Текст книги "Гонзо-журналистика в СССР"

Глава 20, в которой меня настигает мирская слава и фигурирует много лимонов

В общем, статья выстрелила. По крайней мере, в Дубровице даже бабуси у подъезда обсуждали, как Гера Белозор маньяка поймал. Ну, то есть, маньяком никто его не называл, потому что в Советском Союзе не бывает маньяков – это удел загнивающего Запада. А вот серийным убийцей – вполне. Так оно даже более солидно звучало.

Там вообще многие углы были сглажены, в этой статье, и следователь по особо важным делам прокуратуры БССР Солдатович превратился в просто следователя, ни к какому конкретно ведомству не относящегося и фамилии с именем-отчеством не имеющего. Токсикоманы, жрущие гуталин, преобразились в алкоголиков – так оно было более привычно и не настолько мерзко, та и вообще – много чего было недосказано и полито соусом полуправды. Но – остросюжетно, живенько, и негодяя в конце поймали. Снова сотрудничество советской прессы и советской милиции доказало всему миру превосходство социалистической системы, потому как у нас журналист и замначальника УГРО – друзья, товарищи и братья, а не конкурирующие хищники, как какие-нибудь репортёры «Нью-Йорк Таймс» с агентами ФБР!

Через два дня после «Маяка» эстафету подхватила «Комсомолка», потом – «На страже Октября», и, наконец, всесоюзный журнал «Советская милиция». Насколько я знал, номера журналов готовятся весьма заранее, и кого они там подвинули, впихнув довольно объёмный материал никому в Москве неизвестного Германа Викторовича Белозора – оставалось только гадать.

Не сказать, чтобы я проснулся знаменитым – но шороху наделал. Здесь, в отличие от моего времени, прессу читали внимательно, да ещё и перечитывали. И на фамилию автора обращали самое пристальное внимание. Не было сейчас блогеров, инфлюэнсеров и стримеров. Тут в моде и в фаворе – шахматисты, космонавты и поэты с писателями. И журналисты тоже, немножко. Конечно, где Белозор, и где Таль с Каспаровым и Климук с Коваленком, но всё-таки, всё-таки… Теперь я мог надеяться на то, что мой голос будет звучать чуть громче.

Одна статья, конечно – это всего лишь одна статья. Но, как сказал мне позвонивший прямо в редакцию Михаил Иванович Старовойтов из Минска:

– Это уже другой уровень, Гера! Это совсем другой уровень!

Он теперь не считал, что я закапываю талант в землю, получается? Ну, и напомнил, что ждёт меня летом к себе. А я всё понять не мог – какой же тут другой уровень? Принципиально статья про отлов собак в Дубровице или, например, про пресс-тур, устроенный Исаковым по нефтяницким подразделениям, от этого самого выстрелившего материала ничем не отличались. Да, да, остротой сюжета – но это, скорее, Каневский виноват, не я. От меня что зависело? Получить по мордасам, вываляться в грязи и описать свои впечатления. Так что в общем и целом – ничего нового. Никакого другого уровня. Тот же Белозор, те же байки. А то, что людей больше прочло – так это к уровню материала никак не относится. Так что я вежливо поблагодарил директора корпункта «Комсомолки» и пошёл чай пить.

Не дали.

* * *

– Гера! – сказала Светлова, забегая в кухню. – В город едет Пётр Миронович! И он хочет тебя в качестве экскурсовода! Как же так?

Наша чудесная главред, слава Богу, выздоровела и вышла на работу, и теперь я мог гораздо эффективнее избегать приятного, но слегка смущающего внимания со стороны Езерской. Поэтому я искренне радостно улыбнулся начальнице и спросил:

– Чай будете? С лимонной цедрой. И с горьким шоколадом.

– Вы такой спокойный? Совсем не волнуетесь? – она всплеснула руками.

– Конечно, волнуюсь. Это ж Пётр Миронович! Человечище! Просто меня Волков предупреждал о чём-то подобном, но я не думал, что это будет так скоро.

– И как же вы…

– А как обычно. Начну нести всякую чушь, а потом оно само пойдёт, – и улыбнулся.

