Текст книги "Гонзо-журналистика в СССР"

Глава 11, в которой из-за холмов появляется кавалерия

Бил он меня больно, но аккуратно. Вообще-то злодей такого уровня, как Солдатович, вроде как не должен был сам руки марать. Призвал бы каких-нибудь лихих демонов из преисподней и сидел бы в сторонке, глядя, как они из меня душу вытряхивают. Ан нет. Этот, видимо, сам себе нравился, когда, скинув китель и засучив рукава, долбил меня по спине, по рёбрам и по голове – там, где из-за волос синяков видно не будет.

Это продолжалось минут пять, в течение которых я ругался, матерился и умолял Солдатовича отцепить меня от стула, чтобы я мог сожрать его с потрохами. Наконец следователь по особо важным делам устал. Он вытер руки махровым полотенчиком, тяжело отдуваясь, обошёл стол и уселся обратно на свой стул.

– Тут у меня показания пятерых свидетелей о том, что они видели, как ты душил женщину. Что я с тобой вожусь?

– Вам что, совсем не важно, что реальный убийца, маньяк – продолжает находиться на свободе и убивает женщин одну за другой?

Он достал из внутреннего кармана кителя сигареты и спички и закурил.

– Так ты ж и есть убийца. Залётный. Воук не палюе там, дзе жыве, – внезапно по-белорусски сказал он. – Приезжаешь из своих пердей в крупный город – и охотишься. Тебя прижать – так окажется, что и в Барановичах, и под Новополоцком – твоих рук дело.

– Так… Ладно. Ну, вы хоть в РОВД Дубровицкое позвоните, спросите – что за человек такой Гера Белозор. Можете в районное КГБ набрать, по адресу улица Малиновского дом тринадцать…

– Спрошу, – кивнул Солдатович, – я всё спрошу. В первую очередь с тебя. Мне нужно закрыть дело – и я его закрою. Посиди пока тут, подумай – вот тебе бумага, тут всё уже отпечатано на машинке, надо только подпись поставить… Вот ручка. Через два часа буду.

И ушёл. Отличное, мать его, предложение! Ещё бы кляп в рот вставил и требовал сказать, где ключ от квартиры, где деньги лежат! Даже если бы я страстно желал подписать его филькину грамоту – то, будучи пристёгнутым за руки и ноги к стулу, сделать это никак бы не смог!

Оставалось только ждать. Ждать и держаться. Тут три варианта: или Солдатович устанет меня мурыжить и переключится на доходяг – они в чём угодно признаются, или всё-таки меня хватятся и найдут раньше, чем… Чем он выбьет из меня всю дурь – это и был третий вариант. Ссать кровью или получить сотрясение мозга мне не улыбалось. Пока что побои можно терпеть – в конце концов, сие тело было исключительной крепости и выносливости, да и мышечный каркас и Белозор, и я нарабатывали не напрасно. Всё-таки, когда удары приходятся по мышцам пресса, а не сквозь тонкую прослойку жира напрямую по внутренним органам – это несколько меняет дело. Правда, рёбра, возможно, он мне всё-таки сломал…

Рассуждать отстранённо не очень-то получалось – болело всё-таки дико. Поэтому я время от времени шипел и хрипел, и матерился, и пытался хоть немного изменить положение многострадальных конечностей, но помогало слабо. Сколько прошло времени – не знаю. Вряд ли больше пары часов – по крайней мере, в туалет хотелось не так, чтобы очень – терпеть пока можно.

Наконец, дверь снова залязгала. И в кабинет вошёл… Привалов? Я даже моргнул несколько раз, чтобы отогнать наваждение. Это был он – и не он! Чуть более худощавый, явно уделяющий больше времени спорту, чем медведеподобный начальник Дубровицкого РОВД, с тронутыми сединой висками, цепким взглядом и белым шрамом на подбородке.

– Вы – его брат-близнец, – сказал я. – Здравствуйте, Пётр Петрович.

– Не близнец, – сказал он. – Единокровный. У нас один отец. Я старше на три года. Здравствуй, Герман Викторович.

Фантастика! Этот самый Пётр Петрович подошёл к оставленному на столе магнитофону, особенно не заморачиваясь, открыл его и вынул кассету. Потом достал из кармана ключ и освободил меня от наручников.

– Пошли, – сказал он.

