Текст книги "Жизнь человеческая"

Глава 6
Годы 1938 – 1939. Девятый класс. Дружба. «Платон Кречет». Свадьба Ани. Квартиранты. Мамины приключения. Каникулы

Новый 1938 год я встретила в городе Днепропетровске у моей тети Риты. В Днепропетровск, на зимние каникулы, мы приехали вдвоем с моей подругой Шурой Каплун. Я – к Рите, а Шура – к своей тете и ее мужу. Эта была очень красивая пара: она – блондинка с голубыми глазами, ничего общего не имеющая с Шуриным черноволосым отцом, а ее муж – красивый брюнет. Оба они были врачами. В Отечественную войну он погиб на фронте. Детей у них не было. Об их судьбе я узнала в 1980 году на встрече выпускников нашего класса 40 лет спустя. У моей тети Риты был двухлетний сын Юрочка. Он все время «наводил в доме порядок», перетаскивая половики с места на место.

Отмечали мы Новый год в клубе железнодорожников, так как Ритин муж – дядя Валя был железнодорожником. Мне исполнилось уже пятнадцать лет, но я была плохо одета и очень этого стеснялась. На мне была надета фланелевая кофточка с цветочками и коричневая юбка, перешитая из пальто моей тети Оли. В клубе было весело, все чему-то радовались. Возможно, тому, что закончилась «ежовщина» и люди получили глоток свежего воздуха.

Днепропетровск поразил меня шириной главного проспекта, где посредине улицы проходила аллея деревьев и стояли скамьи. Пробыли мы в Днепропетровске дней десять и, набравшись новых впечатлений, отправились домой.

В 1938 году в театре «Кривбасс» проходили гастроли лауреатов Международного конкурса музыкантов-исполнителей: пианистов и скрипачей. Мы слушали великолепную игру на рояле Эмиля Гилельса и его сестры – скрипачки Лизы Гилельс. Этот концерт незабываем: он произвел на нас неизгладимое впечатление.

Сегодня, 17 октября 2006 года, я смотрю по каналу «Культура» передачу, посвященную 90-летию со дня рождения Эмиля Гилельса. Он был старше меня всего на шесть лет. Его нет, но остались потрясающие записи его фортепьянных концертов. И я вспоминаю, как мы тогда в 1938 году не только слушали его замечательную игру, но и смотрели на его руки, виртуозно летающие над клавишами рояля.

Выступал также профессор харьковского мединститута, который читал лекции и проводил сеанс массового гипноза. Естественно, мы были там. Впервые я услышала тогда о самовнушении, в том числе о стигматах. Сеанс гипноза нам очень понравился, и брат потом даже пытался гипнотизировать меня и своих друзей. Вот только на меня гипноз не только брата, но и профессора не подействовал, – хотя руки и «тяжелели», и «сжимались», но быстро разжимались. Тех, у кого руки не разжались, профессор вызвал на сцену и заставлял их под гипнозом проделывать всякие чудеса: воображать себя детьми, испытывать страх наводнения и т. д.

В 1938 или в 1939 году приезжала в Кривой Рог известная балерина Екатерина Гельцер. Было ей тогда уже лет пятьдесят, и было странно видеть, с какой неповторимой легкостью и грацией она танцевала венгерский танец.

Когда мы перешли в девятый класс, наш школьный драмкружок возглавил новый режиссер – Горбачевский. Бердичевский внезапно исчез из нашего поля зрения. Мы даже не поинтересовались его судьбой. Беспечность молодости! Горбачевский был полной противоположностью Бердичевскому: малословный, спокойный, с довольно стройной фигурой, среднего роста. Ставил он «Платона Кречета» А. Корнейчука. Эта пьеса с начала 30-х и до начала 70-х годов обошла сцены множества театров всей страны, начиная с украинского театра имени И. Франко в 1934 году, театров Москвы и Ленинграда и даже Королевского нидерландского театра в Антверпене.

Сейчас, когда я перечитываю эту пьесу, она кажется мне не менее актуальной, естественно, с некоторыми поправками на нашу действительность. Вспоминаю наших так называемых актеров, которые с вдохновением и чувством гордости исполняли свои роли. Главную роль – хирурга Платона Кречета играл Изя Збарский, архитектора Лиду – Аня Сприкут – наши лучшие артисты. Окулиста Степана – Толя Зельдин. Мне досталась роль Вали – ассистентки Платона. Отрицательную роль – заведующего больницей – играл Нема Гдалевич, а бывшего земского врача – Терентия Осиповича Бублика великолепно играл Мерка Гуд.

