Текст книги "Жизнь человеческая"

Часть II
Отрочество

Глава 1
Год 1936. Приезд в Кривой Рог. Бабушкина хата. Первая школа. Шестой «б» класс. Новые подруги и учителя. Украинский язык

Опочка проводила нас трескучим морозом, искрящимся белым снегом. В Кривой Рог мы приехали ранней весной. Ехали в поезде с пересадкой на станции Пятихатки. Потом еще не раз мы проезжали через эту станцию, но в памяти остался только высокий мост через пути. Нагруженные какими-то узлами, корзинами мы с трудом поднимались на этот мост, а потом спускались с него. Долго ждали состава. А когда его подали – началась осада. Высоких платформ не было и не было спальных вагонов. Каждый занимал то место, которое успевал.

В Кривом Роге нас встретил дядя Миля – муж маминой сестры Оли и на извозчике отвез к бабушке. Бабушка с дедушкой к этому времени купили у болгарки половину хаты, которая выходила в тот же двор, где прежде они снимали две комнаты. Теперь у них была собственная хата-«мазанка» из саманных кирпичей – беленькая под соломенной крышей, с полом – «доливкой», смазанным глиной, смешанной с конским навозом. На полу лежали домотканые половики. В хатке было две комнаты: одна довольно большая, с русской печью и двумя маленькими окошечками, закрывающимися изнутри деревянными ставнями. Ставни закрывали на ночь и в жару («спеку») криворожского знойного лета. В комнате стоял платяной двухстворчатый шкаф с зеркалом внутри, деревянный диван-сундук, в котором хранились разные вещи: летом – зимние, пересыпанные нафталином, зимой – летние. В шкафу висели пальто и платья, дедушкин черный суконный костюм, который дед надевал в торжественных случаях, в основном по еврейским праздникам. У бабушки было всего несколько платьев. Платья были строгие, длинные, с длинными рукавами, летом – сатиновые или ситцевые, зимой – фланелевые и клетчатые из шотландки.

В комнате, в темных углах хаты, стояли две железные кровати, узкие, односпальные, но с перинами и подушками из пуха. Одеяла были сатиновые, стеганные на вате. Ими укрывались только зимой. Летом было жарко, и укрывались только простынями.

У окна стоял большой деревянный стол, над ним висело небольшое зеркало, по бокам которого висели фотографии. На одной фотографии была снята вся семья до революции. Моя мама сидела впереди с маленькой сумочкой в руках и со шляпкой-«матчиш» на голове. В войну фотография пропала.

Над столом висела керосиновая лампа со стеклянным абажуром. На окнах стояли незатейливые цветочки: герань и розочки. Большой олеандр, цветущий розовыми цветами, заполнял угол комнаты. Летом его и фикус выносили во двор.

Вторая комната была маленькой, вероятно, бывшая кладовая. Но дед вырезал в ней окно, сделал печку-лежанку, там поставили кровать, на которой мы и спали с мамой. Брат спал в бабушкиной комнате на жестком диване.

Наши вещи долго не приходили. Когда они пришли, пришлось их размещать по родственникам. Рояль и шкаф поставили у тети Оли. У нее тоже была хата, но в ней были две большие комнаты и настоящие деревянные полы. Дом был большой и светлый. Жила она близко, на Втором переулке Глинки. Бабушкин дом стоял на углу этого переулка и Октябрьской площади. Улицы и переулки назывались «Глинками» не в честь композитора, а в честь того, что в осеннюю пору пройти по ним было невозможно из-за налипающей вязкой красной глины. Обувь становилась тяжелой, и ноги с трудом передвигались из одной ямки в другую – след в след. Отсюда и «Глинки».

Надо было идти в школу. В городе была только одна русская школа под номером один. Остальные были украинские. Эта «первая школа» находилась очень близко от бабушкиного дома – на основной Глинке, вымощенной булыжником. Школа эта до революции была реальным училищем и представляла собой старинное двухэтажное кирпичное здание, с двором, обнесенным высокой и тоже кирпичной стеной. Учащиеся гуляли по двору парами под присмотром классных дам. Об этом рассказывала наша учительница географии, которая сама заканчивала это училище.

