Текст книги "Гонзо-журналистика в СССР"

Каждый из нас является кладезем информации, мы просто не умеем ею пользоваться. Та же история с котлоагрегатом тому пример – вспомнил случайно, а в итоге получилось здорово! А сколько таких штук, очевидных для меня и невероятных для этой эпохи, есть в нашей общей с Герой башке? Мне нужно хорошее пространство для того, чтобы удобно думать! И зачем его организовывать где-то ещё? Мой дом – моя крепость! И деньги я на него тратил не скупясь. Крепость мне нужна уже здесь и сейчас. Мощная, тёплая, удобная.

Потому и трудились три бригады шабашников – до самого позднего вечера, под светом электрических фонарей.

– Ну шо, Викторович? – Ласица, прораб на пенсии, который руководил всей этой дичью, встретил меня у калитки. – Кладку закончили, леса будем снимать. Остался забор.

– Отлично! За стахановскую работу и опережение сроков – с меня по пятёрке каждому, – пожал ему руку я. – Как там дело с отоплением?

– Котёл поставили, с батареями заканчивают. До заморозков успеют, никуда не денутся.

Новости были только хорошие. Печь уже переложили в камин, в пристройке вместе с большой ванной и туалетом уместилась и топочная – каморка, в которой стоял котёл. Это чудовище топилось дровами и грело воду для батарей и наполнения бака для мытья. В нюансы я не влезал – работает, и ладно. В общем – у меня теперь все шансы провести зиму без опаски превратиться в снежного человека.

– У меня есть знакомые девчонки из ЖЭКа, – проговорил Ласица. – Там, обои поклеить, подкрасить…

– О! Чирканите мне на бумажке, ладно? Я сам планирую, но с этой работой… – я махнул рукой.

Прораб понимающе кивнул.

– Тогда мы леса снимаем – и сворачиваемся?

– Сворачивайтесь!

Я прошёл в дом, согнувшись, чтобы не задеть перекрытия лесов. Жить на стройплощадке – то ещё удовольствие. А какой есть выход? Снять гостиницу? Жить на работе – на кухне на диванчике? Любовницу найти на время ремонта? Нет, спасибо.

Ботинки полетели в одну сторону, сумка – в другую. Я достал картонную пачку с пельменями из морозилки, зачем-то потряс их и сунул обратно. Нужно будет как-нибудь к Пантелевне напроситься, на мастер-класс по лепке настоящих пельменей, а пока и эти сгодятся. Сотейник кипел на плите рядом с туркой, за окном матерились рабочие.

– Ты русский человек или нет? – выговаривал цыганистого вида Роман еврею Боруху. – Ты зачем туда гвоздодёр положил? Чтобы он на башку кому-то свалился?

Завтра предстоял тяжёлый день – за мной должны заехать на своём газоне-будке электромонтёры из аварийной, и потому я намеревался просто отдохнуть: почитать книжку, поесть и лечь спать пораньше. Когда рабочие наконец удалились, я сервировал стол, наложив в супницу пельменей и сдобрив их священным месивом из томатного соуса и сметаны, нарезал зелень, открыл бутылку «Днепровского» и уселся в кресло, глядя прямо в глаза сове-ночнику из мыльного камня. Сова смотрела на меня, не мигая, и ничего не говорила.

«Ды-дынь!» – клямкнула калитка. А потом – ещё и ещё: «Дынь! Дынь!»

– Кого там нелёгкая принесла?! – заорал в окно я, взбешённый.

Ответа не было. Только продолжала ляпать калитка. Пришлось бросать выдыхающееся пиво и остывающие пельмени, совать ноги в ботинки и выходить на улицу.

У калитки стояла Май – прекрасная и элегантная.

– Гера… – начала она. – Некрасиво так поступать с девушкой… Как джентльмен, после всего, что между нами было, вы обязаны…

– Руссо туристо, – сказал я, – облико морале.

– Скотина, – прошипела она, и вдруг – ДАЦ! Влепила мне пощёчину. – Так и знай Белозор, тебе это так просто не пройдёт!

