Текст книги "Забытый язык"

Сложенная цветная иллюстрация. Когда я был студентом-медиком, я постоянно испытывал соблазн все изучать по монографиям. Несмотря на ограниченные средства, я сумел приобрести несколько томов известий медицинских обществ, и меня восхищали их цветные иллюстрации. Я гордился своим стремлением к доскональности. Когда я сам начал публиковать статьи, я был обязан сам делать иллюстрации к ним, и я помню, что одна из них была такой ужасной, что мой друг и коллега посмеялся надо мной. Потом у меня возникло – не знаю, каким образом – воспоминание из очень ранней юности. Однажды моему отцу показалось забавным отдать книгу с цветными иллюстрациями (описание путешествия по Персии) мне и моей самой старшей сестре на растерзание. Нелегко оправдать это с точки зрения воспитания! Мне в то время было пять лет, сестре еще не исполнилось трех; картина того, как мы двое с наслаждением рвем книгу на части (листок за листком, как артишок, поймал я себя на мысли), оказалась почти единственным живым воспоминанием, сохранившимся с того периода моей жизни. Потом, став студентом, я испытывал страсть к собиранию книг, аналогичную страсти к изучению монографий: любимое увлечение (слово «любимое» уже появлялось в связи с цикламенами и артишоками). Я сделался книжным червем. Я всегда, с того времени, когда впервые начал размышлять о себе, объяснял эту свою страсть тем детским воспоминанием, о котором только что упомянул, или, скорее, понял, что та сцена моего детства была «прикрывающим воспоминанием» моих позднейших библиофильских пристрастий (см. мою статью о прикрывающих воспоминаниях). И я рано обнаружил, конечно, что страсти часто имеют печальные последствия. Мне было семнадцать, мой счет в книжной лавке оказался большим, платить мне было нечем, а мой отец не счел оправданием то обстоятельство, что у меня могли бы появиться и худшие наклонности. Воспоминание об этих обстоятельствах моей юности в более позднем возрасте сразу же вернуло мои мысли к разговору с моим другом доктором Кёнигштейном. В этой беседе мы обсуждали вопрос о том, что меня упрекают в излишнем погружении в мои любимые увлечения.

По причинам, сюда не относящимся, я не стану продолжать толкование своего сна, а лишь намечу направление, в котором оно шло бы. В ходе анализа мне пришлось вспомнить о своем разговоре с доктором Кёнигштейном не по одному только поводу. Если учесть темы, затронутые в том разговоре, смысл сна делается понятным. Все мысли, вызванные тем сновидением, – мысли о моей жене и о моих любимых цветах, о кокаине, о неудобстве обращения за медицинской помощью к коллегам, о моем предпочтении изучения монографий, о моем пренебрежении к некоторым областям науки, таким как ботаника, – все эти мысли при дальнейшем рассмотрении вели в конце концов к той или иной детали моего разговора с доктором Кёнигштейном. Опять сновидение, как и то, которое было проанализировано первым, – сон об инъекции Ирме, – имело природу самооправдания, защиты моих прав. Более того, оно развивало тему, затронутую в более раннем сне, и использовало свежий материал, полученный в промежутке между двумя сновидениями. Даже явно безразличная форма, которую принял сон, оказалась имеющей значение. Значило сновидение следующее: «В конце концов, я – человек, который написал ценную и памятную статью (о кокаине)», точно так же, как в более раннем сне я говорил в свою защиту: «Я ответственный и прилежный студент».

В обоих случаях я настаивал на следующем: «Я могу позволить себе делать это». Однако мне нет надобности продолжать толкование сновидения, поскольку моя единственная цель при его описании заключалась в иллюстрации связи между содержанием сновидения и событиями предыдущего дня, которые его и вызвали. До тех пор, пока я осознавал только явный смысл сна, казалось, что сновидение связано с единственным впечатлением того дня. Однако анализ выявил второй источник сна, заключавшийся в другом происшествии того же дня. Первое из двух впечатлений, с которыми был связан сон, оказалось второстепенным, побочным обстоятельством. Я увидел в витрине книгу, название которой на мгновение привлекло мое внимание, но тема которой едва ли могла меня заинтересовать. Второе событие обладало высокой степенью психической значимости: я в течение часа вел оживленную беседу со своим другом, хирургом-офтальмологом, и в ходе ее сообщил ему некоторые сведения, которые должны были оказать на нас обоих существенное влияние; это вызвало у меня воспоминания, привлекшие мое внимание к великому разнообразию внутренних стрессов в моем сознании. Более того, наш разговор был прерван до его завершения, поскольку к нам присоединились знакомые. Так каково же отношение этих двух впечатлений дня друг к другу и к сновидению, которое последовало ночью?