– Вот так просто?

– Ни хрена не просто. Паша убедил меня, что тебе можно верить, так что сейчас я ставлю на кон о-о-о-чень многое. Ты знаешь, кто маньяк?

– Я знаю номер его служебной машины – удалось сфотографировать. И ещё кучу всего.

Я шёл за ним как сомнамбула – по тому самому коридору с капающей с потолка водой. На выходе Пётр Петрович забрал все мои вещи, в том числе – фотоаппарат и кастеты, и открыл дверь:

– Вперёд. Вон – машина, двери открыты.

Это какой-то дурдом. Как он это сделал? Просто так взял – и вывел меня?

– Заигрался не один ты, – сказал он, усаживаясь на водительское место «Волги». – Солдатович никого не оформил. Ни тебя, ни тех наркоманов. «Белорусский Мегрэ», мать его! Думает, скотина, ему закон не писан. Вас не было и нет в этом здании, понимаешь?

Я пытался понять, но пока получалось не очень.

– И что делать?

– Ловить маньяка. Давай, рассказывай. Мы едем ко мне, там проявим плёнку из твоего фотоаппарата. А ты начинай вещать.

И я начал вещать. Никакой лирики, никаких причинно-следственных связей. Всё, что знал про минского душителя: про добровольную дружину, должность парторга, брючный ремень, любовь к жене и ювелирным украшениям, работу в одном из местных совхозов – механизатором…

– Откуда всё это – можно не спрашивать? – на его гладко выбритых челюстях играли желваки. – Паша говорит – ты типа Мессинга, да? Или Горного?

– Ну… Я бы так не сказал. Где я – и где Горный…

– Значит, так. Ювелирка – это реальная улика. У Авксентьевой пропали два кольца и кулон. Описание вещей есть, родственники опознают, если что. По базе номер «буханки» пробьём быстро – у меня есть ребята в ГАИ. Теперь так: узнать его сможешь?

Я задумался. Перед глазами всплыла мутная чёрно-белая фотография, из той самой передачи с Каневским. Разлёт бровей, подбородок с ямочкой, залысины… Леонид Семёнович мне заговорщицки подмигнул и погрозил пальцем из зеркала заднего вида, и я вздрогнул: ну вас на хрен, товарищ Каневский, с такими шуточками!

– Пожалуй, смогу.

– Давай-ка расскажи мне свою основную версию, как ты на этого типа вышел?

И я рассказал ему про звонок в редакцию, бабулю, которая якобы поведала про машину с надписью «Техпомощь», в которую садилась одна из предыдущих жертв и про стрёмного соседа, но потом испугалась и бросила трубку. А с машиной «Техпомощь», которая появилась так вовремя – реально повезло. Думал, буду дежурить несколько дней, даже отпуск взял.

– Сойдёт. Тем более – ты фигура широко известная в узких кругах, настоящая заноза в заднице. Если правильно подать – люди поверят, что ты затеял очередное расследование. Да и позвонить тебе реально могли – например, с таксофона. Ты же у нас Робин Гуд…

– Робин Гуд был разбойник. А я – наоборот.

– Да мне по хрен. В общем – если мы его возьмём, то ты скажешь, что в том лесу видел его лицо сквозь лобовое стекло машины – и всё сойдётся.

– А те доходяги…

– По хрен на доходяг, банальная экспертиза покажет, что они под веществами.

– Гуталин, – сказал я.

– Что? – Пётр Петрович дёрнул головой.

– Они мажут гуталин на хлеб и сушат. Потом соскребают и жрут.

– Фу! Мерзость.

Я был с ним полностью согласен.

– А Солдатович… – заикнулся я.

– А что – Солдатович? Он сейчас как уж на сковородке. Понимает – налажал сильно, и если вся его херня раскроется, не сносить ему головы. Штурмом он УГРО брать не будет, наверх стучать – тоже. К нему и так немало вопросов. А вот договориться со мной попробует. Но хрен там! Вот если бы наш Мегрэ сделал всё как положено – документы оформил, экспертизу у наркотов сделал, тебя, любезного, сразу допросил, а не в холодную кидал… Тогда другой вопрос. Тогда бы он рядом с тобой сидел сейчас в машине, а не я. Но там нахрапа и наглости больше, чем интеллекта. «Мне всё равно, кто будет сидеть – дело должно быть закрыто!» – это я своими ушами слышал, и не один я! Он ведь даже гордился этим дерьмом…