Я ошарашенно наблюдал, как она скрывается за поворотом, а потом оттуда выезжает машина такси. Видимо, наученная горьким опытом, попросила водителя за денюжку малую подождать некоторое время… Дурная баба. Я плюнул под ноги и пошёл есть пельмени.

Глава 5, в которой тают на сердце моем провода

Глава основана на реальных байках, услышанных от старых электромонтёров службы ЛЭП. Сколько в них правды – я понятия не имею.

– Гера? Ну, что ты как этот! Залезай в будку! – этот чубатый хохол был мне знаком и не знаком одновременно.

Волевой подбородок, ироничный разлёт бровей, ехидные голубые глаза и – роскошная шевелюра! Деда я помнил с замечательной лысиной, слегка располневшего, но ещё крепкого, мощного мужика – до тех пор, пока последствия работы по ликвидации аварии в Зоне отчуждения ЧАЭС не дали о себе знать и страшная болезнь не забрала его в течение пары месяцев… И вот теперь – поджарый молодой энергетик лет сорока машет мне из «газона» аварийной службы ЛЭП.

– Осип Викторович?

– Да, да! Не стой как ёлупень, залезай! Нам под Вышемир ехать… – он протянул мне крепкую руку, и я, ухватившись за неё, запрыгнул в дверь будки.

Ночной дозор из фильма по книге известного фантаста – вот кого они напоминали. Такие же ватники, каски, симпатичные простые лица – небритые и помятые. Ну, и машина – в тему. Не «ГОРСВЕТ», конечно, но тоже – не хухры-мухры.

– Давай, Вася, поехали! – дед постучал в окошечко кабины, и газон сорвался с места.

– Викторович, так что там за дела? Чего тебя с нами понесло? – спросил один из электромонтёров, пожилой тёртый мужик. – Ты же теперь нача-а-альство, можешь в кабинете сидеть и в потолок плевать!

– А на вот, почитай, чего мне Кукин написал.

– Эт чего?

– Эт объяснительная евоная. Читай уже.

Тот углубился в изучение листика в клеточку а потом загоготал. Чуйко (нужно было заставлять себя звать его так, всё же для Геры Белозора он – никакой не дед) спросил:

– Ну?

– «… по словам местного населения, ущерб ЛЭП был нанесён машиной типа КРАЗ, которая повредила опору и, как сказали очевидцы, скрылась в неизвестном направлении». Хы-хы-хы. Кукин вообще там был? Какой, к едрени матери, КРАЗ?

– А ты, Петрович, не хыхыкай. Что нам теперь с этим дурнем делать? – Осип Викторович цыкнул зубом. – Уволить, может? Или выдать премию лещами?

– А можно – воблой? – встрепенулся вдруг дремлющий в углу смуглый полный монтёр.

Он говорил, тщательно окая, но на жителя Поволжья никак не походил. Скорее – на румына или цыгана.

– А ну-ка тихо, Иван! – шикнул на него Чуйко. – Чтоб до Вышемира протрезвел. Понятно?

– Понятно, – сказал Иван абсолютно трезвым голосом. И тут же запрокинул голову: – Хр-р-р-р!

Один из электромонтёров дал ему подзатыльник, голова переместилась на грудь, и храп прекратился. Однако спать сей персонаж продолжил.

– Я так думаю: приедем – посмотрим. Если сами линию восстановим – тогда и докладывать Цыцуре не будем. Скажем – стихия виновата. Временные водные потоки. А если и вправду что-то серьёзное – тогда Кукину будет больно.

Осип Викторович повернулся ко мне:

– Гера, я надеюсь, вы понимаете, что писать нужно, а что – не очень?

– Я тоже надеюсь, – откликнулся я. – Но давайте так: я как-нибудь напишу, а потом мы с вами встретимся, и текст вы проверите.

– Вот! Учитесь, хлопцы. Человек понимает, как работать надо! Посоветовался бы Кукин со мной – сделали бы всё культурно, а сейчас…

А сейчас «газон» трясся по полесским грунтовым дорогам, размытым осенними дождями. Хлопцы дремали – и я тоже.