В содержании явного сна я нахожу всего лишь иллюзию безразличного впечатления, и таким образом могу подтвердить, что сновидение предпочитает включать в себя не самые главные события. При толковании сновидения, напротив, все вращается вокруг важного и оправданно тревожащего события. Если я оцениваю смысл сна единственно правильным способом в соответствии со скрытым содержанием, извлеченным на свет анализом, я обнаруживаю, что неосознанно пришел к новому и важному выводу. Я вижу, что странная теория, согласно которой сновидение имеет дело всего лишь с не имеющими значения мелочами дневного опыта, безосновательна; я также вынужден возразить утверждению, что психическая жизнь в состоянии бодрствования не продолжается в сновидении и что, таким образом, сон тратит нашу психическую энергию на тривиальности. Верно прямо противоположное: то, что привлекло наше внимание днем, доминирует и над мыслями в сновидении, и мы берем на себя труд видеть во сне только то, что давало пищу нашим мыслям во время бодрствования.

Возможно, самое первое приходящее на ум объяснение того факта, что мне снятся незначительные впечатления дня, в то время как заставляет меня видеть сон впечатление более важное и волнующее, заключается в том, что здесь мы снова сталкиваемся с искажающей работой сновидения, о которой мы уже упоминали как о психической силе, играющей роль цензуры. Воспоминание о монографии, посвященной роду цикламена, используется, как будто это намек на разговор с моим коллегой, так же как для упоминания о друге моего пациента в сновидении об отложенном ужине служит намеком «копченый лосось». Остается единственный вопрос: благодаря каким опосредствующим звеньям воспоминание о монографии может быть связано с намеком на разговор с офтальмологом, поскольку такая связь представляется незаметной? В нашем примере мы имеем дело с двумя совершенно различными впечатлениями, не имеющими на первый взгляд ничего общего, за исключением того, что они имели место в один и тот же день. Монография привлекла мое внимание утром; вечером я принял участие в разговоре. Анализ дает этому следующее объяснение. Такие отношения между двумя впечатлениями, не существовавшие сначала, впоследствии устанавливаются между идеей и содержанием одного и идеей и содержанием другого. Я уже обнаружил промежуточные звенья, обратившие на себя внимание во время анализа. Только под некоторым внешним влиянием, возможно, из-за воспоминания о цветах, забытых Франом Л., идея монографии о цикламенах могла бы соединиться с идеей о том, что цикламены – любимые цветы моей жены. Не думаю, что этих не привлекающих внимания мыслей было бы достаточно, чтобы породить сновидение.

 
«Нет надобности в духах из могилы
Для истин вроде этой»[9]9
  Пер. С. Маршака.


[Закрыть],
 

как мы читаем в «Гамлете». Но внимание! При анализе я вспомнил, что имя человека, который прервал наш разговор, – Гертнер (садовник) и что я нашел его жену цветущей; действительно, теперь я даже вспоминаю, что одна из моих пациенток, носящая красивое имя Флора, какое-то время была главным предметом нашего разговора. Должно быть, благодаря этим опосредствующим звеньям из области ботаники возникла ассоциация между двумя событиями дня – незначительным и волнующим. Потом мне представились и другие элементы, например кокаин, весьма подходящий в качестве звена, соединяющего доктора Кёнигштейна с написанной мной ботанической монографией, обеспечивая тем самым слияние двух сфер идей, так что часть первого впечатления могла бы послужить намеком на второе.