Мы подъехали к сталинской постройки четырёхэтажному зданию с тыла, Пётр Петрович аккуратно втиснул «Волгу» между двумя жёлтыми милицейскими автомобилями и сказал:

– С вещами на выход! – ещё один шутник…

Здесь чувствовалась рабочая суета: народ в форме и по гражданке носился туда-сюда с папками документов, курил и ругался на лестничных площадках, трезвонили телефоны, хлопали двери… Я следовал за широкой спиной старшего Привалова как баржа за ледоколом. Наконец он открыл одну из дверей и сказал:

– Привет, девчата. Я привёл вам Белозора. Напоить, накормить, дать сменную одежду. Занимайтесь.

* * *

Девчата оказались кадровичками. Такие подтянутые, аккуратные, доброжелательные и восторженные. Восторгались не мной – Приваловым-старшим. Пётр Петрович – то, Пётр Петрович – это… Я первым делом попросил телефон – Тасе звонить.

– Таисию Морозову? – откликнулся голос той самой пожилой дамы-портье. – Так она от стойки в своей гостинице не отходит с самого утра! Звони скорей.

– Гера! – выкрикнула она. – Ты живой?

– Я – да. Тась, уже всё нормально. Уже – разберусь…

– А я Привалову позвонила, Соломину позвонила и Волкову этому твоему, и в больницы все, и даже райотделы начала, и уже думала папе звонить, чтобы он…

– Не надо папе. Ты просто солнышко, умница, можно сказать – спасла меня. Я теперь в надёжных руках, не волнуйся. Сегодня увидеться не получится – но завтра очень, очень постараюсь, – я сильно кривил душой. Завтра я мог оказаться за решёткой вместе с Петром Петровичем. – Я тебя очень люблю, переставай уже волноваться.

Она там, на другом конце провода, шмыгнула ещё пару раз носом, потом, судя по тону, взяла себя в руки, и мы тепло попрощались. Чудо, а не девушка. Мне-то явно взять себя в руки не очень-то удавалось – по крайней мере, сейчас меня здорово накрыло после всего пережитого и начало поколачивать.

Кадровички, которые слушали весь наш с Тасей разговор, едва дыша, наконец отмерли и принялись суетиться. Они нашли мне сине-серую милицейскую рубашку без знаков различия, какие-то гражданские брюки и шнурки для ботинок, дали несколько небольших полотенец и пустили в санузел умыться и привести себя в порядок, пока сами организовывали чай с бутербродами.

Мои штаны-карго ручной работы еврейских модельеров и рубашка отправились в мусорку. После забега по зарослям, ночи в камере и усилий Солдатовича не стоило и пытаться привести их в порядок. Туда же перекочевала и майка – вся в крови и грязи. Глядя в мутное зеркало, что висело над раковиной, я шипел, морщился и думал, что, пожалуй, вполне мог бы отпустить свою тушку, ноги и руки сыграть Аватара-нави в фильме Джеймса Кэмерона. Без грима. И мне совершенно точно нужна таблетка обезболивающего, а лучше – две.

Колючие брюки подошли почти идеально, милицейской рубашке пришлось закатывать рукава – оказались коротковаты. В общем, спустя десять минут я стал более-менее похож на человека. В отделе кадров меня уже ждал на скорую руку накрытый стол.

– Девушки, а таблеточки обезболивающей у вас не будет?

Нашёлся анальгин. Пока я жрал, стараясь не чавкать и не смущать умильно поглядывающих на меня женщин в форме, в кабинет входили и выходили люди, приносили документы, что-то спрашивали – и при этом полностью игнорировали моё присутствие. Когда поток схлынул, одна из кадровичек спросила:

– А вы тот Белозор, который журналист из Мозыря?

– Я тот Белозор, который журналист из Дубровицы, – кивнул я с набитым ртом.

– Тут Лидка из бухгалтерии говорила, что вы экстрасенс. У неё в Гомеле жених, он в ОБХСС работает, рассказывал про вас.

Я подавился бутербродом: какого это хрена в Гомельской ОБХСС про меня разговоры ведут? Ну, да чёрт с ним:

– Я не экстрасенс. Я просто смотрю по сторонам, слушаю, что люди говорят, и лезу куда не следует. Иногда получается сделать что-то хорошее, иногда получается полная дичь… А потом вот… – я развёл руками, как будто они могли увидеть все синяки и ссадины под рубашкой.