– Он, может быть, и в редакцию к нам зайдёт?.. – заволновалась она. – Надо занавески перестирать и скатерть новую застелить на кухне!

Я посмотрел на скатерть. Нормальная, немного потёртая… Ну, с лимонами, да. Отличные лимоны, не стоит их менять.

– Не стоит скатерть менять, Татьяна Ивановна. А то подумают, что у нас всё хорошо, и помощь не выделят.

– Вы думаете? Нам бы пара диктофонов не помешала. Вот как у вас, портативных. И фототехника старая… Действительно – сделаем чистенько и аккуратно. Бедность – не порок, правда? Мол, в таких скромных условиях мы вот так вот можем! Районка номер один в области! И народ попрошу поскромнее выглядеть, особенно девчат.

– Ну Татьяна-Ванна! – эти пигалицы, оказывается, навострили ушки под дверью. – Ну почему-у-у…

Фаечка, Алёнушка и Ариночка принялись пищать про то, как они собирались нарядиться, и какой Пётр Миронович видный мужчина, и вообще – перед гостями из Минска нужно показать, что мы тут в Дубровице – не какая-нибудь рязанская дяревня…

– А самая сапраўдная беларуская вёска! – поддела их Светлова. – Знаю я вас! Дай волю – нарядитесь в выпускные платья, сделаете начёсы и боевую раскраску нанесёте на манер индейцев. Ничего подобного не будет! Вот ровно как сейчас одеты и причёсаны – ни больше, ни меньше! Я запомнила! Тоже мне – видный мужчина! Шестьдесят два года человеку, примерный семьянин и вообще… Нехорошо себя ведёте, барышни!

Девчата что-то себе снова запищали и скрылись с глаз долой.

– Вообще-то, – сказала Татьяна Ивановна, – он по возрасту больше мне подходит. И мужчина в самом деле видный. Может, и есть проблемы со здоровьем, говорили что-то про почки, но по сравнению с кремлёвскими старцами – в самом расцвете сил!

Она была самую капельку диссидентствующей, наша Светлова. Даже Бродского почитывала, хотя больше любила Тютчева и Фета.

– Дорогого Леонида Ильича на десять лет младше? – спросил я.

– На двенадцать, – откликнулась главред, – кажется. Так, Гера, экскурсии – экскурсиями, но о людях труда писать нужно. У нас на очереди – ткацкая фабрика. Придётся идти.

– Старикова со мной пустите?

– Стариков на село поедет со Шкловским, доярок фотографировать.

– Ну, раз доярок…

Что значит рубрика «Люди труда»? Это значит, нужно прийти на предприятие, вломиться в профком или к парторгу и потребовать выдать с поличным двух-трёх заслуженных работников или работниц, которые вкалывали на производстве уже лет двадцать-тридцать, ничем особенным себя не запятнали и при этом как-то милостью небес отмечены не были. Мелькнуть в газете – это и в двадцать первом веке было вроде как престижно, учитывая и другие наши медиаресурсы, конечно. А тут и вовсе! Для меня долгое время было несколько дико слышать, что люди даже поздравляли друг друга с этим – вот мол, в газете напечатали, какая ты молодец…

А ведь никакого объективного отбора, по сути, не происходило. Позвонил главред, сказал – надо! Пришёл журналист. Профком посмотрел, кто сейчас на смене, кто работает в более-менее плавном режиме, без авралов, и при этом говорящий, не косноязычный.

– Так, подождите, – говорит профком, обычно – приличная женщина лет сорока-пятидесяти, берет трубку и звонит в цех: – Тимофеевна! Там Ковалёва у тебя сильно занята? Ну, так пускай ко мне подойдёт, корреспондент пришёл из «Маяка». Не хочет? Скажи, дело серьёзное, и пусть не дурит голову. Поощрить её хотим, интервью взять! Да, и у Машки спроси – может, и она подойдёт? Нет? Ну, не больно-то и хотелось, тогда я Ирку позову, раскройщицу. Она за словом в карман не лезет! Ой, и не говори – трындычиха…

Потом кладёт трубку, ждёт некоторое время, смотрит и произносит:

– Три человека хватит?