Я готов к тому, что это объяснение будет найдено произвольным или искусственным. Что произошло бы, не появись профессор Гертнер и его цветущая жена, а пациентку, которую мы обсуждали, звали бы не Флора, а Анна? И все же ответ найти нетрудно. Будь связи между этими мыслями недоступны, вероятно, были бы выбраны другие. Установить связи такого рода легко, как показывают шутливые вопросы и головоломки, которыми мы любим развлекаться. Возможности остроумия безграничны. Можно сделать еще один шаг дальше: если бы достаточно плодотворных ассоциаций между двумя впечатлениями этого дня установить не удалось, сновидение просто выбрало бы другое направление; другое из незначительных впечатлений, которые во множестве возникают и тут же забываются, заняло бы во сне место монографии и сформировало бы ассоциацию с содержанием разговора и представило его во сне. Поскольку это было воспоминание о монорафии и никакое другое, выполнившее данную функцию, оно, вероятно, было самым подходящим для этой цели. Нет нужды удивляться, как герою Лессинга, тому, что «только богачи в этом мире владеют большими деньгами»[10]10
  Freud S. Interpretation of dreams. The Basic Writings of Sigmund Freud. N.Y.: Random House, 1965.


[Закрыть].

Два предшествующих сновидения дают нам возможность не только изучить приложение общих принципов Фрейда к конкретным сновидениям, но также сравнить интерпретацию Фрейда с той, которую я предлагаю во второй главе этой книги. При толковании сновидения о наготе Фрейд следует общим принципам, описанным выше. Сновидение представляет собой исполнение инфантильного иррационального желания, но под влиянием цензора искажает и маскирует это. Исполненное иррациональное желание – это желание из эксгибиционистского детства, заключающееся в том, чтобы показать свои половые органы. Однако наша взрослая личность боится таких желаний и выражает чувство неловкости от исполнения желания кроющегося в нас ребенка.

Такая интерпретация, несомненно, верна во многих отношениях. Однако она точна не всегда, потому что содержание сновидения не обязательно имеет инфантильную природу. Фрейд игнорирует тот факт, что нагота может олицетворять что-то отличное от сексуального эксгибиционизма. Например, нагота может быть символом правдивости. Быть голым – значит быть самим собой без притворства, а одежда, возможно, есть выражение мыслей и чувств, которых от нас ожидают другие, но которые на самом деле нам чужды. Таким образом, обнаженное тело может символизировать нашу истинную сущность, а одежда – социальную личность, которая чувствует и мыслит в терминах современного культурного паттерна. Если кому-то снится, что он голый, сон может выражать желание быть самим собой, отказаться от притворства, а испытываемое в сновидении чувство неловкости отражает боязнь неодобрения другими, если он посмеет быть самим собой.

Интерпретация Фрейдом сказки Андерсена в соответствии с его толкованием сновидений о наготе служит хорошей иллюстрацией непонимания, оказавшегося следствием убеждения Фрейда в том, что сказки, как и сновидения и мифы, непременно служат выражением подавленных сексуальных желаний. Сказка о новом платье короля – не искаженное выражение эксгибиционистского влечения. Она касается совершенно иного переживания – нашей готовности верить в воображаемые магические качества власти и неспособности увидеть ее истинную цену. Ребенок, который еще недостаточно проникнут преклонением перед властью, оказывается единственным, кто способен увидеть, что король-то голый, а вовсе не носит невидимый наряд. Все остальные, понимая скрытую угрозу – тот, кто не видит наряд, не на своем месте или непроходимо глуп, – подчиняются внушению и притворяются, будто видят то, чего их глаза увидеть не могут. В сказке речь идет о разоблачении иррациональных утверждений власти, а не об эксгибиционизме.

Сновидение о монографии по ботанике – превосходная иллюстрация того, как много нитей ассоциации вплетается в очень короткий сон. Любой, кто пытается толковать сновидение, следуя ассоциациям, возникающим по поводу каждого отдельного элемента сна, не может не быть глубоко впечатлен богатством ассоциаций и тем, как они почти чудесно сгущаются в текст сновидения.

Недостатком этой иллюстрации служит то, что Фрейд воздерживается от полной интерпретации и упоминает только одно желание, выраженное в сновидении, а именно самооправдание благодаря указанию на свои достижения. Опять же, если мы не будем настаивать на том, что каждый сон – выражение исполнения желания, но признаем, что он может быть выражением любого вида психической деятельности, мы могли бы прийти к другой интерпретации.