Я не стану пересказывать содержание пьесы: смысл ее заключается в том, что добро, нравственность побеждает зло и нечистоплотные козни зарвавшихся карьеристов, таких как Аркадий и Бочкарева, заведующая отделением. Но я как сейчас помню сцену подписания кляузного письма на Платона, в которой участвовали заведующий больницей Аркадий и Бублик. Бублик заставляет вносить разные поправки, а затем так и не подписывает письмо.

В школе бывали литературные вечера. На одном из них наша учительница литературы поставила сценку из пьесы Виктора Гусева «Слава». И вот я снова читаю эту пьесу и не нахожу ни тех слов, ни той песни, которую я пела. А пела я в больнице раненому Мотылькову, который чуть не погиб при взрыве лавины в горах, спасая людей и ГЭС.

Я пела «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», а в пьесе была другая песня: «Служили два друга в нашем полку, /Пой песню, пой./ Когда один из друзей грустил, /Смеялся и пел другой». Эту песню пел Леонид Утесов, да и мы ее часто пели, не зная, что она служила лейтмотивом «Славы» Гусева.

Я очень любила петь. В моем репертуаре были сольные песни, такие как романс Гурилева «Однозвучно гремит колокольчик», «Сурок». Пели мы и дуэтом с девочкой из семейства Сприкутов. У меня был высокий голос, а у нее – низкий. Пели мы «Метелицу»:

 
Вдоль по улице метелица метет,
За метелицей мой миленький идет:
«Ты постой, постой, красавица моя,
Дай мне наглядеться, радость, на тебя».
 

И еще вдвоем мы пели:

 
Море яростно стонало,
Волны бешено рвались,
Море знало, волны знали,
Что спускалось тихо вниз.
…………………
emp1
Но чтоб трупы не качались
На трепещущих волнах,
Люди с трупами зашили
Камни тяжкие в мешках…
 

Аккомпанировала нам любимая учительница математики, молодая красивая Александра Андреевна Мартынова. Нам и в голову не приходило, что в ее, как нам казалось, благополучной жизни разыгралась трагедия. Ее муж, тоже учитель, грек по национальности, был репрессирован в 1937 году. Тогда же был арестован и муж нашей учительницы по химии. И этого мы тоже не знали. Не знали, что у нашей одноклассницы, Иры Сичкарь, отец тоже арестован; и ее вечно красные глаза – результат не болезни, а частых слез.

В октябре 1938 года меня принимали в комсомол. Не быть комсомольцем в те дни было равносильно положению отщепенца – изгоя советского образа жизни. Комсомольцами были все ученики нашего класса, достигшие шестнадцатилетия. На заседании школьного бюро комсомола меня решили «прокатить». Отказ был обоснован тем, что я была подсказчица. Я же им и подсказывала! Я действительно была невыдержанная, недисциплинированная. Не могла сидеть спокойно, когда наши «молодцы» мялись у доски, пытаясь решить какую-нибудь, с моей точки зрения, пустяшную задачку, и – подсказывала.

Я плакала, переживала. Но потом меня все-таки решили принять. В Ежовском райкоме комсомола города Кривого Рога мне выдали комсомольский билет на двух языках – на русском и на украинском. Этот билет до сих пор хранится в моем домашнем архиве как память о нашей молодости, о годах, проведенных не только в старших классах школы, но и о студенческих годах 1940 – 1945, трагических годах нашего поколения. И эта память мне очень дорога.

Но я немного отвлеклась от своего повествования. После приема в комсомол меня немедленно выбрали в Бюро комсомола и поручили редактировать школьную стенгазету.

В то время было принято иметь школьных шефов. Над нашей школой шефствовал Аэроклуб. Мы, комсомольцы, иногда ходили к нашим шефам, где нас учили складывать парашюты и надевать их на себя. Но прыгать с самолета нам так и не довелось.

Весной 1939 года членов нашего Бюро пригласил шеф – летчик (жаль, не помню его фамилии) – на летное поле, где стоял самолет У-2 («кукурузник»). Летчик пригласил одного из нас покататься над городом. А так как я была единственная девочка, то его выбор пал на меня. Хотя было и страшновато, но я с радостью забралась на сиденье позади летчика.