Разговаривать с людьми я, прямо скажем, умею. Несу порой, правда, абы что, но всегда – доброжелательно и с искренней симпатией к собеседнику. Вообще, на предприятиях мне народ попадался в целом приятный, так что притворяться не приходилось. Не то что в важных конторах и высоких инстанциях.

– Я сюда сразу после войны пришла, как интернат закончила, – рассказывала Ковалёва, миловидная женщина лет пятидесяти. – И сильно впечатлилась. Тогда всё это ещё не было фабрикой, называлось – артель! Ткацкие станки практически ручные, немецкие трофейные швейные машинки… Зимой в цехах было так холодно, что прекращали работу, потому что руки примерзали к оборудованию. Но народ был в основном молодой, коллектив – женский, такие отношения хорошие с девчатами наладились… И наставники подобрались замечательные, наша мастер цеха и просто швеи постарше, поопытнее меня научили всем тонкостям швейного дела. А теперь – ситуация совсем другая. Теперь у нас тепло, уютно и оборудование новое, автоматическое: взгляните, и станки, и машинки вон какие… И зарплаты неплохие! Грех жаловаться. Здесь я работаю, но и дома шью платья, брюки, всё, что душе угодно, для друзей, родственников, знакомых. Творчество, можно сказать! Знаете – своей жизнью я довольна!

В молодости она была настоящей красавицей, да и сейчас сохранила определённый шарм. Такие женщины почти не стареют, так – седины добавляется, но её и замечать не хочется.

– Слушайте, это вы тот знаменитый журналист из «Маяка»? Белозёров?

– Белозор. Ну да, это я, – приятно, чёрт возьми, быть знаменитым.

– Так это из-за вас мне приходится по пять раз за неделю резинки в манжеты брюк вставлять и карманы на бёдра нашивать?

Вот она, мирская слава…

* * *

Конечно, узнав о приезде Машерова, в городе засуетились. Но по сравнению с тем, какую суету наводил комитет по суматохе и панике во время редких визитов в наши дебри главы государства через сорок лет – всё это был детский лепет. Никаких снайперов на крышах, никакого перекладывания асфальта на центральных улицах… Так, сверка часов, чтобы всё было по-людски. Понятно – гребли листья, понятно – подметали улицы. Но как-то без трясущихся поджилок и глаз навыкате, с чувством собственного достоинства, что ли? Конечно – косяков везде хватало, но особенностью Петра Мироновича было желание вникнуть в проблему и разобраться, а не карать и миловать.

И такой подход мне нравился.

Отвлекать людей от рабочего процесса ради бессмысленной суеты никто не хотел. Город собирался отмечать 7 ноября – как его тут называли, День Великой Октябрьской Социалистической Революции – и делал это по плану. Эту подготовку тоже стоило осветить. А потому…

– Гера! Приве-е-е-ет! Ты закончил с ткацкой? – заглянула ко мне в кабинет Ариночка Петровночка.

– Вот, дописываю… – вот это «приве-е-ет» меня реально начинало напрягать.

– Такое дело, там генеральная репетиция в музыкальной школе, хор мальчиков. Все будут при костюмах, с бабочками, красивые – директор придёт, кто-то из отдела культуры, из парткома… Может, сходишь, сделаешь пару кадров, чтобы нам в красный день календаря не разрываться? Ну, не прямо сейчас – у них в два часа начало репетиции.

– А обед… – начал я, но тут она мило улыбнулась и с видом фокусника достала из-за спины явно заготовленный дома сюрприз.

– А я тебе вот колдунов принесла, в горшочке… А в холодильнике в баночке – сметана, домашняя, я у тётки в Казазаевке была, она угостила.

– Та-а-а-к! – совсем как тот, настоящий Герман Викторович, сказал я.

Меня явно брали в осаду. Она что – дура? Вроде бы – нет. Прожжённая карьеристка? Типа, у коллеги появился некий успех, возможность перебраться в столицу, и потому – не стоит упускать шанс? Тоже определённо – нет. При её внешних данных и талантах – легко сама перебралась бы куда угодно и ухватила бы за… хм! За что-нибудь кого-нибудь бы точно ухватила, например, синюю птицу удачи за хвост. Так что тут – другое.