* * *

Обильные дожди последних недель наполнили вышемирские речушки, болота и мелиоративные каналы водой. Некоторые из них даже вышли из берегов, превращаясь в те самые временные водные потоки. Локальное мутное море заполнило собой низину недалеко от деревни, и под порывами сырого промозглого ветра шло рябью. Одиноко посреди него стояла деревянная опора.

Линия электропередач была отключена, так что плещущиеся в воде оборванные провода монтёров особенно не пугали.

– Ну, понятно. Хреново закопал! – Чуйко похлопал по покосившемуся столбу – брату-близнецу того, который кренился посреди воды.

Стоящая под углом опора, послужившая причиной обрыва, явно была на совести неизвестного Кукина. Электромонтёры мрачно смотрели на результат халатности коллеги, прикидывая – справляться самим или всё-таки слить бездельника начальству.

– Ладно, – махнул рукой Осип Викторович, – работаем. Людям в Вышемире свет нужен… А пока мы Цыцуре сообщим, пока технику пришлют – стемнеет. Что мы – столб не поправим? Лебёдка есть, инструмент есть – справимся!

Я сделал несколько фото в стиле «американцы поднимают флаг над Иводзимой». В роли американцев – аварийная бригада ЛЭП, в роли звёздно-полосатого флага – огромное бревно опоры, пропитанное неизвестной дрянью. А потом – отложил фотоаппарат, надел такие же, как и у монтёров, ватник и рукавицы и впрягся в работу.

Столб выровняли, укрепили подпорками, заодно – поправили керамические изоляторы. Петрович с надетыми на ноги крюками–«кошками» как раз находился наверху и налаживал провода, когда из «газона» появился заспанный Иван, зевнул, сладко потянулся и сказал, опять «окая»:

– О! А вы что – уже всё сделали? Молодцы!

– Ну, едрёный корень! – сокрушённо покачал головой Викторович. – Хлопцы, я знаю, кто поплывёт к той опоре!

Хлопцы заулыбались. Они уже предвкушали незабываемое зрелище.

* * *

Лодка – обычный деревянный «човен» – нашлась довольно быстро. Её предоставил местный рыбак, который, однако, участвовать в ремонте ЛЭП и перевозке Ивана категорически отказался.

– Электричество убьёт! – сказал он. – Я что – кина не бачил? Гребитесь сами как хотите!

Пришлось Ивану грузить в лодку «кошки», страховочный пояс, инструмент и всё прочее, садиться на весла и грести по мутной водичке к опоре. Привязав судно к столбу, он полез наверх, что-то бубня и приговаривая. Фото, кстати, тоже получились отличные: водная гладь, одинокий столб и эпичный монтёр в оранжевой каске и всей амуниции, который с очень серьёзным с похмелья лицом крутит что-то там, на самой вершине.

– Чорт! Чо-о-о-орт! – внезапно заорал Иван и замахал руками, отбиваясь от неведомой напасти.

Монтёры, которые курили тут же, сидя на корточках или опершись на борт «газона», повскакивали в испуге.

– А-а-а-а-а! – продолжал вопить Иван. – Спасите, хлопцы, чо-о-о-орт!

– Тьфу, ёлупень! – закричал Чуйко. – Какой же это чёрт? Это мышь! Летучая! Слезай оттуда, что ты как этот?! Монтёры потешались над Иваном и ржали до слёз. А тот наконец успокоился и принялся слезать со столба. Проявляя чудеса ловкости и эквилибристики, он снял с себя пояс, потом – «кошки» и принялся отвязывать лодку. Ветер усиливался, лодку помаленьку относило всё дальше и дальше по течению. Как так вышло, что Иван повис, зацепившись за корму своего судна ногами, а за опору руками – вопрос непраздный, но ситуация стала безвыходная. Подтянуть «човен» обратно к столбу сил у него не хватало, лицо покраснело от натуги, пузо уже касалось воды, и он снова закричал:

– Спасайте, хлопцы!

