Текст книги "Жизнь человеческая"

Глава 3
Бабушкины дети. Покупка дома. Почтовая. Театр «Кривбасс»

У бабушки, как я уже говорила, было пять дочерей и два сына. Старший – Арон был женат и жил в Харькове с женой и двумя дочерьми. Миша жил в Днепропетровске и приезжал только во время отпуска. Как-то он приехал с девушкой Броней. Родители были в восторге – она же была из семьи Могилевских, которые в Каневе были купцами первой гильдии и торговали мануфактурой. Броня окончила педагогический институт и была учительницей русского языка и литературы. Моя мама ее называла по-еврейски «цикрохане». Это выражение трудно перевести на русский язык, но оно полностью характеризует слабого, мало приспособленного к жизни человека. У нее были широко расставленные темные глаза с поволокой и нос с гордой горбинкой. Броня, всех пережив, дожила до девяноста лет, сохранив светлый ум и, как ни странно, энергию молодости. Она умерла в 1999 году.

До нее Миша приводил другую невесту, но бабушка ее изгнала, объявив ее «зеленой лягухой», но, может быть, «лягуха» родила бы Мише детей, и у него была бы полная семья. Миши уже нет. Он умел быть оптимистом в любой обстановке. Помню его всегда смеющимся, неунывающим, даже тогда, когда после войны все родственники Брони приехали к ним в Киев, где они жили в двухкомнатной квартире, полученной Мишей в доме, постройкой которого он руководил, будучи инженером-строителем.

В 1946 году я была в Киеве в командировке от Куйбышевского управления гидрометеослужбы и застала там все семейство Могилевских: сестру, брата и маму Брони. И не помню я, чтобы моя бабушка Роза сказала о ком-нибудь что-либо недоброе, только при разговоре вздыхала.

В Кривом Роге жила старшая из сестер мамы – тетя Оля с мужем (дядей Милей) и двумя маленькими дочками – Фирой, моей тезкой, и Шурочкой, которую мы звали «Шурик – мурик – коломурик». В 1937 году Шурочке было лет пять, и она была похожа на хорошенького мальчика с коротко остриженными волосами. Глазки у нее были голубенькие и узенькие, со светлыми пушистыми ресницами. Она была очень застенчивой девочкой, пряталась за сестренку и кокетливо улыбалась. У них была домработница (прислуга) Наташа. Тетя Оля не работала, но никогда не сидела без дела. Она была самой любимой моей тетей, самой доброй, с какой-то удивительной потребностью в самоотдаче.

В молодости она была очень красивой. Мама говорила, что у нее была в юности любовь, но родители запретили ей выходить замуж за любимого и выдали за дядю Милю.

В семье родителей дяди Мили было два сына и две дочери: Миля, Яша, Соня и Сима. Мать их была высокой сухощавой старухой, почти совершенно глухой и поэтому безмолвной. Отец – седой, невысокого роста, несколько суетливый старик с большими голубыми глазами, которые унаследовали все дети. Во время фашистской оккупации Кривого Рога старики остались в городе и были расстреляны, как все оставшиеся в оккупации евреи.

Дядя Миля был очень приятным человеком, но не был красивым. Сестры же его были высокими, темноволосыми, интересными женщинами. Но самым красивым из детей был Яша: высокий брюнет, с крупными чертами лица и сине-серыми яркими глазами. Он был инженером и жил в Харькове. В 1933 году он приехал в Кривой Рог и посватался к маминой сестре Гене. Я помню Геню в очень красивом зелено-изумрудном крепдешиновом платье с пелериной – крылышками за плечами, в черных лакированных туфельках, полную надежд и лучезарного счастья в глазах. Так два брата Болеславских женились на двух сестрах Финкельштейн. Геня вышла замуж и уехала в Харьков. В 1935 году у нее родился сын Люсик, будущий поэт Лев Болеславский.

Яша погиб на фронте. Последнее письмо от него пришло из Керчи. Яша писал: «Они пройдут только через мой труп». Больше известий от него не было…

У маминой сестры Ани с мужем, дядей Мосей, родилась дочка Людочка. Аня была самой красивой из сестер. Бабушка ее любила больше всех детей, хотя и говорила, что все дети, как пальцы одной руки, «какой ни отрежь – все больно». Аня была высокая, с правильными чертами лица, карими глазами и волнистыми каштановыми волосами. Ходила она всегда с гордо поднятой головой. Когда она шла по улице, то привлекала всеобщее внимание.