– Гера, ты не подумай, я просто как коллега коллеге, вот с утра случайно колдуны делала, получились отлично, я и подумала – ты один живёшь, никто тебе такого и не приготовит-то, вот и… Я же знаю, ты дранички любишь…

Колдуны. С утра. Случайно. Поня-а-атно…

Чтобы сделать колдуны, нужно на тёрку натереть картошку и лук, приготовить фарш – возможно, прокручивая через мясорубку жилистые куски – а потом стоять и жарить всё это долго и упорно. И никаких кухонных комбайнов, напоминаю. И делала она их реально утром, поскольку в глиняном горшочке они всё ещё пахли просто волшебно, как и положено колдунам!

– Может, сама покушаешь? – сказал я с надеждой. – А я в столовку пораньше сбегу.

– Нет-нет, Гера, я жареное не ем, у меня фигура… – и она сделал такой жест и такое движение, которое вполне определённо продемонстрировало эту самую фигуру. Отличную такую фигуру, очень привлекательную и женственную. – Ты не стесняйся, ешь! Я тебе потом ещё…

Вот же чёрт, а я уже набросился на колдуны! Уж больно одуряющий аромат исходил из-под крышечки. Да и на вкус они были просто великолепные, что уж там скрывать! Но после этой фразы отставил горшочек с необыкновенно вкусной едой в сторону и сказал:

– Так, Ариночка Петровночка. На генеральную репетицию, я, конечно, схожу. И фотки сделаю. Но потом нам придётся серьёзно поговорить. Так что – до вечера. И колдуны свои – заберите. Не нужно мне ваших колдунов, хотя они и очень замечательные.

* * *

На генеральной репетиции в актовом зале музыкальной школы было не так чтобы очень многолюдно. Сидела где-то в середине зала комиссия, несколько родителей выступающих мальчишек и пара ребят примерно того же возраста, что и юные артисты.

Я занял позицию у прохода, чтобы можно было свободно фотографировать с разных ракурсов, и приготовился слушать.

А потом на сцену вышла моя, не Герина, самая настоящая бабушка! Лет сорока, совсем ещё молодая, стройная, жгучая брюнетка с огненным взглядом и порывистыми движениями. Она, чёрт побери, была тут руководителем хора! А я и забыл! А теперь – смотрел на неё во все глаза и понимал, почему дед мой, Осип Викторович, сочинил про неё стишата «Люся-Люся, я боюся, что в тебя я улюблюся!»

– Людмила Владимировна, ну что, начинаем? – спросил директор.

Бабушка… Да какая ж она бабушка? Молодая женщина, хормейстер! В общем, она взмахнула руками, и мальчишки приготовились.

– «Пусть всегда будет солнце!» – объявил торжественный молодой голос. – Слова Льва Ошанина, музыка Аркадия Островского!

Хор грянул. Людмила свет Владимировна была и музыкантом, и педагогом от Бога, так что в подготовке молодых дарований я не сомневался, тут никакого испанского стыда не предвиделось.

И вдруг – то один, то другой юный джентльмен в шортиках и белой рубашечке стали морщить лица. Даже не так – стараясь выводить строчки легендарной песни, они корчили такие рожи, как будто бы им было жутко неприятно… Кисло?

Я даже с места встал, пытаясь понять в чём дело. Замешательство было видно на лице хормейстера, да и директор школы заёрзал. А гримасы у певцов стали и вовсе запредельными, будто бы им показывали нечто омерзительное, нелицеприятное или очень-очень противное.

Тут я поймал взгляд одного из мальчишек на сцене – он явно смотрел на первый ряд! Туда, где виднелась белобрысая шевелюра какого-то парня того же самого возраста и комплекции, что и члены хора. Я прошёлся по залу почти к самой сцене – и, наконец, понял, что происходит!

Этот стервец сидел на первом ряду и жрал лимон! Ему было чудовищно кисло, аж перекручивало всего, но он старался, тщательно пережёвывал его вместе с кожурой… Господи, да меня самого перекосило, чего уж говорить об артистах! Идеальное преступление, чтоб его…

Но каковы мотивы? Ладно, нужны кадры – с мотивами будем разбираться потом.