В любом случае – прониклись и на некоторое время замолчали, а потом одна спохватилась:

– У меня ещё шоколад есть. Горький! Будете?

– Буду, – кивнул я, – я всё буду.

Я как раз дожёвывал шоколадку, когда вошёл Пётр Петрович с лицом довольным, как у кота, который объелся сметаны. Он помахивал какой-то фотографией:

– Ну, танцуй, Белозор! Везучий ты сукин сын. Фото получилось, номер виден, сейчас пробивают. Собираем опергруппу – и погнали!

Я попытался изобразить, сидя на стуле, несколько радостных танцевальных движений, но тут же скривился от боли.

– А Солдатович?

– А что нам Солдатович? Хана теперь Солдатовичу!

* * *

Я и не думал, что при Союзе без всяких там компьютерных баз данных и прочих примочек можно так быстро работать! По информации ГАИ «буханка» оказалась приписана к совхозу «Заветы Ильича», парторгом там работал некий Михаил Эрастович Геничев – об этом узнали в обкоме, там же получили и его домашний адрес.

– Эрастович! – я хлопнул по столу ладонью. – Точно – он!

Привалов только кивнул, странно на меня посмотрев.

– Сейчас парни соберутся – и двинем. Ты готов?

– Куртку бы…

– Куртку отдам, припасы твои – выбросил, потом спасибо скажешь. Фотоаппарат пойдёт как вещдок.

– Чёрт с ними, с припасами… – махнул рукой я.

Оперативники уже ждали внизу. Настоящие волкодавы: поджарые, лихие дядьки в гражданской одежде. Машины было две – «Волга» Петра Петровича и «Москвич» – бежевый, неприметный.

– Поехали, Петрович? – спросил один из них и ожёг меня холодным взглядом. – А этот – с нами? На хрена он нужен?

– Опознать может.

– Так фото из обкома обещали?

– Будем сидеть и ждать, Гриша?

– Понял. Не будем. По коням?

– По коням, мужики!

Глава 12, в которой удается сделать и сказать что-то правильное

Деревенька Новосёлки, которая и кормилась, и работала на совхозе «Заветы Ильича», представляла собой типичную белорусскую вёску. Одна-единственная улица, вдоль которой и располагались уютные, аккуратные домики с двускатными шиферными крышами, палисадниками, цветными ставнями и дымом из печных труб. Гигантские липы и берёзы уже начинали сбрасывать листву, и работящие бабули там и тут орудовали граблями, переговариваясь. У самых их ног выискивали в рыхлой земле сонных от осенней прохлады червяков нахохлившиеся деловитые куры.

Мы прибыли к конторе совхоза уже к вечеру. Как сообщил какой-то местный заместитель заместителя – Михаил Эрастович Геничев не так давно убыл домой. Да, вчера брал «буханку» – вечером ездил на дальнюю молочную ферму чинить там доильный аппарат. Отличный слесарь, золотые руки! И семьянин хороший, жену любит, подарками балует. Он даже на доске почёта висел: такое простое лицо, приятная улыбка, подбородок с ямочкой. Глаза, правда, дуроватые, но это, возможно, воображение играет. Отличник боевой и политической подготовки, мать его… Сомнения у меня исчезли полностью, и я просто кивнул Петру Петровичу. Опера подходили к стенду и вглядывались в лицо подозреваемого, щурились, хмурили брови.

Дом слесаря – золотые руки Геничева располагался недалеко от главной достопримечательности Новосёлок – магазина. Разделившись на две группы, опера принялись окружать высокую хату с белыми ставнями.

– Стой тут. И ни с места! – ткнул мне пальцем в стену сарая Привалов-старший. – И не сметь мне вот это вот всё!

Я не смел. Понимал – уже налажал, герой хренов, укротитель токсикоманов. Женщина погибла из-за моего геройства! Пусть профессионалы работают. Пока оперативники занимали позиции вокруг дома, я стоял, подпирая забор, и осматривался. Сарайчик над моей головой был интересный: в его фронтоне неизвестный мастер вырезал небольшую дверцу. Наверное, там располагался сеновал – удобно же с улицы подогнать телегу и закидать прямо туда вилами?