Много лет спустя, когда уже давно отгремела война, с которой не вернулся дядя Мося, а тетя Аня жила в Москве с новым мужем, мы шли с ней вдвоем по Красной площади, люди останавливались и смотрели ей, шестидесятилетней, вслед. Осанка у нее была поистине царской, как у актрисы МХАТа Тарасовой. Я, молодая, просто терялась на ее фоне. Была зима. На тете Ане было черное драповое пальто из модного тогда «букле» с чернобуркой и шапка из того же меха.

Осталось рассказать только о самой младшей сестре моей мамы – Рите, которую почему-то дразнили «Быбой». На самом деле звали ее Ревекка, или Ребекка, но она переименовала себя в Риту. И от этого ничего не потеряла. Имя Рита придавало ей чувство уверенности. Красотой она не блистала, но привлекала к себе щедростью души, своим жизнелюбием. Она рано вышла замуж, ей еще, по-моему, не было и восемнадцати. Однажды в Кривой Рог приехал инженер из Днепропетровска и пригласил ее с подругой в ресторан «Руда». Он был старше ее лет на десять. Рита поспорила с подругой, что она выйдет за него замуж. Инженер был красивым светлоглазым шатеном с мягкими манерами интеллигента. Риточка была живой, веселой девчонкой. Вскоре она стала женой Валентина Белкина. Пари было выиграно. После свадьбы они уехали в Днепропетровск.

Итак, к нашему приезду в 1936 году в Кривом Роге жили только тетя Оля и тетя Аня со своими семьями. У Аниного мужа, дяди Моси, было четверо братьев и одна сестра – Рахиль. Братья были все довольно интересные, а Рахиль – косоглазая и какая-то бесцветная, к тому же сутулая, наверное, от застенчивости. Почему так ее обидела природа? Ведь она была единственной девочкой в семье. Замуж она так и не вышла и всю жизнь прожила с одним из братьев. Все парни были талантливые – играли на разных музыкальных инструментах. Дядя Мося играл на кларнете, Сема – на трубе, Абрам – на флейте. Они очень хорошо играли вместе. Все трое погибли на фронтах Отечественной войны. Из пяти сыновей осталось в живых двое старших. К началу войны они уже были горными инженерами и работали на Урале. Мать, узнав о гибели сыновей, умерла от горя.

У Ани, как и у тети Оли, до войны была домработница. Тогда это было в порядке вещей, тем более, что Аня работала бухгалтером, так же как и дядя Мося, а детских садов тогда не было.

По вечерам на Почтовой, где жила Аня, стихийно возникали толпы гуляющих. Знойный, душный день сменялся теплым звездным вечером, и все высыпали на улицу подышать свежим воздухом, напоенным ароматом цветущих акаций и метеолы. По той стороне, где был театр «Кривбасс», прогуливался криворожский «бомонд», в основном ученики старших классов первой русской и восьмой украинской школ, интеллигенция; по противоположной стороне, называемой «Гапкинштрассе» – домработницы с кавалерами. Школьники ходили стайками, домработницы с кавалерами – парочками. Были в городе, особенно в первой школе, красивые девчонки – Роза Гальперина, Рика Кернас, Муся Сидельковская и другие. Они были старше нас на два-три года и уже были «барышни», а мы – так, мелюзга.

Все лето 1936 года мы жили у бабушки. В августе или в сентябре мама получила три тысячи рублей по страховке. Отец застраховал свою жизнь, зная что жить ему осталось немного и останемся мы без всякой материальной поддержки. Правда, нам с братом назначили пенсию, кажется, рублей 180. На семейном совете было решено на страховые деньги купить хату. Мама привыкла к самостоятельности, и ее угнетала зависимость от бабушки. Хату купили здесь же. На краю Второго переулка Глинки. Дом стоял над обрывом, над балкой и имел цокольный этаж, так что с одной стороны до окна было метра два.

