Текст книги "Давайте, девочки"

– Вы понимаете, что она изменница Родины?

Изменница родины. Боже, каким смешным сейчас это кажется. Хотя тогда представлялось, что, уезжая, она сразу теряет все. Он действительно думал, что у них с Ленкой все равно бы ничего не получилось.

Короче, нашел себе оправдание, выскользнул.

А потом всю жизнь, отрываясь от бытовых мерзостей, пописывал возвышенную повесть, в которой все сочинил, все переврал, как будто с детства был глуховатым слепцом.

7

Слава богу, что ее не напечатали, вышвырнув из журнального номера и расссыпав набор, когда ее прочел главный редактор, написавший «Повесть о настоящем человеке», а не о каком-то самовлюбленном слюнтяе… В чем опять же ему повезло. Как они сегодня читают то, что раньше писали? Тот же Василий Аксенов – про «Звездный билет» с «комсомольским компостером», Анатолий Гладилин – свои комсомольские же «хроники», любимый поэт Андрей Вознесенский о Ленине:

 
Нам страшно тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.
 

В каком же тумане – в глазах свечки (М. Булгаков), нужно было парить, чтобы однажды голова мавзолейной высохшей мумии представилась вдруг «прозрачным челом», которое горит «солнечно и страстно», да еще и «лампообразно»…

Вот эта лампа им и светила…

Рыжюкас вспомнил, с каким подъемом они проговаривали речитативом эти стихи в студенческом спектакле, медленно ступая к авансцене на фоне эпидиаскопной проекции фото мавзолея… «Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин. Скажите, Ленин, мы – каких вы ждали, Ленин? Скажите, в суете мы суть не проглядели?»

Нет, решительно подумал он, чего уж не хотелось бы, так это снова туда, в прыщавую комсомольскую суть. И уж вовсе неприлично ее описывать, предаваясь умильным воспоминаниям, и, как нарочно, забыв о том, где он жил, где все они жили, и что с ними и вокруг на самом деле происходило. А разбираться с этим по-серьезному, когда развеялось, – попросту скучно. Да и бесперспективно: развеялось-то развеялось, но не слишком что-то прояснилось…

8

Вернувшись домой, Рыжюкас посмотрел на ходики на стене. Была только четверть девятого. Вечерами он никогда не работал. Но до прихода калиниградского поезда оставалось еще больше пяти часов. Чтобы как-то убить время, он порылся в ящике, нашел коробочку с лентой и, провозившись совсем недолго, заправил ленту в машинку. Она, конечно, тоже подсохла, но только вначале, и вскоре буквы на бумаге стали достаточно четкими. Чертыхаясь из-за клавиш, которые западали, он вывел наконец название и давно сочиненную им первую фразу:

ВЕРНУТЬ КОРОЛЕВУ

Это было давно, даже трудно представить, как давно это было…

Посмотрев на страницу, он еще с минуту помедлил… Потом что-то тренькнуло и потихонечку, строчка за строчкой, начало продвигаться. Как у печника, который, долго примеряясь и пристраиваясь, кропотливо вывел угол, потом первый ряд и погнал наконец кладку, уже не разгибаясь…

Впервые в жизни он начал и закончил работу в один присест.

Разумеется, это была уже не повесть и, тем более, не роман. Никому – брат прав – кроме автора, это не интересно… Хотя дело вовсе не в том, что наговорил ему старший брат, потому что если следовать его советам, выбрав из них главный, то нужно и впрямь удавиться. Но увидев наконец, что, сколько бы он ни упрямился и ни упирался, юношескую повесть ему не вытащить, он и придумал разделаться с ней, уместив все на нескольких страницах, оставив только суть.

Работа над киносценариями приучила: если история есть, она может быть рассказана несколькими словами. Если истории нет – словоблудие не спасает. Он перечел все только что написанное, безжалостно чёркая. Переписал набело, снова выправил и переписал. Потом перечитал снова и понял, что он ничего не хочет добавить или изменить.