Мама сходила в школу, отдала наши документы и оставила меня одну. Я стояла в коридоре и плакала. Мне было страшно, я боялась новых людей. Звонок на урок уже прозвенел, а я маленькая, беззащитная в своем горе, все не решалась войти в незнакомый класс. Как сейчас помню себя стоящей в углу полутемного вестибюля – испуганная девочка, две косички с черными бантами, коротенькая челочка. На мне была синяя юбочка в складочку, белая кофточка с красным пионерским галстуком, красный джемпер.

Кто-то из учителей привел меня в класс, сказал, что я новенькая, и он просит любить меня и жаловать. В классе воцарилась тишина. Учительница сказала: «Садись!» – и показала на свободное место рядом с мальчиком. По классу прошел смешок. Видно, здесь было не принято сидеть девочкам с мальчиками, а может быть, именно с этим мальчиком никто не хотел сидеть. Я села. На переменке две девочки, очень простые, скромные, разрешили мне сесть с ними, чтобы прекратить насмешки. Особенно старались показать свое превосходство две хорошенькие девочки: Нина Поповец и Шура Каплун. Они потом станут самыми близкими моими подругами, а пока посмеивались при любой моей оплошности.

Первый урок был немецкий. Пришла учительница – немка. Естественно, ей хотелось проверить мои знания. Первой она вызвала меня. И я стала читать стихотворение Гейне: «Die blaue Frühlingsaugen schauen…» Читала я так, как всегда читала стихи, громко, отчетливо. И вдруг хохот! Мои «противницы» – Нина и Шура – смеялись. Шура выкрикнула: «Громкоговоритель!» Так меня и прозвали. Учительница сделала им выговор, а меня похвалила и поставила мне «пятерку». Но мне уже было не до похвал, я опять заливалась слезами.

На этом мои испытания в новой школе не кончились. В класс пришел учитель украинского языка – Пантелеймон Романович. Узнав, что я из России, он меня не стал спрашивать и просто не обращал на меня внимания. Украинский язык был обязательным предметом для всех учащихся – ведь мы жили на Украине и должны были знать язык народа, среди которого живем. Учитель сказал только: «Слухай!» Ну, я и «слухала». Учебника у меня не было.

Через несколько дней писали диктант. И я тоже писала. На следующем уроке учитель раздал наши работы. В моем диктанте было 52 ошибки. Тут уже смех был гомерический! Но я уже привыкла к этому смеху и не плакала. Секрет был простой: я ведь не знала украинского языка и все слова написала русскими буквами. Я была совершенно уверена, что написание в украинском языке ничем не отличается от русского. Я никогда не видела украинского текста – мне его никто почему-то не показал. Но с этих пор я взялась за украинские книги. Потом я уже делала 20 ошибок, затем – 10, а в десятом классе я уже делала две-три ошибки. П. Р. был доволен и поставил мне в аттестат «пятерку».

Первая книга, которую я прочитала на украинском языке, была «Повия» Панаса Мирного, потом – «Хиба рэвуть волы, як ясла повни». Автора не помню. Полюбила я стихи Леси Украинки. Особенно нравилось мне стихотворение: «Без надии сподиваюсь». В десятом классе проходили «Энеиду» Вергилия в переводе на украинский язык Котляревского. В сущности, это не «Энеида», а пародия на нее:

 
Смола там в пекле клэкотила,
Та грiлася у казанах,
Жiвыця, сiрка, нафть кыпiла,
Полав вогонь – великий жах!
 

или:

 
Эней был парубок моторный
И хлопец хоть куды – казак…
 

В «Кривбасс» (театр на Почтовой улице) приезжал из Киева театр имени Леси Украинки. Я ходила на все их постановки. Мелодичность языка захватывала мою душу. Там я впервые увидела постановки с пением и танцами: «Ой, не ходи Грицю…», «Хиба ревуть волы…», «Наталка – Полтавка» и др. В необыкновенный восторг привела меня «Лесная песня» Леси Украинки. Актриса, исполнявшая роль лесной мавки – русалки, обладала каким-то необычайно нежным, мелодичным голосом. Меня очаровали украинские национальные костюмы, пляски, шутки и печаль.