Ниже нас по склону балки жили Прокопенки, народ очень нелюдимый, необщительный. За Вторым переулком Глинки был еще Четвертый переулок. На этом переулке стояла только одна покосившаяся хата, в которой жили воры – «уркаганы». В темные осенние ночи этот закуток освещал одинокий фонарь, который болтался на столбе. Напротив этого мрачного дома и стояла наша хата, и ничего лучше мама за эти деньги найти не могла. В хате было две комнаты, пристроенная прихожая, чулан и погреб.

Я пишу эти строки, сидя на веранде дома в пансионате «Береговое», расположенном на берегу Черного моря в Крыму, у горы Карабах. Внизу плещутся о волнорезы волны, по набережной прогуливаются отдыхающие. Вечер. Море темное, мрачное, покрытое рябью. Небо в дождевых облаках, но дождя нет. Редкие чайки летят над водой. Кланяются кипарисы, стоящие как стражи по склону горы. А я вспоминаю жизнь свою пятидесятилетней давности, и картины прошлого мелькают перед моим мысленным взором.

В большой комнате сделали полы. В кухне-спальне и прихожей была доливка. Мама сама белила хату, мазала полы смесью «конских яблок» с глиной, благо того и другого было в достатке. Мама купила буфет из светлого дерева с зеркальной полочкой и «горкой» для посуды, диван, стол, стулья и железную кровать с никелированными шарами и шариками по решетке. В спальне стоял опочецкий шкаф, но так как потолки были низкие, великолепный резной карниз пришлось спрятать за шкаф, где некогда была дверь в кладовку. Полы были застелены простыми домоткаными полосатыми половиками. На стене висел большой портрет отца (увеличенная фотография) и литография «Портрет мальчика Челищева» работы художника Кипренского. Некоторые принимали его за портрет моего брата, возможно, было действительно какое-то сходство. Зеркало по-прежнему стояло на импровизированном туалетном столике.

Квартира была очень холодная, особенно большая комната, где стоял рояль. Она обогревалась очень слабо, поэтому зимой мы ютились в спальне. Летом в большой комнате было прохладно, и мы очень любили лежать там на полу. Заготовкой дров и угля на зиму занималась мама. Даже не разрешала помогать ей в переноске угля: «Будете пачкаться!» Правда, дрова мы носили, но колола их мама. Дровами заполнялся чулан, а погреб – углем. Летом пищу готовили на примусе. Он часто засорялся, так как керосин был нечистым. Мама прочищала ниппель иголками, которые поштучно продавали на базаре какие-то умельцы. Это называлось: «мучиться с примусом».

Я и сейчас удивляюсь, как это у мамы на все хватало сил и здоровья. Она никогда не жаловалась на усталость, всегда была энергичной, бодрой, жизнерадостной. Если ей кто-нибудь или что-нибудь не нравилось, она откровенно и громогласно об этом заявляла, считала себя всегда правой и потому часто ссорилась. Не любила она соседку Итигину, которая жила в нашем дворе и держала огромного черного злющего цепного пса. Кормила она его плохо, вероятно, чтобы был злей, и другим не разрешала кормить. Из-за этой собаки нам приходилось ходить на колонку, которая была на Втором переулке Глинки, недалеко от тети Оли, через соседский двор. Все четыре года, которые мы прожили в Кривом Роге, я боялась этого пса, хотя иногда втихую подкармливала его. Иногда он срывался с цепи, которая проходила через весь двор, и хотя на свободе он никого не трогал, но был грозой всего двора.

У Итигиных было двое сыновей: Майор и Соломон, лет девятнадцати-двадцати. Черноволосый и черноглазый Майор – в мать и светловолосый и светлоглазый Соломон. С войны вернулся только Соломон. «Итигинша» была крупной темноволосой громогласной женщиной. Муж ее был маленький и никогда не вступал в ссоры и споры. Ссорились в основном из-за уборной: кому и сколько платить ассенизатору. Платили «с человека». Ассенизатор – «золотовоз» приезжал с деревянной бочкой и ковшом на длинной ручке. Во время чистки «выгреба» запах распространялся по всей округе, но это никого не волновало.