Центральный символ в сновидении – засушенный цветок. Засушенный и бережно сохраняемый цветок содержит в себе элемент противоречия. Живой цветок – олицетворение жизни и красоты, но, будучи засушенным, он теряет это качество и становится объектом отстраненного научного изучения. Возникающие у Фрейда ассоциации указывают на это противоречие. Фрейд упоминает о том, что цветок, цикламен, монографию о котором он видел в витрине книжной лавки, – любимый цветок его жены, и упрекает себя в том, что так часто забывает принести ей цветы. Другими словами, монография о цикламене пробуждает в нем чувство неудачи в той сфере жизни, которую символизируют любовь и нежность. Все другие ассоциации указывают на другое – его амбициозность. Монография напоминает Фрейду о его работе о кокаине и огорчении по поводу того, что она не получила достаточного признания. Фрейд вспоминает о своем ущемленном Эго, когда директор гимназии усомнился в его способности помочь с чисткой гербария. Цветные картинки в книге напоминают ему о еще одном ударе по его Эго – о насмешках коллег по поводу того, что один из его рисунков получился таким неудачным.

Сновидение, таким образом, выражает конфликт, остро ощущаемый Фрейдом во сне, в то время как в бодрствующем состоянии он, по-видимому, его не осознает. Он упрекает себя в пренебрежении к той стороне жизни, которая олицетворяется цветком и его отношениями с женой, ради честолюбивых устремлений и своего одностороннего интеллектуального научного подхода к миру. На самом деле сон выражает глубокое противоречие в личности Фрейда и в его работе. Главным объектом его интересов и исследований являются любовь и секс. Однако Фрейд – пуританин; в нем можно заметить викторианское отвращение к сексу и удовольствиям вместе с печальной терпимостью к человеческим слабостям в этом отношении. Он засушил цветок, сделал секс и любовь объектом научного рассмотрения и размышлений, вместо того чтобы оставить его живым. Сновидение выражает этот великий парадокс: Фрейд вовсе не является – как его часто по ошибке считают – представителем «чувственно-фривольной, аморальной венской атмосферы»; напротив, он пуританин, который мог так свободно писать о сексе и любви потому, что поместил цветок в гербарий. Его собственная интерпретация стремится скрыть именно этот конфликт благодаря неправильному пониманию смысла сновидения.

Фрейдовская интерпретация мифов и сказок следует тому же принципу, что и его толкование снов. Символизм, который мы находим в мифах, рассматривается Фрейдом как регрессия к более ранним стадиям развития человечества, когда определенные действия, такие как пахота и разжигание огня, сопровождались сексуальным либидо. В мифах это раннее и теперь подавленное либидозное удовлетворение выражается в «замещающем удовольствии», что позволяет человеку заключить удовлетворение инстинктивных желаний в границы фантазии.

В мифе, как и в сновидении, примитивные импульсы выражаются не прямо, а замаскированно. Они касаются тех влечений, которые, как считал Фрейд, постоянно возникают в жизни ребенка, в особенности кровосмесительные желания, сексуальное любопытство и страх кастрации. Иллюстрацией такого метода толкования мифа Фрейдом служит его интерпретация загадки Сфинкс. Сфинкс ставит условием прекращения мора, грозившего вымиранием жителей Фив, разгадку заданной ею загадки. Загадка была такова: «Что это? Сначала на четырех, потом на двух, потом на трех». Фрейд рассматривает загадку и ответ на нее – человек – как маскировку другого вопроса, наиболее дразнящего детское воображение: «Откуда появляются дети?» Вопрос Сфинкс коренится в сексуальном любопытстве ребенка, неодобряемом и загнанном внутрь властью родителей. Таким образом, полагает Фрейд, загадка Сфинкс выражает глубоко укоренившееся врожденное сексуальное любопытство, замаскированное под невинное интеллектуальное развлечение, далекое от запретной области секса.

Юнг и Зильберер, двое самых одаренных учеников Фрейда, рано увидели, в чем слабость фрейдовской теории интерпретации сновидений, и попытались внести коррективы. Зильберер отличал друг от друга то, что он называл «анагогической» и «аналитической» интерпретацией. Юнг стремился к той же цели, различая «проспективное» и «ретроспективное» толкование. Они полагали, что каждое сновидение отражает желания прошлого, но также ориентировано на будущее и имеет функцию указывать видящему сон задачи и цели. Как говорит Юнг: «Душа – это переход, поэтому неизбежно имеет два аспекта. С одной стороны, душа являет собой картину остатков и следов прошлого, с другой стороны, рисует контуры будущего, выраженные той же картиной, поскольку душа творит собственное будущее»[11]11
  Jung C. G. On psychological understanding // Journal of Abnormal Psychology. 1915.


[Закрыть].