Однажды что-то подобное он проделал с монографией своего друга профессора экономики Макса. Тот попросил пройтись по тексту на предмет прояснений и сокращений. Самый талантливый в республике политэконом, он вложил в четыреста листов монографии итог размышлений всей жизни. Он хотел разобраться с основными противоречиями социализма и по примеру учителя всех советских политэкономов и автора многопудового «Капитала» написал «Социал». Рыжюкас пропыхтел над рукописью две недели. Потом пришел к Максу и выложил ему на стол полторы страницы.

– И это все? – удивленно спросил тот.

– Это все. Извини, но больше здесь, – Рыжюкас показал на объемную рукопись, – нет ничего.

Макс обиделся. Потом прочел эти полторы страницы. Долго молчал, насупившись. Поднял голову обескураженно:

– Неужели у нас за душой и впрямь всего так мало?

9

Пожалуй, и впрямь было немного, подумал он сейчас. Разве что и набралось, так вот еще – на пару страничек «сиреневого тумана».

Жили, казалось бы, славно. А оглянуться – так ничего и не осталось, кроме, как с глухим упрямством уговаривать себя, что жили все замечательно. Да, мол, и глупо, и наивно, и впотьмах, но ведь и радостно. И нечестно теперь выбрасывать из песни слова. Такое было время.

Хотя, на самом деле, время тут ни при чем…

Люди всегда так жили и сейчас живут. Та же Маленькая – вона бултыхается в своем болотце, в своих «несмешных» терзаниях и проблемах… Возвышенная Любовь, преданность, измена… Человеку, хотя бы в юности, как живительный воздух, необходим сиреневый туман… Ей, что ли, этот опус и посвятить?..

Еще раз просмотрев страницы, Рыжюкас понял, что с его Первой Любовью, по крайней мере, на бумаге, у него покончено. Получилось похоже на прощальный спич. Может быть, завещание?..

Но уж чего человеку совсем не нужно, подумал он, как бы уговаривая себя не вышвырнуть все написанное в корзину, – так это умнеть и взрослеть прежде времени. И раньше поры открывать глаза на прозу жизни, тем более, на ее скучную правду.

Сиреневый туман – далеко не самое худшее из того, что нам было отпущено. С какой бы иронией и как бы скептически мы к нему не относились. И не так уж это мало.

Сложив листки вдвое, чего тоже никогда раньше не делал, он отыскал в ящике стола пожелтевший фирменный конверт Агентства печати Новости, где когда-то работал собкором, и затолкал их в него.

Он и подумать не мог, что это последнее, что он в жизни напишет…

Рыжюкас надел плащ, посмотрел на себя в зеркало, поднял воротник и вышел на улицу.

Моросил дождь.

Хотелось вина и арбузов.

Глава двенадцатая
ВСЕ КАК ВСЕГДА

1

В кафе мест не было.

Сумасшедший город! В нем стало раз в тридцать больше кафе, баров, ресторанов, а попасть никуда невозможно. Даже в будний день. Непонятно, когда эти люди работают.

Порывшись в кармане и обнаружив монету в два лита, Рыжюкас мелко забарабанил ею по толстому стеклу входной двери. Швейцар, понуро сидевший в кресле у гардероба, услышал презренный звон, встрепенулся. Рыжюкас поднял вверх указательный палец, что могло означать одновременно: я один и мне только наверх, где бар. Швейцар вскочил и учтиво откинул скобу с дверной ручки.

В вестибюле прямо перед ним из клубов табачного дыма, перемешанного с густым грохотом оркестра, возник бородатый детина. Круто накренившись на расставленных ногах, он распахнул объятия и пошел на Рыжюкаса, покачивая крыльями, как аэроплан. Было похоже на игру в жмурки. Рыжюкас, поднырнув под крылом, проскочил на лестницу. Мужик спланировал прямо к дверям туалета.

Когда-то это привокзальное кафе было одним из лучших в городе: вокзал – лицо столицы, проектировщики постарались. Но с годами заведеньице сильно зашарпали случайные посетители.

В баре наверху было темно, пахло прокисшим пивом и огурцами. Под потолком торчали светильники, похожие на обрезки трубы от печки-буржуйки. Было так накурено, что казалось, будто свет, пытавшийся из них выбиться, заталкивается обратно плотными клубами дыма.

Народу хватало, но пару свободных мест Рыжюкас все же разглядел. Пробившись к барной стойке, он взобрался на высокий табурет и закурил.