Кроме Итигиных во дворе, под одной крышей с нами, жили еще две семьи. Стена нашей спальни служила стеной спальни Черняховских. Эта еврейская семья: муж, жена Полина и маленькая девочка жили очень дружно и мирно с соседями. У Полины было несколько сестер. Одна из них была замужем и жила в Кривом Роге. Она рожала через одного глухонемых детей. Говорили, что это наследственность. Но почему через одного? А еще у нее была младшая сестра – красавица, лет шестнадцати-семнадцати, с темными волосами и синими глазами. Жила она в селе с родителями-колонистами и занималась выращиванием виноградных лоз. Когда в 1941 году пришли немцы, она не успела эвакуироваться. Ее спас староста, который под чужим именем отправил ее на работы в Германию, где она батрачила. После войны она вернулась на родину, но я ее больше не видела.

Вторая семья была украинская. Во время оккупации Кривого Рога немцами они остались в городе и забрали нашу мебель, оставленную мамой.

Глава 4
Годы 1936 – 1937. Встреча Нового года. Подруги. Дни памяти Пушкина. Каникулы

Новый 1937 год мы встречали всем классом в конторе отчима нашей одноклассницы Иры Дубиной. Родители не возражали. Девчонки и мальчишки (а было нам по тринадцать-четырнадцать лет) купили вина, ситро и какие-то закуски. Куролесили мы всю ночь напролет. Впервые я надела новое платье, которое мне сшили из подаренного тетей Олей материала. Туфельки у меня были парусиновые, на венском каблучке, привезенные дядей Милей из какой-то командировки. Я не привыкла к новым вещам и чувствовала себя неловко. Вообще я была довольно застенчивой, считала себя обиженной природой: этакая маленького роста чернушка с косичками.

После просмотра фильма «Петер» с участием Франчески Гааль, когда девчонки стали ей подражать, я сделала короткую стрижку «под Петера».

Январь 1937 года прошел под знаком столетия со дня гибели А. С. Пушкина. Эту дату отмечали торжественно. В театре «Кривбасс» школьникам была предоставлена сцена. Я, будучи по нашим понятиям чтецом-декламатором, так как обладала громким голосом и умела отчетливо произносить слова, как всегда выступала на эстраде. Читала я стихотворение Лермонтова «На смерть поэта» так, что в зале стояла гробовая тишина. Мой брат Иосиф был уже в девятом классе, и его классу досталась сцена из пушкинских «Цыган». В сценке участвовали трое: Ося Баренбаум в роли старого цыгана; Шура Берлин – Алеко, а Розочка Гальперина, одна из самых красивых девушек Криворожья, у которой мой братец успел завоевать симпатию, играла Земфиру.

Потом была Олимпиада, на которой я собиралась читать «Песню о буревестнике» Горького. Но ее прочитал Шура Берлин, а мне предложили прочитать стихотворение Безыменского, в котором звучал призыв к убийству «троцкистско-бухаринской клики». Я не стала его читать, сказала, что не успела выучить. На самом деле все мое естество протестовало против этих ужасных слов, против этой расправы.

У нас в школе, оказывается, было несколько учительниц, мужья которых были репрессированы в 1937–1938 годах. Директор нашей 20-й школы – Борис Львович Муравский спас их, приняв на работу вопреки установкам райкомовских «специалистов». Но об этом я узнала много десятилетий спустя, во время встречи бывших учеников в 1980 году.

На Олимпиаде я прочитала стихотворение Лермонтова «На севере диком стоит одиноко…» И заслужила какое-то место. Меня даже собирались послать в Днепропетровск, но поездка почему-то не состоялась. Было обидно, ведь мне было всего четырнадцать лет, и я была очень обидчива.

Мой брат после окончания девятого класса решил уехать из Кривого Рога в Россию – не хотел учить украинский язык. Десятый класс он заканчивал в городе Великие Луки, где жил у тети Тани, сестры отца. Он уехал, и остались мы с мамой вдвоем.

Летом я подружилась с девочками из нашего класса: Аней Каневской, которая тоже жила на Втором переулке Глинки; хорошенькой, с бархатными темными глазами, кокетливой; с Ниной Поповец, рыжеволосой с веснушками, с красиво очерченным ртом, которая жила на улице Ленина, под горой, у трамвайной линии; с Шурой Каплун – она жила на Почтовой – главной улице города, напротив театра «Кривбасс». Отец Шуры был главным архитектором города, и стены комнаты в их квартире были необыкновенной фактуры и цвета. Это великолепие было нам в новинку и повергало в смущение. Еще к нашему кружку присоединилась Нина Качалова из 8-й школы.