По нескольку раз я смотрела одну и ту же пьесу. Смотрела бесплатно: моя тетя Аня – мамина сестра – жила на Почтовой улице, по соседству с театром. Окна ее квартиры выходили на театральный двор, в антракте в летнее время все зрители выходили гулять, а мы выскакивали через окно и смешивались с толпой. Потом садились на свободные места. Билетеры то ли не замечали нас, то ли делали вид, что не видят. Театр этот был для нас цитаделью счастья, радости, познания культуры и жизни. В 1936 или 1937 году в Кривой Рог приехал оперный театр – то ли из Харькова, то ли из Киева. Дирижер оперы поселился у Ани. Теперь я уже бегала даже на репетиции. Помню, после просмотра «Севильского цирюльника», я нахально заявила, что это не опера, а оперетта, чем поставила дирижера в затруднительное положение. Он даже не стал мне возражать.

Глава 2
Весна. Болезнь. Пасха. Базар. Цирк. Мамина работа

Училась я легко. Память у меня была хорошая. Мне достаточно было прослушать урок, чтобы потом хорошо ответить. Все шло гладко. Приближалась весна. И вот тут-то я и заболела. Температура подпрыгивала до 40 , а потом резко падала. Трясло меня как в лихорадке. Впрочем, это и была лихорадка – малярия. Во время приступов у меня зуб на зуб не попадал. Меня укрывали теплыми одеялами, сверху набрасывали пальто, и все равно мне было холодно.

Был апрель. На дворе уже было тепло. В открытые двери моей каморки лился аромат цветущего сада – у бабушки в саду росли фруктовые деревья: вишни, абрикосы, яблони. Перед дверью дома росло большое абрикосовое дерево все покрытое огромными бело-розовыми цветками. Это была «колеровка», на которой вырастали абрикосы величиной с небольшой персик. Еще был виден кусок голубого-голубого весеннего неба с изредка проплывающими белыми пушистыми облаками.

Меня лечили акрихином и хинином. Я уже вся пожелтела. И казалось мне, что я уже никогда не поправлюсь. Я очень ослабла и с тоской смотрела на этот клочок внешнего мира. Когда я поправилась и встала с постели, меня еще долго продолжало трясти, и даже когда я уже окончила школу и училась в Ленинграде в Университете. Малярия застряла в крови. От малярии и ревматизма избавила меня блокада. Голод – лекарь, если, конечно, раньше не умрешь.

От весенних экзаменов меня освободили и перевели в седьмой класс. В это время мама начала работать буфетчицей в «Харчсельпроме». Дали ей «точку» на рынке. Надо было продавать ситро в бутылках. Она сама разгружала ящики и носила их в ларек. Работа была тяжелая, но мама работы не боялась. Правда, сначала она работала на производстве, где делали конфеты: заворачивала в бумажки «Раковые шейки», это потом дядя Миля устроил ее в «Харчсельпром», где он работал коммерческим директором.

Приближалась еврейская пасха. В синагогу приехал из Киева кантор. Был он невысок ростом, голубоглаз, с приятным бледным лицом. Остановился он у деда в хате, так как дед был старостой еврейской общины. Каждый день кантор репетировал молитвы. У него был высокий красивый рыдающий тенор. Его пение с непонятными словами сотрясало стены хаты и терзало душу.

В пятницу вечером в канун пасхи стол раздвигался и накрывался белой праздничной скатертью. Пасхальная посуда, которая хранилась на чердаке, перемывалась и расставлялась по своим местам. Тарелочки были из тонкого фарфора с цветочным орнаментом. Возле тарелок раскладывались серебряные ножи, вилки, ложки и расставлялись рюмки из тонкого стекла. Была среди пасхальной посуды старинная рюмочка из розового полупрозрачного стекла с цветочком. Эту рюмочку ставили мне.

Стол был уставлен различными яствами: знаменитой бабушкиной фаршированной щукой, которая варилась четыре часа на керосинке, селедочным паштетом, куриной печенкой и непременной мацой. В пасху евреи не едят хлеба, а только мацу. Из мацы готовились всевозможные кушанья: какие-то кнедлики, маца, запеченная с яйцами. К столу подавался куриный бульон, и все запивалось виноградным вином собственного изготовления.

К вечеру приходили дочки со своими семьями. За стол по старшинству садилось десять – двенадцать человек. Во главе стола восседал дедушка, одетый в черный праздничный костюм, белую рубашку с черным галстуком, в черной, похожей на академическую, шапочке-ермолке. Поверх костюма он надевал черно-белую накидку – талес. Ко лбу привязывалась на черной ленте какая-то желтая коробочка, содержимое которой так и осталось для меня тайной. Когда наступало время чтения молитвы, все затихали. Дедушка читал молитву тихо, как будто про себя. В конце молитвы он произносил «Амен!», и все повторяли за ним это слово. После этого из-за стола вставала младшая дочь и открывала дверь, как бы впуская в дом доброго Ангела.