– Ива-а-ан! – кричали хлопцы. – Бросай шхуну, плыви сам!

– А-а-а! – Иван шлёпнулся в воду и энергичным кролем двинул к берегу, активно загребая руками.

Лодку тихо-тихо под воздействием ветра тоже прибило к берегу, и мы с водителем Васей отправились за ней, топая по грязи.

– Ива-а-а-ан! – монтёры продолжали мстить товарищу за то, что он проспал самую тяжёлую часть работы. – Померяй глубину!

– Так утону же! – булькал Иван.

– А ты померяй!

– …ять! – сказал Иван, когда оказалось, что «временные водные потоки» едва ли достают ему до колена. – Чтоб я сдох!

* * *

ЛЭП восстановили, по звонку в контору из сельсовета – подключили к сети. Вышемирские жители монтёров благодарили от души, а монтёры планировали продуктивное окончание рабочего дня. Отогревшийся в будке неунывающий Иван ругался с Петровичем по поводу подсолнечного масла:

– А я говорю – не обдрищусь! Наоборот – очень полезно для организма!

– Слушай, – сказал Петрович, – если ты залпом выпьешь стакан подсолнечного масла – я тебе куплю бутылку.

– Беленькой?

– Беленькой. Вот работу закончим – зайдём в сельпо и возьмём масла и водки. Бахнешь стакан – я тебе сразу бутылку.

Иван задумался и облизал пухлые губы.

– А Викторович что?

– А что Викторович? Я сейчас ему суть спора изложу, и он скажет, что ты идиот!

Дед возвращался из сельсовета мрачный:

– Ну что, хлопцы? Не судьба нам в Дубровицу вернуться – замыкание на Верхних Жарах. Ничего срочного, всё работает – но разобраться надо, – а потом повернулся ко мне: – Хотел, Гера, монтёрского хлебца? Ну, вот. Ещё и в будке заночуешь, почувствуешь нашу работу на своей шкуре…

Хлопцы поворчали и полезли за нехитрым ужином: у каждого с собой был тормозок. Сало с мясными прожилками, лучок, чёрный хлеб, варёная бульба, яйца и малосольные огурчики. Соль в спичечном коробке, чай из эмалированных кружек, нагретый на буржуйке. Быть нахлебником я не желал. А потому – потопал в сельпо.

На полках было не густо. Однако хлеб, плавленый сырок, пряники я взял. Тушёнки не завезли – потому взял нечто весьма специфическое. Жестяная банка, а на оранжевой этикетке вместо головы коровёнки – голова младенца и надпись «Консервы мясные детские». Бр-р-р-р! Пока я размышлял над особенностями советского маркетинга, в дверь вошли Петрович и Иван.

– Девушка! – сказал старый монтёр. – Дайте бутылку подсолнечного масла, бутылку водки и стакан.

– Хех! – сказала девушка. – Это с чегой-то такой странный выбор? Вы б на закуску лучше кильку в томате взяли – все берут и всем нравится!

– Так тут такое дело… – почесал затылок Петрович. – Вот этот дурень говорит, что выпьет стакан подсолнечного масла залпом. А я ему за это бутылку водки обещал.

– Хе-хе! – бабёнка за прилавком задорно усмехнулась, достала из-под прилавка стакан и масло в стеклянной бутылке, подставила стул и полезла за водкой.

Иван и Петрович, та и я тоже, заворожённо наблюдали за её роскошными формами под синим халатом. Немаленькая девочка, но и толстой её не назовёшь… В общем – есть женщины в русских… То есть – полесских селеньях!

Бутылок с водкой у неё было две. Коварная продавщица заглянула в глаза несчастного Ивана и загадочным голосом проговорила:

– А если два стакана выпьешь – я тебе и вторую бутылку подарю. И газету ещё дам, пригодится.

Иван смотрел совсем не в её глаза, а намного ниже, и потому, или не потому – сглотнул.

– Чорт с вами. Наливайте!

Жёлтая густая жидкость забулькала в стакане. Толстые смуглые пальцы ухватились за его гранёные стенки… Большими глотками этот невероятный человек выпил двести граммов масла, поставил и стукнул донышком по прилавку:

– Фе-е-е-е… Ещё!