2

Стойка была устроена буквой П на манер алтаря в костеле святого Павла. Над ней молчаливым и незыблемым протестом против всякого нарушения Запрета возвышалась тучная барменша в красном фартуке и красном же крахмальном чепчике с кружевами. Она была похожа на Золушку. И еще на ксендза перед проповедью.

Сам Запрет состоял из двух частей, симметрично расположенных относительно головы Золушки. «У НАС НЕ КУРЯТ» – трогательно и с налетом мечтательности повествовала его левая часть. Правая сторона была категоричнее и строже: «РАСПИВАТЬ КРЕПКИЕ СПИРТНЫЕ НАПИТКИ СТРОГО ВОСПРЕЩАЕТСЯ».

«Это мы проходили, – отметил Рыжюкас. – Еще при социализме».

– Будьте так любезны… – сказал он, привычно поднажав на «так».

Золушка стала само ожидание. Само внимание исходило из ее круглых глаз. И сам лучистый свет.

– …так любезны, – на всякий случай повторил Рыжюкас, – полный фужер виски. «Блэк Лейбл». И одну конфетку.

Золушка понимающе кивнула.

Внизу, прямо у ног Рыжюкаса, было окно на перрон.

На перроне стоял проходящий поезд. Пассажиры суетились и бегали за стеклом, как в немом кино. Вагоны были видны только наполовину: дальше их обрезала кромка окна. Промчались два носильщика, они толкали невидимые тележки. Следом пронесся, как на мотоцикле, мужчина, прижимая к животу охапку бутылок.

Поезд за окном тронулся. Нет, это скорее бар тронулся и поплыл мимо провожающих, машущих руками и платочками, мимо половинок вагонов, обрезанных окном, мимо… Рыжюкас вполне конкретно ощутил мелкое подрагивание барной стойки, перекладина под ногами вибрировала, слышно было даже, как звенели бокалы на полках буфета…

3

В бар вошла компания: пятеро парней, две девицы. Все как положено. Свитера, потертые курточки, драные джинсы, волосы на плечи и за воротник, но еще и гитара, правда в футляре. На одной юбка – не то чтобы выше колен – ниже, чуточку ниже того, что пока еще нельзя открывать.

Нет худа без добра: когда-то «мини» внесли свою лепту в эстетику женского белья. Такую юбку на что попало не натянешь. Впрочем, кто сейчас помнит, что вместе с внедрением «мини» из обращения исчезли мощные жгуты чулочных резинок, а утепленные лиловые, малиновые и голубые рейтузы уступили место изящным кружевным изделиям, произведениям тонкой работы; слово «штаны» или там «панталоны» в применении к женскому туалету кануло, уступив игривому «трусики» и уж совсем конкретному «стринги».

Что до секса, то «макси», пожалуй, сексуальнее, особенно если с таким разрезом, как у второй. Здесь все построено на контрасте. Длинное закрытое платье и шикарный разрез от пят до пояса. Рыжюкас почувствовал этот контраст, когда «макси», оставив компанию, взобралась на единственно свободный табурет рядом с ним.

Приветливо ей кивнув, Рыжюкас залпом выпил виски.

Конфета показалась соленой.

Ее друзья топтались в проходе, соображая, куда пристроиться. От оркестра заплакали красивые, с мальчишеским надрывом голоса:

 
Поздно мы с тобой по-о-ня-ли,
Что вдвоем вдвойне ее-се-ле-е-ей…
 

Внутри зашевелилось что-то тоскливо-вокзальное, поездное, вагонно-ресторанное…

 
Даже проплывать по небу,
А не то, что жить на земле…
 

Репертуар в литовских кабаках почему-то преимущественно из русской ретро-попсы. Хотя те, кто помоложе, по-русски здесь уже и не говорят.

Внизу на перроне дождь усилился.

4

Парни держали себя уверенно и развязано, как на пляже. Откуда-то возникли два высоких стула, потом долговязый с косынкой на шее спустился вниз и притащил еще кресло из гардероба. Они поставили стулья и кресло в угол, прикрыли дверь. Гитарист, пристроившись на батарее, уже что-то натренькивал.

Дождь за окном обвалился с карниза.