Послышался требовательный стук в дверь хаты и голос Петра Петровича:

– Откройте, милиция!

Испуганный женский возглас, потом – звон разбитого стекла, крики «держи гада!», топот ног, шум падения, матерщина и тяжёлое дыхание. А потом грохот раздался уже над моей головой – на чердаке сарая! Вдруг дверца скрипнула, и на пожухлую осеннюю траву спрыгнул человек в сорочке и семейных трусах. Геничев!

Он явно не ожидал увидеть тут меня, я – его. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидел он, я разглядел лишь звериный страх и осознание проигрыша. В руке у него сверкнул обычный кухонный нож.

– Зарежу! – брызжа слюной, завопил он и принялся размахивать оружием.

– По хрен, – выдал я приваловское словечко, и ни разу не грациозным движением сместился вправо, одновременно попытавшись сбить клинок с траектории левой рукой.

Не получилось – я почувствовал, как предплечье ожгло болью, по руке потекло горячее, но обращать внимание на это было некогда – ДАЦ! Я зарядил ему справа в ухо, по-деревенски, наотмашь, со всей белозоровской дури. Михаил гори-он-в-аду Эрастович Геничев смачно впечатался в забор и стёк по нему подобно испорченному желе. Нож блестел в траве как бок выброшенной на берег рыбины.

– Мужики-и-и-и-и! – неожиданно для самого себя басом заорал я. – Пойма-а-а-ал!

– …я-а-а-ать, Белозор, какого…!!! – Привалов перепрыгнул через забор весьма стремительно, куда там кенгуру!

Следом за ним рядом со мной оказались ещё два опера – как из-под земли. Один из них тут же проверил дыхание и пульс у Геничева, другой метнулся в машину за аптечкой и стал бинтовать мне руку.

– Кость не задета, жить будешь. Но, возможно, недолго. С твоим-то образом жизни… – бурчал мент, ловко завязывая концы бинта на бантик.

– Геничев в норме, но могла лопнуть барабанная перепонка, – доложил второй. – Знатно его товарищ Белозор приложил. Мог и убить!

– И хорошо, что не убил! Мы ему ещё и вооружённое нападение инкриминируем, – злорадно улыбнулся Привалов. – Давай, вызывай криминалистов. Чую я – всё у нас получилось, ребята.

* * *

В дом я даже заходить не стал – сидел себе у крыльца на скамеечке под яблоней. Там на кухне рыдала шокированная женщина, сдирая с себя многочисленные кольца, серёжки и кулоны. В спальне менты по-горячему кололи очнувшегося Геничева, криминалисты и другие умельцы переворачивали весь дом вверх дном. И, кажется, что-то находили.

Ко мне вышел Привалов, достал пачку неожиданных «Мальборо», бензиновую зажигалку – тоже импортную, целую «Зиппо», и спросил:

– Будешь?

Я баюкал руку на перевязи через шею.

– Не курю, но если вы будете – то я не против.

Он ловко зашвырнул в самый уголок рта сигарету, щёлкнул зажигалкой, прикурил и затянулся.

– Как это у тебя происходит? Ну, твои откровения? Мне ведь брательник рассказал эти истории с рацпредложениями и с браконьерами, там где схрон с оружием нашли… И что клад ты отыскал… И про массовые захоронения в Деражне… Это какие-то видения? Или голоса? Ну, ты не думай, я не ради праздного любопытства. Мы ведь спеленали гада! Сколько жизней спасли, представляешь?

– Представляю, – я плюнул себе под ноги, – он бы до 1986 года на свободе гулял. А Солдатович посадил бы 14 невинных людей за него. Сейчас – не знаю, сколько уже успел упечь. У него спрашивайте.

– Вот как? Ни хрена себе… Понятно теперь, чего ты очертя голову рванул-то, в Шабанах! Почему сразу со мной не связался?

– Откуда ж я знал, что Привалов… То есть, Павел Петрович меня вычислил – и поверил? Думал, что я самый хитрый и продуманный!

– Самый хитрый – это ваш Волков. Будущее не предсказывает, конечно, но тоже человек весьма непростой… Ты ведь и с ним работаешь, да? Признавайся, стол для Машерова – твоя идея?

– Стол – его. Морёный дуб – моя. Хорошо же получается, а?