На этот раз дверь поручили открывать мне. Я встала, переступила высокий порог и замерла. Мне стало страшно, казалось, что и впрямь кто-то стоит за дверью. Я открыла дверь во двор. Двор и цветущий сад были залиты таинственным голубовато-серебристым лунным светом. Воздух был настоян запахом цветущих абрикосовых и вишневых деревьев. Я попала в сказочный мир. Было весело и радостно в этот праздничный вечер, все были полны надежд и желаний. Будут пасхи и в последующие годы, но впечатление первого «причастия» уже никогда не сможет повториться и изгладиться из моей памяти. А пока мы живем в сказочном мире уже не детства, но еще и не взрослости.

Наступило Первое мая 1936 года. Все пошли на демонстрацию, а я еще была слаба и сидела дома. Друзей у меня еще не было – я с трудом входила в новый коллектив. Было тоскливо и как-то безрадостно: болезнь не оставляла меня. Так закончился для меня этот учебный год, и началось криворожское лето с его изнуряющей – до 50 градусов – жарой, с его пылевыми бурями, которые местные жители называли «криворижский дощ».

Огромная базарная площадь заполнялась толпами народа, который собирался с раннего утра. В шесть часов базар уже гудел как улей. Деревянные столы-лавки, стоящие под навесами, заполнялись молоком, сметаной, творогом, ряженкой в глиняных кринках. Ряженка была топленая, покрытая сверху коричневой, запеченной корочкой сливок. Продавали ее прямо с кринками. На других столах продавались редиска, лук, укроп, черешня, вишня, а осенью – яблоки, душистые сочные груши – «дули», виноград, перец, баклажаны – «синенькие». Под навесами лежали горы помидоров и огурцов.

В августе появлялись арбы, запряженные парами жующих волов, нагруженные желтыми, янтарными дынями: украшенными сетью «крокилюров» «дубивками» и «колхозницами», похожими на купола мечетей. Другие арбы были заполнены полосатыми арбузами. Сожмешь их – трещат, а разрежешь – красная сахарная мякоть усыпана почти черными косточками. Мама покупала их по две-три штуки, выбирала большие и сочные. И ели мы все это великолепие и не подозревали, что наступит время, когда продукты потеряют свой натуральный вкус, ибо земля станет ядом, а воды – отравой.

На базарной площади знойным летом размещался цирк «Шапито» с брезентовыми стенами и крышей – серый и пыльный снаружи и совершенно замечательный внутри. Все вызывало у нас восхищение: качели и тросы канатоходцев, сильные, ловкие акробаты и гимнасты под куполом цирка, от взгляда на которых замирало у нас сердце; забавные дрессированные собачки, медведи и голуби; веселые клоуны. И все это в блеске мишуры, в громе оркестра. Цирк – это всегда веселье и радость.

Устанавливались на площади и карусели с лошадками и тележками. И с раннего утра до вечера звучала громкая граммофонная музыка:

 
Взяв бы я бандуру
Та й заграв, що знав.
Через ту бандуру
Бандурыстом став.
emp1
Марусыно сердце,
Полюбыв тебе.
Визьмы мое сердце,
Дай мене свое.
 

И еще:

 
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит.
В той степи глухой
Замерзал ямщик.
 

Были, наверное, и другие пластинки, но запомнились почему-то только эти. Песни были тоскливые, напевы – грустные, но карусель вертелась весело, и мы не вникали в суть слов.

А однажды приехал зверинец, и был в нем орангутанг – уже не молодой, привычный к зрелищам. Ведь он рассматривал нас так же, как мы его. Кормить его было запрещено, но все равно люди бросали ему фрукты и конфеты. Он качался на качелях в огромной железной клетке и равнодушно принимал подношения. Оживился он только, когда ему дали порцию мороженого. Слез с качелей и пошел как человек на двух ногах. Руки его свисали до пола, ладони были светлые. И было странно видеть это человеческое подобие. Временами он злился. Видно, характер у него был скверный. Сидеть всю жизнь заключенным в клетке – откуда доброта возьмется.