Рыжюкас с удивлением обнаружил в себе внутреннее напряжение. Что-то в этих парнях непонятно дразнило, хотя явных причин для раздражения не было. Можно вообразить, как сам Рыжюкас, тогда еще Рыжук, с его друзьями раздражали окружающих, как они бесили всех своими манерами, своими шмотками и пижонскими выходками.

Долговязый с косынкой, видно душа компании, глядя на него, что-то громко сказал по-литовски. Рыжюкас не расслышал, а остальные дружно засмеялись.

«Сам виноват: нечего пялиться… Да и место девушке надо бы уступить… Может, лучше уйти? Пьесы с таким началом всегда как-то глупо кончаются… Или мерещится?.. А ну их…»

Но раздражение не проходило. «Макси» о чем-то, смеясь, говорила, наклонившись с табурета к своей компании. Длинная белая нога в разрезе платья мешала Рыжюкасу сосредоточится. Хотя сосредотачиваться было незачем. Пришел-то специально чтобы развеяться.

Рыжюкас отвернулся и стал рассматривать объявление-запрет над стойкой. Словно там было что рассматривать. Спелые тыквы грудей Золушки предупредительно колыхнулись ему навстречу. Рыжюкас кивнул. Пустой фужер мгновенно исчез, на его месте вырос полный. И конфетка…

По спине пробежал озноб, словно сзади кто-то открыл дверь.

Повернувшись к окну и стараясь не замечать компании, Рыжюкас стал смотреть вниз, но за стеклом, облитым дождем, все размазалось, расплылось, как в кривом зеркале.

5

– Dede, ты не пустишь наша девушка к окошку? Наша Вита nori paziureti[1]1
  Хочет посмотреть (литовск.).


[Закрыть].

Рыжюкас медленно встал и пошел к другому концу стойки. Там освободился один табурет. Им он был ни к чему – табуреты у стойки привинчены к полу… А место давно надо было уступить.

– Эй, dede[2]2
  Дядя, послушай! (литовск.


[Закрыть]! Klausyk!.. Или ты литовский ne labai[3]3
  Не очень (литовск.).


[Закрыть]?

Рыжюкас оглянулся.

– Конфетку забыл докушать, – сказал ему долговязый парень по-русски. Он подошел и затолкал Рыжюкасу конфету в карманчик пиджака.

– Мальчик, вам мама никогда не рассказывала сказку про зайчишку? – Рыжюкас рассматривал парня спокойно, даже с нарочитой издевкой. – Зайчишка был пьяненький и нарывастый. Вы на него очень похожи. Ну прямо вылитый зайчишка-духаришка. Только ушки надо бы причесать, они у вас почему-то обвисли….

Долговязого как прорвало. Он метнулся к Рыжюкасу, выставив кулак вперед.

Зря, конечно, он так.

Рыжюкас чисто ушел в сторону. Повернулся корпусом, перенеся вес на правую ступню и носок левой, и легонько, без видимых усилий, развернулся, переместив центр тяжести на левую ногу, по пути незаметно и как бы нехотя поддев долговязого немного выше живота.

Секунду постояв прямо, словно раздумывая, что бы это значило, парень согнулся и затих, привалился к стойке, опершись одной рукой о табурет. Пресс у него был слабенький, а дыхание не поставлено.

– Antras atskyris[4]4
  Второй разряд (литовск.).


[Закрыть], – зачем-то сказал Рыжюкас. И, допив виски, неторопливо прошел мимо замолчавшей компании, спустился по лестнице. Достав карточку, набрал номер и позвонил.

– Старик, это ты? Пламенный… Я тебе потом все объясню… Жду тебя под этой бочкой на вокзале. Помнишь?.. Да… Можешь взять мотор… Дело не столь важное, как увлекательное… В общем, все, как всегда. Да, у входа, под самой бочкой.

Постояв немного, он начал набирать еще один номер. Передумал и пошел наверх. Нечего зря людей тормошить.

Компания в углу о чем-то совещалась. Рыжюкас забрался на табурет, закурил и надолго задумался.

Брат, пожалуй, прав… Слишком большие возможности губительны.