Мне пришлось погрозить ему пальцем – и он испуганно спрятал лимон за спину. Я глянул на сцену – лица мальчишек заметно расслабились, так что я ухватился за фотоаппарат, поколдовал со вспышкой и таки сделал несколько приличных снимков.

А потом подсел к парню.

– Ты чего? – спросил.

– В хор не взяли, – шмыгнул носом он. – Людмила Владимировна сказала, что я должен ещё позаниматься. Слух надо развивать, сказала. Обидно.

– И ты отомстил, стало быть?

– А то! – кивнул юный мститель и улыбнулся светлой и радостной улыбкой, в которой отсутствовало аж три зуба.

Глава 21, в которой Анатольич называет вещи своими именами

Стол впечатлял. Огромный, круглый, тёмный, он внушал некое почтение и пиетет. За таким столом хотелось говорить о важных вещах, делать благородный вид и называть тех, кто сидит рядом с тобой «сэ-э-э-эр». Сэр Ланселот, например, или – сэр Гавейн.

– Король Артур и рыцари Круглого стола, – сказал я.

– Да! – довольно оскалился Волков. – Приятно иметь дело с умным человеком.

– Не умным – эрудированным. Был бы я умный – у меня на тумбочке около кровати не анальгин с зелёнкой стояли бы, а фотография многочисленной семьи и статуэтка «Золотое перо», – отмахнулся я. – Так это не для рабочего кабинета, а для конференц-зала скорее, да?

– Какого-какого зала? – удивился Волков. – Откуда ты вообще эти слова берёшь? Но ход мыслей понятен, вот его Петру Мироновичу и изложишь. Ему понравится.

– А стульев сколько? Двенадцать? Хо-хо, Василий Николаевич, вы мне даёте богатую пищу для разглагольствования!

– Ну, особенно не увлекайся, у тебя десять минут будет на заводе, и ещё тридцать – в городе.

– А интервью? – заикнулся я.

– А это уже по ходу, как договоришься… – Волков не удержался и провёл ладонью по гладкой, полированной столешнице. – Превосходно получилось, да! Пре-вос-ход-но! Ты мне вот что скажи – правда что ли, что «Комсомолка» тебя переманивает?

– Ну, говорить об этом рано, мы ещё с вами Дворец Спорта не построили, и санаторий…

– Достал ты меня с этим санаторием, да! ПДО в одиночку не вытянут! Водолечебница, реликтовые сосны… Это ты хорошо придумал, но чтобы не получился очередной детский лагерь «Ромашка» с деревянными сортирами и бигосом на обед, тут нужны усилия не только наши! Да!

– Рикк согласен, Исаков вроде как не против, но ему нужно с генеральным ещё переговорить, Рогозинского скоро увижу – тоже попробую…

– А не сожрёт тебя Рогозинский? Ты его здорово унизил! – испытующе заглянул мне в глаза Волков.

– А я невкусный. Та и отношения планирую наладить.

– Невкусный он… Борони Бог тебя с ним драку затеять, а то знаю я!

– Да за кого вы меня принимаете, Василий Николаевич? – деланно возмутился я.

Тот только оскалился и погрозил пальцем.

* * *

«Ундервуд» стрекотал как наскипидаренный, я лупил пальцами по клавишам, набирая статью про новый производственный участок на ПДО – по обработке морёного дуба. Она должна была выйти одновременно с материалом о визите в город Петра Мироновича Машерова – то есть во вторник.

Понедельник предстоял напряжённый, та и выходные тоже, поэтому я старался подчистить все хвосты, работал как заведённый, вычёркивая один за другим пункты из списка небольших, но нужных материальчиков для газеты – они неплохо разбавляли вечную скукоту официальных статей и отчётов о тереблении долгунца (сорт льна, а не то, что вы подумали). Наброски и черновики один за другим отправлялись в мусорное ведро, переродившись в виде ровных строчек машинописного текста на листах тонкой, сероватой бумаги, переложенных копиркой.

Вечная лужа, которая образуется у многоэтажки – следствие не прочищенной ливнёвки, герой-любовник, написавший с тремя ошибками на асфальте «Рая, я тебя люблю», анонимка про собачек и кроликов, и так далее, и так далее…

В кабинет заглянул Юрий Анатольич:

– Гера! Здорово! А я, видишь ли, по району катаюсь, памятники фотографирую!