– Ой, дура-а-ак! – схватился за голову Петрович и сунул продавщице несколько монет. – Дайте ещё одну газету.

Второй стакан заходил тяжело. Видно было, что Иван страдает и прикладывает массу усилий. Последние капли стекали в его рот совсем медленно.

– Всё! – победно выдохнул он и ухватился за живот обеими руками. – Где мой выигрыш?

Бутылки отправились в необъятные карманы брезентовых штанов, и толстенький монтёр пошёл на выход – очень странной походкой.

– Ну всё, теперь у вас не товарищ, а бомба замедленного действия, – предупредила девушка за прилавком. – Полтора часа максимум – и будет горе! Проходите, не создавайте очередь!

О, женщины – имя вам коварство! Ну ладно, Иван – дядько очень странный, это сразу ясно. Ладно – Петрович, хочет дурака отучить от излишней самонадеянности и одновременно позлорадствовать из чисто хулиганских побуждений. Но ты-то, милая барышня, зачем про второй стакан сказала? Зачем несчастного соблазняла второй бутылкой?

Я расплатился и вышел на улицу.

Монтёры точили лясы с местными на небольшой площади, где стояли сельпо, сельсовет, клуб, библиотека и закусочная. Щёлкали семечки, мужики доедали остатки перекуса.

Ветер успокоился, едва-едва гоняя по земле первые опавшие листья. Возвращались домой коровы с пастбища, мотая рогатыми головами и грустно мыча. Хозяйки встречали своих Зорек и Машек у калиток, заводили во дворы. Брехали неугомонные собаки.

– Поехали, хлопцы? Заночуем уже около места, чтобы с утра раненько разобраться, что там за замыкание было. Как рассветёт – так и приступим, и часам к десяти будем дома! – скомандовал Чуйко. – По коням!

* * *

До Верхних Жар от Вышемира – километров пятьдесят. Мы ехали их, наверное, часа три. Причина проста: Иван дристал. Он просил машину остановиться каждые пятнадцать минут и убегал в кусты весьма надолго. Успело всерьёз стемнеть, народ даже устал глумиться над незадачливым коллегой… Рубило в сон, и в итоге все, кроме Викторовича и водителя Васи, которые бдели в кабине, и Ивана, которому тоже не спалось, разлеглись в будке, заняв почти всё пространство. Я тоже прикорнул в углу, стараясь держаться подальше от непонятной трубочки, из которой периодически капала горячая вода, и от печки-буржуйки, которую натопили до раскалённого состояния.

Уснул я сном праведника, положив под голову оранжевую монтёрскую каску. А проснулся от странного звука:

Бом-м! Бом-м!

– Ива-а-ан! – застонал Петрович. – Какого хрена?

Иван не откликался. Он спал. С ведром на голове. На ведро из странной трубочки капала вода, но исстрадавшемуся и до синевы пьяному Ивану было фиолетово. Две бутылки в одно рыло, на кристально чистый после многочасовых страданий желудок и кишечник – это даже не Хиросима и Нагасаки. Это Содом и Гоморра.

В будке проснулись все. И все злобно смотрели на Ивана.

Бом-м! Бом! – падали капли на жестяное ведро.

– Зараз адбудзецца вынас цела! – сказал кто-то из хлопцев по-белорусски. – У меня уже сил нет. Я его убью!

– А ну-ка, тихо! – сказал дед. – Берите брезент. Этот ёлупень будет спать на крыше.

Ёлупня скрутили подобно мумии, чтобы не замёрз, оставив одну лишь дырку для лица, затащили на крышу фургона и уложили там на бок поудобнее, а то ведь вдруг блевать будет? Может и захлебнуться ненароком! Его привязали верёвками за скобы по бокам крыши и с чувством выполненного долга полезли в будку. Замёрзнуть у бедолаги не получится – брезента намотали действительно много, Иван внутри должен чувствовать себя как в тёплом спальном мешке.