Легче этим ребятам жить или труднее? Скорее всего, легче. Что ни говори, но мы были первыми, пошедшими на прорыв. Джинсы и «мини», прически, и задиристость им достались уже по наследству. А после нас все упростилось. Любую чепуху никто уже в штыки не встречает. Лишь бы вам нравилось, лишь бы вам было хорошо, лишь бы не тяжелые наркотики…

Неплохие, небось, ребята, заставил себя примирительно подумать Рыжюкас, только их мало били. Это расслабляет.

Многое им досталось по наследству, если не все, что у них есть, включая даже их национальную независимость. Сами-то мы развалились, тут брат, пожалуй, прав, но зато на нас все и спружинило.

Амортизатор – вот мы кто, буферный каскад переходного периода.

Последняя мысль ему понравилась. Это надо бы записать, подумал Рыжюкас. Такими фразами он дорожил, как единственным, что осталось ему от технического образования.

Допив виски, Рыжюкас кивнул барменше. Она с готовностью потянулась к стакану. Но он отрицательно покачал головой и попросил счет.

Компания в углу забеспокоилась.

Похоже, сейчас этот «буферный каскад» будут бить…

6

Расплатившись, Рыжюкас вышел на улицу.

От туманного воздуха закружилась голова. Рыжюкас глубоко вдохнул и поднял воротник плаща. Из круглых дырок бетонного козырька на площадку перед дверьми вертикально падали столбы света, похожие на частокол.

Компания уже расположилась внизу мрачным полукругом. Гитары у них не было. Берегут инструмент, жмоты.

А как бы красиво: хрястнуть гитарой по лысой башке. «Шведы в таких случаях выстраивались "свиньей", – мелькнуло у Рыжюкаса, – действительно, свинство: хотя бы для начала нападали по одному…»

Чуть в стороне, глубоко засунув руки в карманы плащей, стояли Сюня и Мишка-Дизель. Сюня смотрел на Дизеля и что-то ему тихо говорил. Казалось, происходящее им безразлично. «Кого-то сейчас будут бить? – Пожалуйста! Только, если, можно, не нас…» Дизель, старательно работая желваками, пытался нанизать дымное кольцо Сюне на нос.

Увидев приятеля, Сюня снял очки. Он всегда снимал очки.

Рыжюкас, поднял воротник плаща и шагнул на ступеньку вниз.

В это время подкатил белый «Вольво», из него неторопливо выбрался Мишка Махлин. Не закрывая дверцу машины, он склонился к водителю, что-то ему объясняя.

Долговязый рванулся навстречу Рыжюкасу, но, видимо, поторопился, не посмотрел сначала налево, потом направо, из-за чего обратил внимание на Махлина, только налетев на его подножку, которую тот неожиданно и достаточно ловко выставил, с удовлетворением отметив, что долговязый грохнулся на ступеньки прямо к ногам Рыжюкаса.

В ту же секунду Дизель положил руку на плечо доброго молодца, стоявшего с ним рядом, и вежливо повернул его к себе.

– Добрый вечер, – сказал он.

Парень от неожиданности пролепетал что-то похожее на «здрасте». И пригнулся. Мишка-Дизель положив ладонь ему на голову, любовно подтянул его к себе. Потом ребром ладони резко ударил по шее. Тот согласно кивнул и отвалился в сторону.

– Этому пока хватит, – констатировал Дизель. Обычно молчаливый, в драке он любил рассуждать.

Рыжюкас, ступив прямо на спину растянувшегося на ступеньках долговязого, подался вниз, выставив руку вперед:

– Прямой, левой, в голову – оп!

Парень, стоявший за долговязым, сел на землю прямо перед «Вольво», видимо, плохо соображая, что произошло.

«Наверное, ему больно», – отметил про себя Рыжюкас, подыскивая очередной объект для воспитательной работы. Но все были при деле. Мишка-Махлин и Сюня «уговаривали» двух парней не нервничать и не суетиться, причем, одному Махлин закрутил руку за спину, пригибая его к земле, а на второго Сюня наскакивал, крутясь как юла и подпрыгивая. После каждого поворота голова парня вздрагивала, как от электрошокера, но он не падал. Сюня дрался, как всегда, только ногами, но бил несильно, как бы шутливо отрабатывая прыжки.

Еще какое-то время у входа в кафе слышались только деловое сопение и глухие удары.