– Хорошо, – кивнул Привалов. – И с уродом этим хорошо получилось по итогу. Только если эти твои голоса снова тебе что-то нашепчут – ты сразу Пашке говори. Или мне. Или Волкову. А мы уж постараемся…

Я глубоко вздохнул:

– Понимаете, Пётр Петрович… Я ведь не могу быть до конца уверенным… Вот и тут – ну откуда я знал, что у меня не банальные глюки? Наломал дров, женщина погибла… Моя вина!

– Не твоя – а урода этого! Так и знай! Если б я себя каждый раз винил, когда кто-то из таких ублюдков… Не-е-ет, я их виню! И яростно преследую! Изо всех сил! И ты – не себя вини. А их! Людоеды… – желваки на челюстях старшего Привалова перекатывались, он даже скрипнул зубами. – Самое сложное – не пристрелить при попытке к бегству.

Замначальника Минского УГРО докурил сигарету и сказал:

– Мы тебя просто так не отпустим, ты это понимаешь? Ты ценный свидетель, так что из Минска ближайшие пару недель, будь добр, ни ногой. И сейчас с нами поедешь – всё честь по чести запротоколируем, оформим.

– М-м-м-м… – промычал я.

– Чего мычишь?

– М-м-м-материал в газету?

– Вот же ж! Кто о чём, а вшивый о бане! Белозор, признайся честно – ты не в своём уме?

– Я не в своём уме, – честно признался я.

И самый лучший полиграф, и самая ядрёная сыворотка правды не смогли бы выжать из меня фразу более истинную и правдивую. Привалов посмотрел на меня внимательно, а потом достал вторую сигарету:

– А-а-а-а, по хрен. Спрошу наверху – может, оно и кстати будет. Подумаем, что можно, что нельзя давать в печать… Ещё что-нибудь?

– Завтра у нас двадцать шестое? У меня выступление в Союзе Журналистов… На тему новой полевой журналистики…

– Ну, завтра я тебя уже отпущу. Даже – подвезу, если хочешь. С мигалкой и сиреной. В Минске-то есть, где остановиться?

– Хочу! – сказал я. – Подвезите. А про остановиться… Раубичи – нормально будет?

Он понимающе улыбнулся:

– Нормально.

* * *

После того, как из меня выжали все соки и дали подписать протокол, в котором содержалась отшлифованная версия моего участия во всей этой дичи, выбираться куда-то из епархии Петра Петровича смысла и не было – на дворе стояла глубокая ночь.

– Ну, домой я уже не попадаю, – сказал Привалов-старший. – Потому – пошли спать вниз.

Куда это – вниз? Мы спускались по лестнице и уже миновали первый этаж, когда у меня проклюнулось понимание – куда именно мы идём.

– Разведётся она со мной, – замначальника УГРО сокрушённо приговаривал на ходу. – Какая ж баба это выдержит? Я, бывает, по три дня дома не ночую. Она мне говорит: лучше любовницу заведи, но работу – меняй. Я ж по первому образованию – лесник! Но, видно, судьба у нас такая, у Приваловых – ментами быть. И батя мой, и дед… Прадед – ещё околоточным при царе был, во время революции вместе с товарищем Фрунзе милицию организовывал.

На посту охраны он поздоровался с двумя возрастными милиционерами за руку и сказал только:

– Этот со мной.

Привалов достал из кармана связку ключей и открыл одну из пустующих камер, двери которых располагались по обеим сторонам коридора, а потом сделал широкий жест рукой:

– Добро пожаловать в номера! – сказал он. – Я сейчас за одеялами схожу. И за будильником. А ты пока устраивайся.

Спалось препаршиво: на какой бок ни повернись – везде болит. Хорошо хоть Пётр Петрович не храпел, посапывая на соседней шконке, и Каневский не снился.

* * *

Привалов обещание исполнил – отправился вместе со мной, одетый по форме, со всеми медалями-значками и на служебной машине жёлтого цвета. Почему? Потому что мы проспали по его вине.

Когда зазвенел будильник, Пётр Петрович просто подхватил его с пола и одним мощным броском размозжил об металлическую дверь. Ну, и как закономерный результат – опоздание более чем на час. Так что теперь он просто обязан был отмазать меня от гнева Шестипалого и прикрыть перед председателем правления Союза журналистов.