– В смысле? – удивился я.

– Так поручение поступило: в Гомельском историческом музее готовят каталог по всем памятным знакам и мемориалам Великой Отечественной войны. Вот Светловой в приказном порядке и довели – чтоб отфоткали!

– А мы тут каким боком? Пусть музей фоткает! У них вон целый штат шибко умных сотрудников, которые отправляют кидаться головой в навоз целых редакторов отделов!

– Так у музея машины нет! А у редакции – есть… А за бензин кто платить будет? Если называть вещи своими именами – охерели! Вот мы, вроде как, районка, а район нам что, деньги выделяет? Не-е-е-ет, ни шиша. Мы на хозрасчёте, всё сами зарабатываем. Самоокупаемость! И в какую графу нашей бухгалтерии записать расходы на бензин на покатушки по району? Я за вчера-сегодня, уже, считай, два раза до Минска съездил… А потом за нецелевое расходование средств кому предъявят? Одним словом – жопа полная! А у тебя что?

Я помахал перед его носом письмом без указанного отправителя:

– Анонимка. Пишет, мол, отлов бездействует! Мол, в самом центре орудует банда псов, которые делают подкопы, прогрызают дырки в ограждениях, вредят подсобным хозяйствам. Вот, гляди – фотографию приложили, и не жалко им было плёнку тратить… – на фото были хорошо видны трупики кроликов, которые лежали в рядок у разгромленных клеток. – Адрес проблемы, пишут, хорошо известен: вся Набережная и Центральная площадь кишит псами… Мне вот что интересно, Анатольич – они кроликов тоже на площади прям у фонтана разводят? Или может – на Набережной клетки поставили? Ну ка-а-ак, скажи на милость, я могу им помочь, если они не указали адрес? И зачем писать анонимки – у нас что, тридцать седьмой год на дворе? И вообще – как будто других проблем нет. Такое чувство, что я уже год про одних собак только и пишу!

– Я тебе больше того скажу, – он взял у меня фото. – Это не собаки. Это тхор!

– Какой хор? – не понял я.

– Известно какой! Вонючий! Это он вот так живность губит, не добычи ради, а удовольствия для.

– А-а-а-а, хорёк! – даже я, вроде и местный, со всеми этими словечками никак не разберусь. Сначала – налисники, теперь вот – тхор… – Так что – собаки ни при чём?

– Ну тхор, я ж и говорю! Собаки этих кролей хотя бы погрызли… Тут капкан надо ставить, а не отлов вызывать! Хотя собаки эти тоже задолбали, конечно… Вернули нашим живодёрам ружья из ремонта-то?

Мы вдвоём заржали. Эта отговорка у коммунальщиков была великолепной: отправили ружья на ремонт в Тулу. А что касается отравы, так отраву дворняги не берут, потому как сердобольные граждане их и так до упаду кормят…

– У меня вообще такое чувство, Гера, – склонившись над столом и оперившись рукой на лысину Ильича, проговорил Анатольич. – Такое чувство, что мы не пресса, а отдел исполкома по связям с общественностью!

– Вот! – сказал я. – Истинно так!

– Ну ничего, выйдет новое постановление, все газетки республики на хозрасчёт переведут, и из подчинения районного выведут, тогда и попляшем, – он вроде как был всего лишь водителем, но за редакционные дела переживал будь здоров. – Министерское подчинение у нас будет! И хрена тогда они смогут нас шпынять!

Я от таких раскладов охренел и спросил только:

– Откуда новости?

– Слушай, я понять не могу, в Союз журналистов кто ездил – ты или я? Там же это доводили до общего сведения, потом статья в «Советской Белоруссии» была…

– Поня-я-атно… – только и смог сказать я.

Вот это эффект бабочки так эффект бабочки! Такого в будущем точно не было!