Хорошо, что они пришли втроем, мальчики попались спортивные, подумал Рыжюкас, уходя в сторону от удара поднявшегося долговязого. Тот по инерции пронесся мимо и врезал кулаком в глаз некстати подвернувшемуся Сюне.

– Ну, это уж слишком!

Рыжюкас отступил и, как бы заинтересовавшись чем-то позади, непростительно, словно какой-нибудь лох, оглянулся… Долговязый кинулся к нему. Рыжюкасу только этого и ждал.

– Левой, левой, правой, корпус, корпус, голову, левой хуком, правой…

Стоп! Тут ведь не ринг, чтобы проворачивать комбинации по семнадцать ударов. Долговязый даже не растянулся, он заворочал головой и пошел, обхватив голову руками, на проезжую часть, получив вдогонку смачный пинок пониже спины. Это выступил не на шутку разозлившийся Сюня, пнувший обидчика, как всегда, изящно – с прыжком и переворотом.

Махлин подхватил долговязого и, оттащив в сторону, что-то в нем крутнул, как повернув выключатель, и положил человека на тротуар, заботливо подстелив под голову упавшую в грязь кепку. Оглянулся. И поволок второго. Он решил сложить их штабелем, как дрова.

Вот и все, подумал Рыжюкас. Этим ребяткам, похоже, еще не приходилось так резко проигрывать. Но без этого нельзя, невозможно научиться побеждать. Вообще ничему невозможно научиться, не получив всего положенного. Как это говорилось у древних – ненаказуемый не обучается.

…В привокзальном отделении милиции они, как обычно, виновато и несвязно, лепетали что-то насчет самообороны.

– Ничего себе самооборона, – дежурный насупился и кивнул в сторону двух парней, сидящих на скамейке (остальные успели смыться). – Еще три минуты такой самообороны, и их бы ни в одну больницу не приняли… Будем оформлять протокол…

Рыжюкас, остановитесь. Вы все перепутали, и вам никто не поверит. Это не сейчас, это давным-давно так было. Точнее, могло быть и не однажды бывало, отчего так и вообразилось.

Но ничего страшного. Он просто расчувствовался, запутавшись в воспоминаниях, а потом из-за двух стаканов виски слегка сдвинулась реальность. Вместо милиции здесь давно уже полиция, да и комбинацию из семнадцати ударов он уже вряд ли смог бы отработать… Как тогда вряд ли сумел бы опорожнить два стакана виски, закусив одной конфеткой…

На самом деле все произошло несколько иначе…

7

Компания молодых любителей приключений действительно расположилась мрачным полукругом. И чуть в стороне действительно стояли трое взрослых, солидных, если не сказать пожилых, мужчин. Они, как всегда, вовремя появились. Чтобы, как всегда, вытащить Рыжего из беды…

Долговязый и впрямь рванулся навстречу Рыжюкасу, но, видимо, поторопился и, споткнувшись о ногу Сюни, чуть не грохнулся к его ногам. В ту же секунду Мишка-Дизель положил руку на плечо доброго молодца, стоявшего с ним рядом, и вежливо повернул его к себе.

– Labas vakaras[5]5
  Добрый вечер (литовск.).


[Закрыть], – сказал он по-литовски.

Парень от неожиданности пролепетал что-то среднее между «labas» и «здрасте».

– Mustis negrazu, – пояснил ему Мишка-Махлин. – Pradzioje patinka, о ро to skauda. Ir gali patekti i policija…[6]6
  Драться нехорошо. Сначала нравится, а потом больно. И можно попасть в полицию… (литовск.)


[Закрыть]

– Драться нехорошо, – авторитетно подтвердил Сюня по-русски. – Спросите у него. Он, – Сюня показал на Рыжюкаса, – он знает.

– Драться нехорошо, – наверное, впервые в жизни согласился Рыжюкас. – Labai negerai…[7]7
  Очень нехорошо (литовск.).


[Закрыть] И первый раз в жизни посторонние мальчики ему поверили. Драться ведь и правда нехорошо.

8

Расставшись с обескураженной и пристыженной компанией, четверо пожилых мужчин вышли на привокзальную площадь.

Такси на стоянке сгрудились, как стадо мокрых животных. Блестящие от дождя машины в синем отливе ртутных фонарей светили зеленым глазом: «Мы свободны!».