Ехали и вправду – с мигалкой и сиреной, иначе чёрта с два бы успели: Минск – город немаленький! Притормозили перед Домом печати, я пригладил шевелюру и скептически глянул в зеркало на свою потрёпанную физиономию. Привалов надел фуражку.

– Пойдём? Да не боись ты! Речь приготовил?

– Приготовишь тут… – хорошо, хоть девчата-кадровички рубашку и брюки мне погладили и куртку в порядок привели!

Мы прошли в актовый зал, вахтёрша и не подумала останавливать аж целого полковника, ну и меня грешного – за компанию. Поднявшись по гулким ступеням и приблизившись к дверям, я даже не удивился, когда услышал:

– Следующий докладчик у нас из Гомельской области… Герман Викторович Белозор, редактор отдела городской жизни Дубровицкой районной газеты «Маяк»… Тема оригинальная: «Проблемы развития региональной прессы в контексте авторского направления „новая полевая журналистика“»… Герман Викторович? Товарищ Шестипалый, где ваш докладчик?..

В этот момент мы шагнули в зал, и все принялись оборачиваться. Ещё бы! Милиционер при параде и некто в весьма затрапезной одёжке и с лицом таким, будто его елозили по бурачной тёрке.

– Так вот он, вот Белозор! – удивлённо проговорил Шестипалый, который сидел в президиуме.

– Товарищи! – Пётр Петрович мигом пересёк зал, поднялся на сцену и повысил голос так, что его было слышно и без микрофона. – Я – полковник Привалов, заместитель начальника Минского уголовного розыска. Герман Викторович вёл серьёзное журналистское расследование, оказал неоценимую помощь следствию в задержании особо опасного преступника – и потому опоздал. Но, как видите – вполне готов к труду и обороне. Прошу вас встретить его аплодисментами, он, можно сказать, с корабля на бал, так что… Ну, он сам вам всё расскажет – то, что не относится к материалам дела, конечно!

И лихо слился куда-то за кулисы. Журналистская братия захлопала – если не восторженно, то вполне благожелательно. Шагая по ступенькам, я успел увидеть оттопыренный большой палец Шестипалого и круглые-симпатичные глазки товарища Юговой.

– Ну, что ж, – сказал председатель правления и посмотрел на меня через очки. Потом снял их и посмотрел без очков. – Вам слово, товарищ Белозор.

– Ну, во-первых, я прошу прощения за мой внешний вид. Эту рубашку мне любезно предоставили в УГРО, брюки – тоже. Куртка – моя, но весьма пострадала в последние дни, и если вы поможете мне…

– Конечно-конечно, – первым сообразил Шестипалый, который вскочил, подбежал и придержал мою верхнюю одежду за плечи.

Таким образом, я высвободил обе руки, и зал вздохнул, увидев бинты.

– Вот она, новая полевая журналистика во всей красе. По правде говоря, такая напасть со мной приключилась потому, что волей-неволей мне пришлось выйти на республиканский уровень с привычного районного. В родной Дубровице меня ножом ещё не пыряли, ограничивались только мордобитием… Но так или иначе – всё это началось тогда, когда появилось доверие. Личный контакт с читателями. Когда Гера Белозор стал не просто буквочками под текстом – а конкретным человеком, хорошим знакомым, с которым можно иметь дело. Такой дружелюбный сосед, который в случае чего поможет – добрым советом и добрым делом. Журналиста должны знать в лицо! Это возможно в провинции – и почти невозможно в большом городе. Разве что телевидение…

– То есть, вы предлагаете рассыпаться бисером перед каждой бабулей с заскоками? – всегда найдётся любитель выкрикнуть с места.

Или, может, это я не внушаю уважения и ужаса? Вряд ли они стали бы перебивать Шестипалого или того же Рубана. Но я был искренне благодарен крикуну.

– Вот товарищ Привалов, который так эпатажно меня представил – он говорил, что я попал с корабля на бал. А знаете, как я попал на корабль? Точнее – во всю эту историю в Минском районе? Скажите, есть тут кто-то из «Минской правды»? – я опять включил балагура, а не докладчика.

Президиум бесился, Шестипалый ликовал. Югова строчила в блокнотике.

– Ну, я! – это оказался тот самый крикун. Есть Бог на свете, щас я на нём отыграюсь! – Иван Соменко, отдел писем «Минской Правды».