Самолет стал подниматься в воздух, все выше и выше. Кабина была открытая. Под нами расстилалась панорама города. С высоты все казалось игрушечным: дома, люди, деревья. Летчик сделал несколько кругов над городом и что-то мне кричал, пытаясь что-то показать рукой. Шум мотора заглушал слова. Я поняла его, как «Иду на снижение!». Я отрицательно качала головой. Я испытывала восторг первого полета в воздушном пространстве. Ребята, конечно, мне завидовали, что было вполне естественно, а я описала свой первый полет в стенгазете.

В девятом классе учиться мне было легко. Свободного времени было много, и вся моя энергия была направлена на занятия в драмкружке. В конце апреля 1939 года наш кружок ставил «Платона Кречета» в Клубе горняков. Спектакль окончился поздно, и я пошла к маме в театр «Кривбасс», где в этот день проходил какой-то слет: не то стахановцев, не то партактива.

Домой мы пришли поздно, уже в первом часу ночи. Подойдя к дому, мы обнаружили, что дверь взломана, а на земле валяются какие-то наши вещи. Мы поняли, что нас обокрали. Украли все, что могли унести. Был канун Первого мая. В квартире уже была сделана уборка. Все – занавески, белье, покрывала – было выстирано, поглажено и сложено – и все исчезло. Из шкафа забрали все вещи: зимние пальто, белый пуховый платок – папин подарок маме; унесли и украинский ковер, всего не упомнила. На меня напал истерический смех – я никак не могла успокоиться. Мама вызвала милицию. Пришли с собакой – овчаркой. Воры оставили множество следов: палку, которой они взломали наружный засов; нашу масленку в виде огурца с отпечатками пальцев. Собака взяла след и направилась к тому дому, который отстоял от нашего на расстоянии примерно 50 метров на Четвертом переулке Глинки. Мы знали, что в нем жили хулиганы-уркаганы, которых мы боялись. В доме наших вещей не обнаружили, от дома собака спустилась с горы к трамвайной линии, где след и прерывался. Так ничего и не обнаружив, милиция отправилась восвояси.

Спустя пару дней я шла по своей улице и услышала разговор двух мужиков, которые шли впереди меня. Один рассказывал другому, что в песчаном карьере, где он брал песок, он вдруг обнаружил руку (как оказалось – рукав пальто), испугался, побежал в милицию. Милиция пришла и обнаружила закопанные вещи. Как только я это все услышала, сразу поняла, что это наши вещи. Побежала к маме, мама – в милицию. Оказалось – действительно наши вещи. В милиции под столом лежали наш ковер, зимние пальто и платок.

Милиция решила ловить вора: ведь придет же он за вещами. В первую и вторую ночь в карьере дежурил милиционер с собакой, в третью – без собаки. И в эту ночь появился вор. Что там произошло – осталось тайной; вот только вор сбежал – смешался с толпой у трамвайной остановки. В общем, оплошала наша милиция, а все наши платья и прочие вещи бесследно исчезли. Я осталась в чужой (Ани Каневской) кофточке и в своей черной крепдешиновой юбке, да в маминых туфельках на высоких каблуках, на два размера больше, чем мне было нужно. Родственники стали помогать нам. Сшили мне юбку и фланелевую кофточку. В этом наряде я и проходила потом весь десятый класс.

Летом 1939 года, когда Сталин и Гитлер «поделили Польшу» и Германия стала нашим «заклятым другом», в городе появились поляки, а с ними и платья, и костюмы с «плечиками». Мне тоже сшили новое платье и сарафан. На ногах я носила парусиновые туфли, которые чистили «зубным порошком», и босоножки с ремешками. Так пролетело знойное лето 1939 года – с купаньями, танцульками в Городском саду, гуляньями по Почтовой.

Моя лучшая подруга Аня Каневская выскочила этим летом замуж за студента педагогического института Михаила Когана, чем очень меня огорчила. Я считала, что следует сначала окончить школу, а потом уже думать о замужестве. Я даже не пошла к ней на свадьбу. А Аня прожила со своим мужем долгую жизнь. После войны встретились мы с ней в Ленинграде летом 1945 года.

Она приехала с мужем, который на фронте был ранен в шею, и каким-то образом в сонной артерии у него смешивалась венозная и артериальная кровь, что вызывало сильные головные боли. Операцию по разделению вены и артерии впервые проводил профессор Джанелидзе в Первом медицинском институте. Пока Михаил лежал в больнице, Аня жила у моей тети Лены.

Операция прошла успешно. И в 1946 году Аня родила второго сына. (Первого она родила еще до войны, в 19 лет.) Спустя много лет второй сын женился, в свою очередь, в 19 лет и уехал в Америку. В 90-х годах уехали в Америку и Аня с Михаилом. Виделись мы последний раз в 1990 году, когда отмечали 50-летие окончания школы. После отъезда связь прервалась.

