но это был голос человека, который видит, как другой падает, и нечаянно, против воли, подымает крик, оттого что и сам испугался».

Священник знал, каково настоящее обвинение против К., и знал, что дело кончится плохо. В этот момент К. имел шанс заглянуть в себя и спросить, каково же настоящее обвинение, но в соответствии со своей прошлой ориентацией интересовался только тем, где смог бы получить еще помощь. Когда священник неодобрительно сказал, что К. слишком занят поиском постороннего содействия, единственное, чего испугался К., – это что священник на него рассердился. Теперь священник и в самом деле рассердился, однако это был гнев любящего человека, который видит, как другой падает, и знает, что тот мог бы себе помочь, но со стороны помочь ему нельзя. Немногое еще мог бы сказать священник. Когда К. двинулся в сторону двери, священник спросил:

«– Разве ты уже хочешь уйти?

И хотя К. за минуту до того не думал об уходе, он сразу ответил:

– Конечно, мне необходимо уйти. Я служу прокуристом в банке, меня ждут, я пришел сюда, только чтобы показать собор одному деловому знакомому, иностранцу.

– Ну что ж, – ответил священник и подал К. руку, – тогда иди.

– Да мне в темноте одному не выбраться, – сказал К.»

Перед К. действительно стояла трагическая дилемма человека, который в одиночестве не может найти дорогу в темноте и настаивает на том, что вывести его могут только другие. Он искал помощи, но отверг ту единственную помощь, которую мог бы предложить ему священник. Из-за собственной дилеммы К. не мог понять священника. Он спросил:

«– Тебе больше ничего от меня не нужно?

– Нет, – сказал священник.

– Но ты был так добр ко мне сначала, – сказал К., – все объяснил мне, а теперь отпускаешь меня, будто тебе до меня дела нет.

– Но ведь тебе нужно уйти? – сказал священник.

– Да, конечно, – сказал К. – Ты должен понять меня.

– Сначала ты должен понять, кто я такой, – сказал священник.

– Ты тюремный капеллан, – сказал К. и снова подошел к священнику; ему вовсе не надо было так срочно возвращаться в банк, как он это изобразил, он вполне мог еще побыть тут.

– Значит, я тоже служу суду, – сказал священник. – Почему же мне должно быть что-то нужно от тебя? Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь».

Священник совершенно ясно показал, что его отношение противоположно авторитарному. Хотя он хотел помочь К. из человеколюбия, собственного интереса в исходе дела у него не было. На взгляд священника, проблема К. была исключительно его собственной. Если он отказывается видеть, то должен остаться слепым – потому что только сам человек может увидеть истину.

В романе сбивает с толку тот факт, что нигде не говорится о различии между моральным законом, представляемым священником, и моральным законом, представляемым судом. Напротив, согласно явному сюжету священник, будучи тюремным капелланом, является частью судебной системы. Однако эта неясность в романе символизирует смятение в собственном сердце К. Для него эти два закона – одно, и именно потому, что он не может их различить, он остается пленником конфликта с авторитарным сознанием и не может понять себя.

Прошел год после того как К. впервые узнал о своем аресте. Наступил вечер перед его тридцать первым днем рождения, дело в суде проиграно. Два человека являются, чтобы отвести его на казнь. Несмотря на отчаянные усилия, ему так и не удалось задать правильный вопрос. Он так и не узнал, в чем его обвиняют, кто его обвиняет и каким образом он мог бы спастись.

Роман заканчивается, как и многие сновидения, ужасным кошмаром. Однако пока палачи совершают гротескные формальности, готовя свои инструменты, К. впервые ясно видит собственную проблему.

«Всегда мне хотелось хватать жизнь в двадцать рук, но далеко не всегда с похвальной целью. И это было неправильно. Неужто и сейчас я покажу, что даже процесс, длившийся целый год, ничему меня не научил? Неужто я так и уйду тупым упрямцем? Неужто про меня потом скажут, что в начале процесса я стремился его окончить, а теперь, в конце, – начать сначала? Нет, не желаю, чтобы так говорили!»

Впервые К. осознал свое стяжательство и бесплодие своей жизни. Впервые он смог увидеть возможность дружбы и человеческого единения.

«Взгляд его упал на верхний этаж дома, примыкавшего к каменоломне. И как вспыхивает свет, так вдруг распахнулось окно там, наверху, и человек, казавшийся издали, в высоте, слабым и тонким, порывисто наклонился далеко вперед и протянул руки еще дальше. Кто это был? Друг? Просто добрый человек? Сочувствовал ли он? Хотел ли он помочь? Был ли он одинок? Или за ним стояли все? Может быть, все хотели помочь? Может быть, забыты еще какие-нибудь аргументы? Несомненно, такие аргументы существовали, и хотя логика непоколебима, но против человека, который хочет жить, и она устоять не может. Где судья, которого он ни разу не видел? Где высокий суд, куда он так и не попал? К. поднял руки и развел ладони».

Хотя всю свою жизнь К. пытался найти ответы – точнее, получить ответы от других, – в этот момент он задал вопросы, и правильные вопросы. Только страх смерти дал ему силы представить себе возможность любви и дружбы; парадоксальным образом, умирая, он в первый раз поверил в жизнь.