Юнг и Зильберер полагали, что каждое сновидение следует понимать как в анагогическом, так и в аналитическом смысле; имелись некоторые основания ожидать, что Фрейд примет такую модификацию. Однако если они стремились к компромиссу с Фрейдом, эта попытка не удалась. Фрейд решительно отказался принять какую-либо модификацию и продолжал настаивать на том, что интерпретация сновидения возможна только в рамках теории исполнения желаний. После раскола между фрейдовской и юнговской школами Юнг стремился убрать из своей системы концепции Фрейда и заменить их новыми; впоследствии юнговская теория сновидений претерпела изменения. В то время как Фрейд был склонен полагаться по большей части на свободные ассоциации и понимать сновидение как выражение инфантильных иррациональных желаний, Юнг все больше отвергал свободные ассоциации и в равной степени догматически стремился толковать сновидения как выражение мудрости бессознательного.

Такой взгляд соответствует всей юнговской концепции бессознательного. Юнг полагает, что «бессознательное временами способно обретать интеллект и целеустремленность, превосходящие прозрения сознания». Мне нечего возразить против этого утверждения, оно соответствует моему собственному опыту интерпретации сновидений, описанному выше. Однако Юнг идет дальше и утверждает, что «основной религиозный феномен заключается в том, что голос, говорящий в наших сновидениях, не наш собственный, а исходит из источника, превосходящего нас». На возражение, согласно которому «мысли, которые выражает этот голос, всего лишь мысли самого индивида», Юнг отвечает так: «Это возможно, но я назвал бы мысль своей собственной, если бы я сам до нее додумался. Точно так же я назвал бы деньги собственными, если бы заработал их или получил осознанным и законным способом. Если кто-то дарит мне деньги, я наверняка не скажу моему благодетелю: «Спасибо за мои собственные деньги», хотя впоследствии кому-то другому могу сказать: «Это мои собственные деньги». С голосом, о котором я говорю, такая же ситуация. Голос сообщает мне определенное содержание, точно так же, как друг сообщил бы мне о своих идеях. Было бы недостойно и неверно заявить, что сказанное им – мои идеи»[12]12
  Jung C. G. Psychology and religion. N.Y.: Yale Univ. Press, 1938.


[Закрыть].

В другом месте Юнг еще более ясно высказывает ту же мысль: «Человеку помогает не то, что он думает сам, а откровения мудрости большей, чем его собственная».

В этом высказывании и кроются различия между интерпретацией Юнга и моей собственной. Несомненно, мы часто бываем мудрее и достойнее во сне, чем во время бодрствования; Юнг объясняет этот феномен наличием высшего источника прозрения, в то время как я считаю, что мысли во сне – это наши мысли и что существует веская причина для того, чтобы влияние, которому мы подвержены во время бодрствования, оказывало во многих отношениях притупляющее воздействие на наши интеллектуальные и моральные достижения.

Пониманию метода Юнга поможет рассмотрение его собственного толкования сновидения. Этот сон взят из более чем четырехсот записей, которые делал один из пациентов Юнга, католик по воспитанию, но не придерживающийся церковной обрядности и не интересующийся религиозными проблемами. Вот это сновидение.

«Я вижу множество домов, которые выглядят как сценическая декорация. Кто-то называет имя Бернарда Шоу. Упоминается также, что пьеса, которую ставят, имеет отношение к отдаленному будущему. Один из домов отличается от других наличием вывески, на которой написано: «Это всеобщая католическая церковь. Это церковь Создателя. Могут войти все, кто считает себя орудием Бога». Затем более мелким шрифтом: «Церковь основана Иисусом и Павлом» – как если бы фирма хвалилась давностью своего основания. Я говорю своему другу: «Давай войдем и оглядимся». Он отвечает: «Не вижу, почему нужно входить многим, чтобы испытывать религиозное чувство». Но я говорю: «Ты протестант, тебе этого не понять». Рядом женщина, которая одобрительно кивает. Теперь я замечаю объявление на стене церкви. В нем написано: «Солдаты! Когда почувствуете себя во власти Создателя, избегайте обращаться к нему напрямую. Создатель недоступен для слов. Мы также настоятельно советуем не обсуждать между собой атрибуты Бога. Это бесполезно, потому что все ценное и важное невыразимо». Подпись – Папа (но имя неразборчиво).