Жарким летом 1937 года мы с подружками ходили купаться на правый берег реки Ингулец, поросший травой с чахлыми кустами акаций. На левом берегу размещался городской парк, затененный огромными деревьями и отделенный от города впадающим в Ингулец широким бездонным затопленным рудником. Говорили, что утопленники не всплывали из него на поверхность.

Как-то в начале лета мы решили искупаться в его водах. Я хорошо плавала и не боялась переплывать на другой берег рудника, представляющий собой высокий обрыв из пустой красной породы. Обычно мы цеплялись за выступающие камни и отдыхали перед тем, как плыть обратно. Но на этот раз меня встретила целая шеренга змеиных голов на тонких вытянутых «шеях», торчащих из воды. Я, объятая ужасом, стрелой рванула обратно. Так я проплыла «двухсотметровку», так как ширина рудника была примерно сто метров. Больше на затопленный рудник мы не ходили, а Ингулец я переплывала свободно и без приключений.

В парке в выходные дни устраивались гулянья с танцами на танцплощадке, которая представляла собой отгороженный деревянный настил. Мы, новоиспеченные барышни тоже бегали на танцы. Танцевали фокстроты, танго, вальсы под звуки патефонных пластинок. Больше всех успехом пользовалась Аня Каневская. С ней завязывали знакомство студенты Педагогического института. Она была, как теперь говорят, весьма сексапильная особа. Ну а мы танцевали «шерочка с машерочкой». Для усовершенствования в танцах мы даже стали брать уроки у одного из завсегдатаев танцплощадки. Танцевать я очень любила и впоследствии, на первом курсе университета, могла танцевать ночи напролет.

Глава 5
1937 – 1938 годы. Новая школа. Драмкружок. Парочки

Кончилось лето, и я перешла в восьмой класс. После окончания седьмого класса наш класс распался, многие ребята ушли в техникумы, в различные училища. И осталось нас всего несколько человек, в том числе и вся наша компания. К началу сентября 1937 года было закончено строительство новых школ: на Октябрьской улице 20-й школы, на Лермонтовской – 25-й. Вначале нас всех перевели в 25-ю школу. Помню, как я шла в школу, пересекая рыночную площадь и Октябрьскую улицу через заброшенное кладбище, где еще сохранилось несколько старинных памятников.

Один, из серого камня, представлял собой обрубленный древесный ствол со свитком папируса, на котором были начертаны незабываемые слова: «Прохожий, не топчи мой прах, Я – дома, ты – в гостях». Это стало своего рода девизом всей моей долгой жизни, заронив во мне зерна мудрости: я поняла, что все на этой земле преходяще. Другой памятник был расположен прямо у входа на кладбище, отгороженного от улицы каменной оградой. Этот памятник был установлен в 1905 году и представлял собой две плиты из черного мрамора. На вертикальной плите был черный мраморный крест, который обнимала печальная фигура ангела из белого мрамора. На памятнике была надпись: «Гражданину Кельну». (Я не уверена, что точно воспроизвожу фамилию). Этот памятник стоял еще и после войны, но когда я побывала в Кривом Роге в семидесятые годы, он исчез. На месте кладбища разбили сквер.

Когда нас перевели в 20-ю школу, мне уже не надо было ходить через кладбище. В наш восьмой класс пришло новое пополнение из второгодников 25-й школы. Это были красивые, здоровые, рослые ребята, которых в девятый класс не перевели по прихоти учительницы немецкого языка. Им, правда, разрешили пересдать осенью, но легкомысленное отношение к учебе, надежда, что второй год можно будет бить баклуши (которая, впрочем, не оправдалась), влюбленность в наших хорошеньких девушек, послужили поводом для второгодничества. Благодаря этим второгодникам в нашем классе образовались первые «парочки». Вениамин Гдалевич (Нема) дружил с Белкой Винокуровой (Бебой). Он был для нашего времени очень высокого роста. Когда учительница литературы, Зинаида Георгиевна Микелито, благоволившая к Немке, вызывала его отвечать, он извивался как уж, будь то у доски или за партой, в надежде получить подсказку. Беба была хорошенькой девочкой с золотистыми косичками, с вечной улыбкой, открывающей ряд ровных некрупных зубов. В ней было что-то монгольское: высокие скулы, сощуренные раскосые глаза. Одевалась она с шиком – ее мать была директором «Индпошива». Это, в сущности, ателье мод, где далеко не всякий мог позволить себе что-то сшить, а только те, кто принадлежал к «элите» Кривого Рога.