Но они тоже были свободны и решили прогуляться пешком. Махлин даже отпустил машину, дав распоряжения водителю.

– Как жизнь? – спросил Рыжюкас, обратившись сразу ко всем, когда они прошли с полквартала.

Ему не ответили. Хрен его знает, как теперь жизнь.

– Знаешь, – сказал Сюня, когда они прошли еще с полквартала, – мы живем в такое время и в таком месте, что за подобный вопросик можно и по физиономии схлопотать.

– Или, как говорят в Израиле, не дождетесь, – поддержал тему Махлин, но про Витьку-Доктора уважительно сообщил, что тот пропадает в Женеве. – У него со швейцарцами совместная клиника, так что, можно считать, он пропал без вести.

Но про Витьку-Доктора Рыжюкас и сам знал. Днями ему пришлось с ним встретиться по абортным делам.

Какие еще новости?

– Махлин вот на даче малину развел… – сказал Сюня, с нескрываемым ехидством.

– Какой сорт?

– Малину, тебе говорят! – тут Дизель возмутился непонятливости школьного товарища. – Он там приютил воров, организовал им что-то вроде офиса.

Мишка Махлин зарделся, как от похвалы:

– Сдаю в аренду, чтобы площади не гуляли.

– Ворам, что ли?

– Ну, не совсем ворам. Бывшим сослуживцам.

Мишка Махлин работал в министерстве финансов, дослужился до замминистра, потом пролетел, создав какой-то банк, постепенно перешел в теневой бизнес.

– Твои сослуживцы хуже воров, – угрюмо сказал Мишка-Дизель. Он тридцать пять лет работал на заводе старшим электриком и теневой бизнес пролетарски презирал.

Прошли еще квартал. Город молчал.

– Ты все пишешь? – спросил Сюня. Ни одной книги Рыжюкаса он принципиально не читал.

– Пишу, – ответил Рыжюкас. – Знаешь, как в тюрьме. Надзиратель идет по коридору: «Иванов!» – «Я здесь господин надзиратель». – «А куда ты, падла, денешься?!»

Дошли до маленькой площади. За сквером раньше была их школа. Здесь всегда расставались, но перед этим подолгу сидели, никак не могли разойтись. Цепи, как и тогда, провисали на столбиках. Но сидеть на них, оказывается, неудобно. И качаться.

– Может, сообразим по маленькой? – спросил Дизель.

Сюня, зябко передернув плечами, чуть оживился.

– Рыжий должен проставить как виновник.

– Долбаки! Я же для этого вас и позвал.

Они молча двинулись в поисках ближайшей вывески.

И вдруг как-то разом обернулись.

Нет, сначала обернулся Рыжюкас.

9

Она стояла поодаль. Рядом с нею был все тот же чемодан.

Блин, как же это он забыл, для чего оказался на вокзале!

– У тебя очень странная манера меня встречать, – сказала она и, подойдя, решительно поцеловала Рыжюкаса куда-то в шею, крепко ее обхватив. – Это твои знаменитые друзья? – спросила, оглянувшись. – А где же ваш пятый?

Как-то слишком много он успел ей в поезде рассказать.

Маленькая улыбнулась.

Это был высший класс. И то, как вызывающе она стояла – Лоллобриджида с чемоданом, и то, как подошла, как обняла, ткнувшись в шею, как заговорила… Но когда она улыбнулась, Рыжюкас подумал, что такой лучезарной улыбки он еще не встречал. Что-то совсем банальное пришло в голову – про белоснежный жемчуг и алмазный резец.

А она еще и развернулась к друзьям, уже и без того офонаревшим. Царственно крутнулась, всех сразу озарив. Так поворачиваются софиты на съемках, выхватывая лица актеров из темноты.

– Здрасте. Меня зовут… Лен. Вот он, – тут на Рыжюкаса снисходительный взгляд, – называет меня Венец Творения.

– Мы знаем, – сказал Сюня, пока остальные придумывали, что сказать.

Они знали.

Про венец творения это она лихо сочинила. Сразу как припечатала. А может, он и действительно сказал что-то такое в поезде?