Теперь мы входим в церковь. Внутреннее убранство скорее напоминает мечеть, особенно Айя Софию. Скамьи отсутствует, что производит удивительное впечатление простора. Нет и изображений. На стенах только заключенные в рамки изречения (как в Айя Софии). Одно из этих изречений таково: «Не льсти своему благодетелю». Та же женщина, которая одобрительно кивала мне раньше, начинает плакать и говорит: «Я думаю, что все правильно», но тут же исчезает.

Сначала я стою перед колонной, которая закрывает обзор; потом я меняю положение и вижу перед собой толпу людей. Я к ним не принадлежу и стою отдельно. Однако я их отчетливо вижу и вижу их лица. Они произносят следующие слова: «Мы веруем, что мы во власти Создателя. Царство Божие внутри нас». Они торжественно повторяют это трижды. Потом орган играет фугу Баха и поет хор. Иногда звучит одна музыка, иногда повторяются следующие слова: «Все прочее – бумага»; это означает, что оно не производит живого впечатления.

Когда музыка заканчивается, начинается вторая часть церемонии, как обычно бывает на собраниях студентов, где за обсуждением серьезных вопросов следует веселая часть. Присутствуют спокойные взрослые люди. Одни прохаживаются, другие беседуют. Они приветствуют друг друга; подается вино с епископского виноградника и другие напитки. Один из присутствующих провозглашает тост за благополучное развитие церкви, из громкоговорителя звучит веселая мелодия со словами «Чарльз теперь тоже в игре». Похоже, так выражается радость по поводу вступления в сообщество нового члена. Священник мне объясняет: «Эти довольно легкомысленные развлечения признаны и дозволены. Мы должны немного приспособиться к американским обычаям. Если, как нам, приходится иметь дело с большими толпами, это неизбежно. Впрочем, мы отличаемся от американских церквей в том, что активно поддерживаем антиаскетические тенденции».

Тут я проснулся с чувством глубокого облегчения».

При попытке истолковать этот сон Юнг разошелся во мнениях с Фрейдом, который видит в сновидении просто фасад, за которым что-то старательно спрятано. Юнг же говорит:

«Нет сомнения, что невротики скрывают неприятные вещи, как, возможно, и нормальные люди. Однако остается серьезный вопрос: можно ли это положение применять к такому обычному и широко распространенному феномену, как сны? Сомневаюсь, что мы можем считать, будто сновидение – что-то иное, чем выглядит. Я скорее склонен процитировать авторитетный для евреев Талмуд: “Сон есть свое собственное толкование”. Другими словами, я принимаю сон на веру. Сновидения – такой трудный и сложный предмет, что я не осмеливаюсь делать какие-либо выводы по поводу их возможных хитростей. Сон – естественное состояние, и нет никаких оснований видеть в нем искусный механизм, предназначенный для того, чтобы нас запутать. Сновидение возникает, когда сознание и воля в значительной мере гаснут. Сон представляется природным явлением, которое можно обнаружить и у тех, кто невротиками не являются. Более того, мы знаем так мало о психологии процесса сна, что должны быть более чем осторожными, когда вводим в его объяснение элементы, чуждые самому сну.

По всем этим причинам я убежден, что наши сны в действительности говорят о религии и для того и предназначены. Поскольку сон сложен и последователен, можно предположить определенную логику и определенное намерение, т. е. ему предшествует мотивация бессознательного, что находит прямое выражение в содержании сновидения»[13]13
  Jung C. G. Psychology and religion. N.Y.: Yale Univ. Press, 1938.


[Закрыть].

Какова же юнговская интерпретация приведенного выше сна? Он отмечает, что католическая церковь, хоть и весьма одобряемая, рассматривается со странной языческой точки зрения, несовместимой с фундаментальной христианской установкой; во всем сновидении пациента нет оппозиции коллективным чувствам, массовой религии, язычеству, за исключением быстро умолкшего друга-протестанта. Для Юнга неизвестная женщина, фигурирующая в сновидении, – «анима» – «психическое представительство меньшинства женских генов в мужском теле». Анима, как правило, персонифицирует бессознательное и придает ему неприятный раздражающий характер.

Совершенно негативная реакция анимы на сон о церкви указывает на то, что феминная стороны личности сновидца, т. е. его бессознательное, вступает в противоречие с его установкой.