Дурацкая система двойного подчинения, когда с одной стороны учредителем газеты считался исполком, а с другой – мы вроде как относились к Министерству информации, сохранилась аж до двадцатых годов двадцать первого века. Соответственно, с двумя командующими, которые требовали порой совершенно противоположные вещи, дела шли не самым лучшим образом. Как, скажите, можно критиковать местную власть, если эта самая власть является твоим учредителем? «Маяк»-то был редакцией крепкой – как правильно сказал Анатольич – на самоокупаемости почти всю свою историю, так что мы могли ещё пободаться, потрепыхаться, изображая порой некую эрзац-независимость. Но каково было тем, кто получал дотации из районного бюджета? А это, на секундочку, восемьдесят процентов всех местных газет, всех районок области!

Так что новость была ошеломительной. Если уж власти отдельно взятой республики решились на такой эксперимент… Это что-то да значило, но что именно – понять пока сложно. Одно можно сказать наверняка: если это и не свобода слова и гласность, то всё-таки клапан для выхода недовольства и рычаг давления на местных партократов и неубиваемых зампредов всех мастей власти БССР получат очень даже неплохой.

– Будем называть вещи своими именами, – сказал Сивоконь и довольно улыбнулся: – Батька Пётр дал пиджакам просраться!

О как! Оказывается, «батькой» считали не только одного-единственного и неповторимого… Ну, то есть, я знал, что были ещё на белорусской земле Батька Минай и Батька Корж – но чтоб Машерова…

Абы-кого белорусы батькой не назовут!

* * *

Рогозинский и Вагобушев оказались людьми на удивление адекватными. Они сами всё поняли и пришли с пузырём и закуской – мириться. Пузырь был и у меня – ноль-пять «Столичной». Итого у нас получалось литр на троих, а потому решение было принято волевое: сначала делаем дела, потом сидим в беседке во дворе столько, сколько душе будет угодно.

У меня там смонтирован мангал, на скамьи можно подложить специально пошитые подушечки, а крыша давала защиту от дождя.

За что люблю мужиков, так это за отходчивость. Не в нашей натуре сахар в бензобак подсыпать. Ну – получил по спине держалкой для шторки, ну бывает. Пожали руки, вставили новую раму, застеклили, ставни повесили и пошли готовить шашлыки. Не раз и не два я был свидетелем (и непосредственным участником) замирения вчерашних врагов-соперников за общим делом или общим столом. И нередко, схлестнувшись в драке, а потом по воле случая разгрузив грузовик с кирпичом или приводя в порядок очередную проклятую железяку, пацаны всех возрастов начинали относиться друг к другу и поддерживать один другого так, будто в детском садике вместе манную кашу из общей тарелки ели.

Так и тут – Рогозинский поначалу очень злился, но потом, когда увидел, что я не пытаюсь качать права и командовать, взял бразды управления нашей сводной столярной бригадой в свои руки, как самый старший и опытный, и под его командованием мы справились с окном за какой-то час. Даже покрасить успели.

Тут преуспел Вагобушев – он аккуратненько приставлял картонку в самый стык штапика и стекла, и двумя-тремя отточенными движениями наносил краску, да так ловко, что ни одна капелька мимо не падала.

– Художник! – с искренним восхищением сказал я. – Я бы точно заляпал всё вокруг.

– Это ты листья в зелёный цвет не красил, – очевидно довольный собой, проговорил давешний ночной вор.

– Не, – сказал я, припоминая опыт Белозора. – Я в образцовой части служил, водителем. У нас такого и в помине не было.

– Что – строго по уставу?

– Ага! – кивнул я.

– У-у-у-у… – с пониманием протянул Вагобушев.

Наконец, с работой было покончено, мы разожгли мангал и принялись накрывать на стол. Рогозинский снова проявил начальственную натуру и взял в свои руки приготовление шашлыков:

– Знаете, почему шашлыки – это дело настоящих мужчин? – спросил он, явно желая сам ответить на этот вопрос и родить восхитительную шутку юмора. – Потому что только мужики умеют правильно насаживать и жарить!