– Это дочь? – придя в себя, спросил Мишка-Дизель у Рыжюкаса.

– Внучка, – ответила за него Маленькая. – Боже мой, какие же бестактные мужчины твои друзья!..

– Ну да, – пояснил обществу Мишка Махлин. – Любимая внучка. Живой памятник при жизни.

– А я как раз вас и позвал, чтобы познакомить, – в тон ему сказал Рыжюкас.

– Только что он говорил, что позвал нас, чтобы проставить! – воинственно возмутился Сюня.

– Сюня, ты отстал от жизни, – сказал Махлин. – Сейчас у писателей только так. Идут на вокзал, чтобы снять чувиху, нарываются на мордобой, потом среди ночи вызванивают друзей, чтобы их отметелили, за что им обещают проставить, а вместо этого знакомят с «внучкой».

Присутствие Маленькой друзей заметно взбудоражило. Хвосты они распушили, и каждый теперь токовал, как глухарь. Рыжюкаса дружно оттеснили. Он сразу оказался как бы ни при чем…

10

Они шли по ночному городу. Мишка Махлин суетился впереди, поминутно оборачиваясь и отпуская свои плоские шуточки. Маленькая как-то сразу вписалась в их компанию, она ухватила под ручку Мишку-Дизеля и Сюню, они что-то наперебой ей рассказывали, она громко хохотала и даже подпрыгивала от восторга, не обращая никакого внимания на Рыжюкаса, который шел сзади и тащил дурацкий чемодан. Что, впрочем, было ему обещано месяц назад.

Вот все четверо остановились и засмеялись. Они снова ржали как конюхи на конюшне, они покатывались от хохота, буквально надрывая животы. Они смотрели на Рыжего, видимо что-то вспомнив, благо им всем было что про него вспомнить, чтобы хохотать до слез, рассказывая это Маленькой: ну, скажем, как он грохнулся о цементный пол, встав в прибитые Махлиным тапочки, за которые тот тогда так и не получил. Потом они пошли дальше уже совсем вместе…

А Рыжюкас, остановившийся передохнуть, четко увидел, что по пустынной вечерней улице снова идут его юные друзья, всем вместе им не намного больше лет, чем ему одному, а Ленка все так же смеется, раскачиваясь и уткнув в ладошки лицо. Их снова пятеро, и она, как всегда, не обращает на него никакого внимания.

И вдруг накатило. Совсем неожиданно для себя он испытал прилив дикой, давным-давно, а то и вовсе никогда, ему неведомой ревности. Самой настоящей: безумной и беспричинной – настоящая ревность всегда беспричинна. Здесь именно такой случай, хотя бы потому, что никакого повода для этого здесь не было… Ну, скажем, как тогда, с Ленкой, у него не было ничего, кроме жгучей ревности…

11

Рыжюкаса сильно качнуло. В паху резануло, как ножом. Потом где-то внизу желудка грубо провернулся тяжелый кол. В глазах потемнело, а ноги вдруг стали ватными и подкосились. Он не упал только потому, что тяжело прислонился к стене, ухватившись за какой-то крюк…

Ничего не заметив, его друзья весело уходили, так и не обернувшись. И Маленькая вышагивала, сбивая ногу и снова подстраиваясь, она оживленно болтала и не думала оглядываться. С ними ей было весело и хорошо.

А ему так остро захотелось к ним присоединиться, что стало понятно: он пропал.

Месяц подряд он раскручивал воображение, погружаясь в воспоминания, вызывая в памяти нужные фразы, словечки, детали… Потом, похоже, слишком погрузился, отчего выдумка и реальность в его сознании стали совмещаться. Теперь мысли цеплялись за все подряд – так, карабкаясь на кручу и боясь свалиться, хватаются за ветки, стволы, торчащие корни.

Выражаясь яснее, у него поехала крыша. И этот дикий приступ жгучей, как раскаленный шкворень, ревности, запоздалой, как, как… Как что запоздалой?.. Сил подбирать сравнения у него уже не было…

А уж совсем он пропал потому, что в этой его случайной попутчице, которую он ласково и иронично называл Малёк, некоторые его выдумки вдруг возьми да и начни материализовываться. Его случайная попутчица вдруг обратилась в Ленку…

Безо всякой на то его воли.