Но вернемся в Кривой Рог лета 1939 года. На каникулы приехал домой мой брат, который уже учился в Ленинградском университете на филологическом факультете, и привез мне отрезы на платье и шелковую кофточку. За этими отрезами он простоял в «Пассаже» в очереди целый день. За время учебы в Университете он успел продать (или заложить) отцовские серебряные карманные часы и зимнее пальто, доставшееся ему также от папы. Он считал, что можно проходить и в осеннем, а голод – не тетка. Поработав почтальоном, он только сносил пару ботинок. Мама очень рассердилась, что он ничего ей не написал о заложенных вещах. Особенно она жалела часы – память об отце.

После того, как брат уехал учиться в Ленинград, мы остались с мамой вдвоем, и мама стала сдавать «угол» в комнате квартирантам. В начале у нас появилась немолодая женщина из Нальчика, откуда она уехала, чтобы отвлечься от трагедии, произошедшей с ее красавицей-племянницей: ее убил влюбленный в нее парень. Прожила она у нас недолго, пока было еще тепло. Ближе к зиме поселился какой-то странный угрюмый тип. Он работал фармацевтом, и вся комната пропахла лекарством. Когда стало холодно (а большая комната плохо обогревалась), он сбежал, чему я была очень рада.

Маме в ту пору было всего сорок лет, она была очень привлекательной женщиной, и на горизонте появились ухажеры. Первым появился довольно интересный мужчина – парикмахер, мама даже собиралась за него замуж. Но восстала не только я, но, главным образом, моя бабушка Роза. Парикмахера изгнали: оказалось, что он женат и у него куча детей, живущих в городе Днепродзержинске.

В это время мама уже работала буфетчицей в театре, и к ней «прилепился» цыган Володька. В «Кривбасс» часто приезжал цыганский ансамбль, в котором солировал мамин ухажер. Голос у него был великолепный. Когда он садился у нас за рояль и начинал петь романсы – дрожали стены. Пел он «Вернись, я все прощу», «Бродягу»:

 
Ой, расскажи, расскажи, бродяга,
Чей ты родом, откуда ты.
Ай, да я не знаю, ай, да я не помню…
 

Чувствовал он себя у нас в доме весьма вольготно. Он мог прийти, и если мамы не было, укладывался на полу на расстеленное рядно и засыпал. Мужчина он был видный, даже красивый. Ему нравилось у нас, а мне нравились его песни, его голос.

Спустя несколько лет, во время войны, когда мы с братом в 1943 году добирались до Хайдаркана, куда эвакуировалась мама, на станции Наманган, где мы делали пересадку, я увидела Володю. Он был со своим «табором», одет в хороший зеленый костюм в черную полоску, и выглядел прекрасно. Я постеснялась к нему подойти.

Но все это было потом, а пока я училась в десятом классе. Я уже не занималась в драмкружке: надо было «зарабатывать пятерки». Я готовилась к поступлению в университет, хотя все еще не могла решить, на какой факультет.

Глава 7
Годы 1939 – 1940. Десятый класс. Окончание школы. Приезд брата. Болезнь мамы. Отъезд в Ленинград

В 1939 году отозвали на военную службу нашего любимого директора школы Муравского Бориса Львовича. На смену ему неизвестно откуда появился новый директор – некто Посыпайко И.И. В нашем классе он преподавал физику, а так как преподаватели по физике неоднократно менялись, то в физике мы, в сущности, не разбирались. Зато хорошо усвоили устройство полиспаста – механизма в виде нескольких блоков, по которым можно подавать груз, перетягивая канат. Вот такое устройство мы и приспособили на выпускном экзамене по физике. С передней парты, где сидел экзаменуемый, на заднюю поступала по полиспасту записочка с вопросами, ответы списывались с учебника и передавались в обратном направлении. Я легко решала задачи, подставляя в формулы исходные данные, но выводы формул мне не давались.

Ассистировала у нас учительница русского языка – Мекилито Зинаида Георгиевна, необыкновенной души человек. Она делала вид, что не замечает наших «стараний». Во время Отечественной войны Зинаида Георгиевна, оставшаяся в Кривом Роге, совершила подвиг, пряча у себя попавших в окружение директора школы Бориса Львовича и нашего одноклассника Нему Гдалевича. Зинаида Георгиевна очень рисковала, пряча у себя евреев. Прятала она в подвале дома и свою единственную дочь, чтобы ее не угнали в Германию. Немцы Зинаиду Георгиевну не трогали, так как ее муж был репрессирован при советской власти в 1937 году. После войны ей присвоили звание заслуженной учительницы, но она уехала из Кривого Рога, и мы с ней больше не встречались.