Ну да, ну да. Директор «Ритма» не обманул моих ожиданий. Я улыбнулся из вежливости, а Вагобушев несколько подобострастно расхохотался. Хотя, строго говоря, шашлыки не жарят, их томят над угольным жаром, но…

Но мясо получилось действительно отлично! Рогозинский умел не только отмачивать дебильные шутки, как минимум – стеклить окна, готовить шашлык и руководить незнакомым коллективом, в котором имеется застарелый конфликт. То есть – априори был на голову выше большей части всех начальников, что мне довелось повидать. Понятно теперь, почему его директором строящегося архиважного производства поставили…

* * *

Ночь была звёздная, на небе – ни облачка, что для поздней осени на Полесье – нонсенс. Я поделился с мужиками парой тёплых кожухов, настоящих, на овчине, так что заморозки нас не пугали. Та и жар от мангала, куда мы подкинули берёзовых дровишек после того, как сняли шашлыки, тоже согревал. Искры от огня взлетали во тьму небес и медленно гасли.

Когда мы прикончили одну «Столичную» и собирались открывать вторую, Вагобушев спросил:

– Герман Викторович, а вы правда – того… Ну это…

– А?

– Ну, в смысле будущее предсказываете? Я когда у вас на чердаке шарил, ну, той ночью, такого насмотрелся – ужас один! Подумал – вы или психопат, или ведзьмак!

Он так и сказал – «ведзьмак», с белорусским акцентом. Эдакий вариант Геральта из Ривии с выбухной «г», плавно переходящей в «х». Гэральт Викторович Белозор, чтоб меня.

Рогозинский рассмеялся:

– Слушай, ну это же антинаучный бред! Ты вроде взрослый человек, племяш, член партии, а во всю это херомантию веришь? – конечно, через «е», и тут меня понесло.

Не знаю, как насчёт хиромантии, но по внешнему облику человека о нём можно узнать многое, верно? Так, например, мимические морщины расскажут вам о характере, а руки… А руки тоже могут поведать массу интересного.

– Иван Степанович, а дайте-ка мне вашу правую руку, – обратился я к Рогозинскому.

– Что – гадать будете? – усмехнулся он, но руку протянул.

Я внимательно глянул на его цепкую, широкую пятерную, осмотрел ногти, фаланги пальцев, структуру и цвет кожи, расположение мозолей, наличие шрамиков и других старых и новых травм… Нет, я не был специалистом в области хирономии (не путать с хиромантией, это как астрономия и астрология – две большие разницы), но по верхам нахватался того-сего. Так что, увидев всё, что хотел, начал вещать:

– Вам стоило бы сменить секретаря. Зачем на таком крупном и важном предприятии такой нерасторопный специалист? Только личное время теряете, как будто у вас нет других дел, чем этой канцелярщиной маяться…

Рогозинский и Вагобушев удивлённо переглянулись, а я убедился, что тут попал в десятку, и потому продолжил:

– А вот с женой вам, товарищ Рогозинский, стоит расставить все точки на «ё». Так долго продолжаться не может, сами понимаете. Поговорите как взрослые люди, не стоит друг друга мучить…

– Постойте, но как вы… – Иван Степанович, кажется, стремительно начал трезветь.

Я не останавливался:

– Да и вообще – вы ведь особой любви к электрике и электронике не питаете, и со сложной техникой не очень ладите. Тогда почему вас именно сюда назначили? Чтобы убрать неугодного человека? Вы ведь строитель по специальности, да?

Рогозинский и Вагобушев явно были в нокауте.

Нет, такие штуки-дрюки работают только в самых общих чертах, да и то при изрядной доле везения. Как он там говорил – антинаучно? Я бы сказал – псевдонаучно.

Мозоль на последней фаланге среднего пальца говорила о том, что он много и часто пишет от руки. Вряд ли он ваяет бестселлер тёмными осенними вечерами, не похож он на писателя, слишком нормальный. Так что – эти весьма характерные для школьников и студентов отметины могли сказать только о том, что с документами у него в приёмной бардак, и ему приходится чиркать самому. Дружил бы с техникой – освоил бы машинку, ан нет… Но тут бабушка надвое сказала, мог и ошибиться.

Кожа у Рогозинского была того типа, который загорает при первом прикосновении солнечных лучей. При такой коже под обручальным кольцом остаётся хорошо заметная белая полоска. Кольцо имелось, полоски – не было. Ездил на отдых и снял? Угадайте зачем?