Как мы понимаем, из сновидения следует, что бессознательное функционирование разума сновидца вызывает довольно банальный компромисс между католицизмом и языческой joie de vivre (радостью жизни). То, что выдает бессознательное, явно не выражает точки зрения или определенного мнения; скорее, мы видим драматическое представление акта размышлений. Это, пожалуй, можно было бы сформулировать так: «Так что насчет религиозных дел? Ты ведь католик, не так ли? Разве для тебя это недостаточно хорошо? Однако аскетизм… ну, даже церковь должна немножко приспосабливаться – кино, радио, духовное чаепитие и все такое, – так почему бы не церковное вино и веселые знакомства?» Однако по какой-то загадочной причине эта странная таинственная женщина, хорошо известная по многим предшествующим сновидениям, кажется, глубоко разочарована и уходит.

Описывая своего пациента, Юнг сообщает, что тот обратился к нему по очень серьезной причине: «Будучи в высшей степени рациональным интеллектуалом, он обнаружил, что его сознательная установка и его философия полностью изменяют ему перед лицом невроза и его деморализующего влияния. Он не обнаружил в своем Weltanschauung (мировоззрении) ничего, что помогло бы ему обрести достаточный контроль над собой. Таким образом, он обнаружил, что находится в ситуации человека, которому изменили его излюбленные убеждения и идеалы. Совершенно неудивительно, что в таких обстоятельствах человек обратился бы к религии своего детства в надежде найти в ней какую-то помощь. Это была, однако, не сознательная попытка или решение оживить прежние религиозные верования. Ему это просто приснилось, т. е. его бессознательное выдало странное утверждение насчет его религии. Как будто дух и плоть, вечные противники в христианском представлении, заключили мир друг с другом в форме странного смягчения своей противоречивой природы. Духовность и светскость неожиданно миролюбиво идут рядом. Эффект получается довольно гротескным и комичным. Непреклонная суровость духа словно подрывается почти античным весельем, благоухающим вином и розами. Сновидение несомненно описывает духовную и светскую атмосферу, притупляющую остроту морального конфликта и погружающую в забвение всю душевную боль и отчаяние»[14]14
  Jung C. G. Psychology and religion. N.Y.: Yale Univ. Press, 1938.


[Закрыть].

На основании содержания сновидения и того, что сообщает о своем пациенте Юнг, эта интерпретация не выглядит обоснованной. Толкование Юнга поверхностно и не принимает во внимание глубинные психические силы, вызвавшие этот сон. На мой взгляд, сновидение – вовсе не банальный компромисс между светскостью и религией, а горькое обвинение религии и одновременно выражение серьезного желания обрести духовную независимость. Церковь описывается в терминах театра, деловой фирмы, армии. Сравнение с католической церковью делается в пользу магометанства, олицетворяемого Айя Софией: вместо изображений на стенах рамки с изречениями, такими как «Не льсти своему благодетелю». Эта надпись выражает, конечно, критическое отношение пациента к традиции церкви восхвалять Бога. Сновидец продолжает высмеивать церковь: ему снится, что служба вырождается в разгульное сборище с распитием вина и веселыми песенками с припевом «Чарльз теперь тоже в игре». (По-видимому, Юнг не заметил, что эта строчка обыгрывает его собственное имя Карл [Чарльз]; это насмешливое упоминание психоаналитика соответствует общему духу восстания против авторитетов, которым пронизано все сновидение.) Пациент подчеркивает это тем, что в его сне сам священник признает: церковь должна использовать «американские обычаи», чтобы привлечь большие толпы.

Роль женщины в этом сновидении может быть полностью понята, только если мы учтем антиавторитарную, бунтовщическую тенденцию сна в целом. Пациент – несмотря на свое сознательное безразличие к религии – на более глубоком психическом уровне все еще привязан к ней или, точнее, к религии авторитарного типа, в которой он был воспитан. Его невроз – попытка освободиться от оков иррациональных авторитетов, однако ему это не удалось и в результате возникли невротические симптомы. К моменту возникновения сновидения стремление восстать, освободиться от власти авторитетов стало его доминирующей чертой, проявляющейся в жизни сновидения. Женщина, возможно символизирующая его мать, понимает, что если он отвергнет авторитарный принцип лести могущественному отцу (благодетелю), он станет взрослым и она потеряет его. Поэтому-то она плачет и говорит: «Тогда больше ничего не осталось».