Второй парой были Аня Сприкут (мама известного артиста Владимира Винокура) и Анатолий Зельдин (в просторечии – Аня), красивый юноша с темными глазами и мохнатыми ресницами. Он был спокойным, уравновешенным, но учился кое-как. Аня тоже «звезд с неба не хватала», но зато была у нас первой красавицей и главной актрисой нашего драмкружка. Зимой в классе было довольно холодно, и Аня выходила к доске в своем коричневом «манто» с каким-то необыкновенным меховым воротником, в шикарных красных туфельках. Ее папа был закройщиком обуви, что и давало ей преимущество перед нами – «плебеями». Ее отец играл в самодеятельном еврейском театре города. Вероятно, тяга к театральной деятельности у Сприкутов в роду. Мне кажется, что Володя Винокур даже внешне похож на Аниного отца. Были в классе и другие парочки – Изя Збарский и Лида Хавина, Бетя Сприкут и Вася Сухобоков, Циля Медник и Миля Гуревич.

Школьным драмкружком руководил некто Бердичевский. Был он небольшого роста, очень живой, стремительный, ни минуты не стоящий на месте. Он заражал всех участников драмкружка своей энергией. Ставил он «Шестеро любимых» Алексея Арбузова. И вот в начале XXI века я вновь перечитываю эту пьесу и погружаюсь в атмосферу конца 30-х годов и вспоминаю нашу шестерку. Бердичевский распределил роли. Наша прима Аня Сприкут назначена на роль Алехиной Настасьи Петровны, начальника политотдела МТС. Семеркина – ее мужа, начальника политотдела соседней МТС играл Нема Гдалевич. По пьесе они соперничали за переходящее знамя, которое должен был получить лучший тракторист МТС. Сейчас это выглядит забавно, а тогда соревнования подобного рода были весьма актуальны. Саввишну, уборщицу в политотделе Алехиной, играла девочка из другого класса. Я не помню, как ее звали. Помню только ее лицо с крупными чертами и то что старую, сварливую женщину она играла очень талантливо. Тракториста Степана Гайдара из МТС Алехиной играл Изя Збарский, а его друга – Мерка Гут, очень забавный парень. Одно появление Мерки на сцене вызывало в зале гомерический хохот, особенно, когда он влетал в комнату через окно.

Изя Збарский – наш красавец, в которого я тайно была влюблена, дружил с Лидой Хавиной, которая для поддержки его успеваемости, а возможно, чтобы быть всегда рядом, перешла к нам из 25-й школы. Мне досталась роль Лены Богачевой – трактористки из МТС Семеркина (надо же было Арбузову дать такую смешную фамилию своему вполне положительному персонажу!). Роль Лены мне досталась случайно. На эту роль наш режиссер хотел взять Цилю Медник, красивую девочку с длинными косами и фарфоровым личиком, но она не смогла искусственно рыдать, что требовалось по ходу пьесы, а у меня это здорово получалось. Так я и попала в эту шестерку.

Перечитав недавно «Шестеро любимых», я ощутила разницу между бытием людей того времени и сегодняшнего дня. Тогда мы мечтали о прекрасном будущем в социалистическом обществе равенства и братства. Какими мы были наивными! И тогда, и сейчас нас опутывали и опутывают сетями лжи и насилия. Человек – игрушка в руках властелинов жизни, тех, кто захватил без борьбы плоды трудов огромной, рабски повинующейся, бессловесной людской массы. Россия всегда была нищей страной при наличии несметных богатств, данных природой. Так было, есть и, вероятно, будет впредь. Это особенность нашего российского, как принято теперь говорить, менталитета.