Историю у нас преподавала Максимова А. И. Она окончила Ленинградский университет с красным дипломом, и в связи с этим была в туристической группе, которая посетила Арктику, Берингово и Белое моря. Ее восторженные рассказы об этой поездке сыграли, возможно, не последнюю роль в выборе мной профессии.

В 1940 году я окончила школу на «отлично» и могла поступать в любой вуз страны без экзаменов. Но я была на распутье – поступать на исторический факультет или на географический. В Опочке оставалась моя школьная подруга Катя Богданова. Она тоже окончила школу на одни «пятерки». И мы думали поступать на один факультет. Но судьба распорядилась по-другому: Катя подала документы на исторический, а я – на географический. Вероятно, это была судьба. Я всегда хотела путешествовать, познавать мир, очень любила реки и стала специалистом-гидрологом.

Но это будет потом, а пока я еще учусь в десятом классе и стараюсь получить «пятерку» по украинскому языку. Преподавал нам его Семка Иван Пантелеймонович. Обещал, что поставит мне «отлично», если в диктанте на экзамене сделаю не больше двух ошибок. Не знаю, сколько я их сделала, но «пятерку» получила. Может быть, учитель был снисходителен ко мне, так как я собиралась поступать в институт в России, а там украинский язык знать не обязательно.

Мои одноклассницы на встрече рассказывали спустя сорок лет, что Иван Пантелеймонович во время войны сапожничал на базаре (а вот с какой целью – не понятно). После войны его след потерялся. Учил он нас, желая приобщить не только к украинской литературе, но и к культуре в целом. Я старалась читать как можно больше книг на украинском языке. Мне нравились певучие слова, постановки на украинском языке Киевского театра, украинские песни: «Сонце низенько, вечир близенько,/ Выйди до менэ, мое серденко…» или «Виють витры, виють буйны, аж дерева гнуться, / А я бидна тут горюю, да сльози не льются», а еще «Думы мои, думы мои, роблять лыхо з нами. /Нащо сталы на папери сумнымы рядамы». И многие, многие другие. Это были мелодичные, душевные песни, в отличие от тех, которые сегодня заполняют эфир.

Наконец сданы все экзамены. Прозвучал последний звонок. Выпускной бал. Мы расстаемся со школой и нашими любимыми учителями. Пятеро закончили на одни пятерки: Лида Хавина, Хана Кордон, Лацик Гончаренко, Вася Гришин и я. Нам вручили грамоты, медалей тогда еще не было, но мы имели право поступить в любой вуз страны без экзаменов. Когда мы встретились сорок лет спустя, среди нас уже не было Лацика, который погиб на Ленинградском фронте. Маленький Вася вырос, стал Василием Дмитриевичем, почти два метра ростом. Лида стала инженером-технологом, Хана – врачом, а я географом-гидрологом. Но это все потом. А пока – лето 1940 года.

Из Ленинграда приехал на каникулы мой брат. После летней сессии у него осталось два «хвоста» – из-за головных болей он не сдал два экзамена и должен был раньше вернуться в Ленинград. Я послала свои документы в Ленинградский университет и начала собираться. Мне сшили новые платья, юбку с курточкой. Дядя Миля заказал мне в «Индпошиве» мои первые туфли на высоком каблуке. В магазине мне купили зимнее пальто с цигейковым воротником.

Выехали мы с братом в Ленинград в августе 1940 года. В это время мама лежала в больнице: она отравилась мясом больной коровы. Мама купила его на рынке и сварила добротный украинский борщ. Мы с братом не стали есть мясо, а мама поела и попала в больницу. Мы попрощались с ней в больнице, ей уже было лучше, она начала ходить.

Мама у нас была удивительным человеком. Она всегда настаивала на том, что мы должны учиться, быть учеными людьми и иметь хорошую специальность. Для нее это было самое главное. Прошли десятки лет после нашего отъезда из Кривого Рога, но ничто не забылось, и я с благодарностью вспоминаю нашу маму, которая сделала все для того, чтобы мы получили высшее образование.

Кто нас провожал – не помню. Мы заперли хату, отдали ключи тете Оле и уехали. Я и подумать не могла тогда, что вернусь в Кривой Рог спустя много лет, уже после войны и окончания Университета.