– А скажите, товарищ Соменко, почему ваша бабуля, из вашего пристоличья звонит в Дубровицу некому Белозору и сообщает про подозрительного соседа? Почему она звонит не вам, не в милицию и не председателю колхоза? – я выдержал паузу, дождался, пока все зашумели, то ли осуждая мой неприкрытый эгоцентризм, то ли действительно пытаясь понять – почему? – А потому, что она не так давно переехала из Дубровицкого района, чтобы помочь присматривать за внучатами. И она помнила, что там, в Дубровице, в газете работает такой чудила Белозор, который как-то ответил ей на звонок и помог с очисткой дренажных канав вдоль улицы… У нас на Полесье – очень актуальная проблема…

– И что вы сделали? Написали критиканскую заметку как всё плохо в коммунальном хозяйстве? – товарища Соменко решила поддержать какая-то грымза лет сорока, стриженная под мальчика, который стрижен под девочку. – Это подло – таким образом добывать дешёвую популярность!

– Та нет, – отмахнулся здоровой рукой я. – На следующий день у меня был репортаж «с колёс» про аварийную водоканала. Так мы с мужиками туда подъехали, откачали сточные воды, а потом вручную прочистили трубу, в которую набилась скошенная трава, я испоганил отличную сорочку, знаете ли, пришлось выбрасывать… Но зато она нам с собой ватрушек надавала – просто восторг, а не ватрушки!

Байка эта была полностью правдивой, чистили канаву и ели ватрушки мы буквально в августе – вместе с Драпезой, кстати. Но, конечно, с историей урода Геничева это никак связано не было. Но если врёшь – то будь добр делать это убедительно, сдабривая хорошей порцией правды! И я врал дальше:

– И вот именно поэтому ей вспомнился я, грешный! Потому что с моей физиономией у неё ассоциировалась конкретная помощь, которая ей была оказана! Попадись ей толковый участковый – она, наверное, сообщила бы в милицию, а если бы её когда-нибудь осматривал хороший невролог – то позвонила бы в психоневрологический диспансер с просьбой забрать странного соседа. Вот я к чему клоню! Людям не нужны безликие буквы и цифры, не нужна «региональная пресса»! Им нужны другие люди – с которыми можно побеседовать, поделиться горестями и радостями, послушать байки и поверить в то, что жизнь действительно станет хоть немного лучше… Пускай эта беседа и будет происходить при посредничестве газетных столбцов. Главное – оставаться человеком, оставлять в каждом тексте свою индивидуальность. А не вот это вот «согласно графика» и «по всем вопросам приняты соответствующие решения»…

Народ загыгыкал. Всё-таки я достучался – пусть и использовав подленький приёмчик! Рубанув воздух ребром правой ладони и поминая про себя ублюдского ефрейтора с дурацкими усиками, я продолжил:

– Я не призываю вас всех стать Белозорами – это неудобно, обременительно и вообще – вредно для здоровья. Но вы можете перестать быть функцией, говорящим инструментом под названием «корреспондент газеты „Минская Правда“»! Вы можете стать «Иваном Соменко, который…» И вот в тот самый момент, когда вы это услышите: «А-а-а-а, так это вы – тот Соменко, который…» от дедули в пельменной или кондукторши в автобусе, или мужиков в беседке – тогда можете считать, что постигли самую суть новой полевой журналистики! И вовсе не важно – занимаетесь вы вопросом защиты животных и спасаете дворняг от отстрелов или берёте интервью у пациентов в раковом корпусе и организовываете волонтёрский концерт для смертельно больных деток. Или добиваетесь, чтобы зданию, в котором сейчас располагается общественный туалет, дали статус историко-культурной ценности – это ваш выбор, не нужно всем лезть в дренажные канавы и гоняться по лесам за браконьерами и по пригородам столицы – за убийцами! Главное – чтобы народ поверил, что ваши слова – не пустой звук! Ваш текст – не набор бессмысленных букв и цифр! Это – живой разговор о том, что действительно волнует ваших читателей, всех, для кого вы пишете, с кем вы беседуете через типографскую краску газетных столбцов. Разговор, который потом может превратиться в хорошее, правильное дело! – я выдохнул, а потом почувствовал, что у меня кружится голова, и уцепился за трибуну.