Летом в Кривом Роге солнце пекло нещадно. Клубы красноватой горячей пыли – продукты разрушения рудных пород – покрывали землю толстым слоем, окутывая ноги. Несметное количество блох насыщало эту пыль и не давало покоя.

На площади часто возникали пылевые смерчи. Вначале образовывалось слабое завихрение. Все расширяясь и ускоряясь в вихревом вращении, смерч втягивал новые массы воздуха, пыли и мусора, соединяя землю и небо. Он несся по площади, подметая все, что было на пути. Так же внезапно этот грязевой серый столб рассыпался и покрывал рыночные прилавки, заполненные товаром; людей, не успевших избежать его траектории. Песок засыпал глаза, лез в нос и уши, скрипел на зубах.

Заборы на Глинках сооружались из пустой рудной породы красно-бурого цвета. И только там, где калитка и ворота, были деревянные заборы. На всех улицах, как и на базаре, лежала красная пыль. Бабушкин двор не был исключением.

Вставали летом рано, вместе с солнышком. Уже в шесть часов утра базар был в полном разгаре, и бабушка к этому времени была уже там, так как старалась купить все подешевле. Арбузы она, в отличие от мамы, покупала небольшие, по пять-шесть штук, и тащила в сетках эту тяжесть, за что мама ее всегда ругала.

Дед, забрав три-четыре чемодана своего производства, шел на рынок продавать их. Раскупались они быстро, так как были сделаны на совесть. Дед покупал большие фанерные листы, распиливал их и вымачивал. Потом гнул их и придавал им форму сплющенной бочки, надевал на них деревянные обручи, прибивал уключины. Красил чемодан рыже-коричневой краской и покрывал лаком. Внутри оклеивал газетами или обоями.

С таким чемоданом в 1938 году уехал брат к тете Тане, сестре нашего отца, в город Великие Луки. С таким чемоданом отправилась и мама в эвакуацию из Кривого Рога в августе 1941 года. И долго еще хранился этот чемодан в Ленинграде в коридоре коммунальной квартиры, заполненный толстой рукописью кандидатской диссертации моего брата «История печати во Франции». Еще там лежали мои студенческие конспекты. Куда все исчезло? Может быть, в печку? Мама не любила хранить ничего лишнего.

Летом в дневные часы все прятались от жары в хате, закрывали ставни и выгоняли тучи мух. Мухи не хотели вылетать. Их гнали полотенцами, тряпками; и, наконец, наступали полутьма, тишина, покой и прохлада. Стелили на полу рядно и укладывались спать вповалку. К вечеру, когда спадала жара, выходили во двор. Дед садился на завалинку и лузгал семечки. Шелуха собиралась на бороде, и он ее смахивал на землю. Мы от него не отставали, и двор усеивался шелухой. Потом земля поливалась и тщательно подметалась метлой.

Жаркими ночами мы спали на дворе. Расстилали фанеру и покрывали рядном. Укрывались простыней. Над нами мириадами звезд светилось ночное небо. Иногда звезды срывались и падали. Надо было успеть загадать желание. Считалось, что оно обязательно сбудется. Наивная вера в счастье… Она не оставляла нас до самой войны, и потом, и после, пока мы еще были молодыми.

Ночной воздух был наполнен нежным и густым запахом метиолы – маленького лилового цветка, росшего у самого дома. Лаяли собаки, мяукали кошки, кусали блохи, но ничто не могло нарушить наш молодой сон. Только солнышко ранним утром будило нас.

Днем мы бегали купаться на Ингулец. Переплыть Ингулец нам ничего не стоило. Купались до синевы, до дрожи, до зубовного стука, загорали и к концу лета превращались почти в негритят.

Мама летом работала на базарной площади в ларьке с ситро. Иногда мы заходили к ней – пили ситро и помогали таскать ящики. Зарабатывала она рублей пятьсот в месяц. По тем временам это было очень мало. На эти деньги мы могли только сносно питаться. Пища была пролетарская, но вкусная, здоровая: каши, мясо, овощи, фрукты. Украинский борщ ели мы почти ежедневно. Овощи и фрукты стоили копейки. Утром ели картошку с селедкой, луком, летом – с огурцами и помидорами. Салаты из огурцов, помидоров и лука заправляли постным маслом или сметаной.

По вечерам мы с подружками ходили в парк гулять. Парк располагался между реками Ингулец, Саксагань и Затопленным рудником. В парке играла музыка, и устраивались танцы.