– Давайте спать! – сказал Викторович. – Никуда он не денется.

* * *

– Помогите, хлопцы-ы-ы! Меня парализовало! Петро-о-о-ович, у меня столбняк! Продавщица какую-то дрянь в масло подмешала!

– …я-я-я-я-ть!!! ИВАН!!!

Утро началось с первыми лучами солнца, которые разбудили Ивана на крыше, а он разбудил нас. Зато – проснулись. Раскрутили товарища, спустили на грешную землю – и отправились обследовать ВЛЭП.

По всему выходило – виноваты аисты. Печальная статистика: большая часть коротких замыканий на высоковольтных линиях случается именно по вине этих летающих товарищей. Страдает энергосистема, погибают птицы…

– Что делать – не представляю! – посетовал Чуйко. – Вьют буслы гнезда на опорах – это полбеды, хотя тоже очень некстати. Порой обрывы случаются. И вот так по-дурацки гибнут. Жалко! Красивые птицы.

– Послушайте, Осип Викторович! – у меня в голове щёлкнуло. – А хотите – рацуху? Даже две!

Я понятия не имел – делали тут такое или нет, но… В Дубровице в начале двухтысячных при нашем городском РЭС открылся цех, где на месте сваривали приспособления как раз для противодействия аистам. Обычные рогульки, перекрученные стальные прутья, которые крепились на поперечинах опор вверх штырями. Аист, он же бусел – птица умная, на такую ненадёжную конструкцию садиться ни в жизнь не будет!

А что касается гнёзд…

– А что – гнезда? – заинтересовался дед.

– А вот специальный такой конус, или площадочку на кронштейне крепить на вершину бетонной опоры? Чтобы проводов и изоляторов никак не касалось? Деревянные столбы – Бог с ними, а бетонные-то выдержат! – это я видел тоже в будущем, в Малоритском районе Брестской области.

– Во даёт! – дед с удивлением глянул на меня. – Петрович, слышал? Как думаешь – Цыцуру уговорим?

– Цыцура тоже за буслов переживает. Думаю – уговорим! Дело хорошее! Таких хреновин установи через десять столбов на одиннадцатый – и остальные будут в безопасности. А рогульки эти – пф-ф-ф, это ж как два пальца об асфальт. Там работы на пять минут для толкового сварщика.

– Это что – не зря мы тебя с собой взяли, получается, а? Не такой ты и ёлупень? Могёшь! – усмехнулся дед, и мне на душе стало очень-очень тепло.

Глава 6, в которой ведутся странные и многообещающие разговоры

В Дубровице действовал литературный клуб. Они собирались в библиотеке имени Крупской, читали вроде как стихи и делали вроде как разборы произведений. Кое-кто из сих насквозь творческих личностей даже публиковался порой в нашем «Маяке» на литературной страничке. Я не особый специалист в плане поэзии и литературы, зарифмовать могу разве что слова «попа» и «жопа», но если «литературка» шла в публикацию в те дни, когда дежурил по редакции я… Это было больно.

И вот меня пригласили на заседание клуба. «Каллиопа» – вот как он назывался. Наверное, хотели заметку про себя, красивых. По-другому это приглашение расценить я не мог, так как стихов не писал, а мои байки – это всего лишь байки, но никак не литература. Патронкин – председатель этого сообщества по интересам – вёл заседания, предоставляя слово каждому. Бойкие пожилые дамы и стрёмные моложавые товарищи с немытыми волосами декламировали свои шедевры, остальные перешёптывались меж собой о том, какое же это убожество, а вслух произносили хвалебные речи и хлопали в ладоши.

– Браво! Талант! Замечательно!

А потом сами точно так же выходили, декламировали и деланно смущались под фальшивые аплодисменты:

– Право, не стоит… Это не я, это вселенная транслирует откровения через мой совершенный разум, мою тонко чувствующую душу… – и начинали скромно кланяться и улыбаться.

Я никогда не понимал – у них правда настолько болезненная ситуация с самооценкой? Кажется – чего уж проще? Берёшь стихи, которые тебе нравятся, например – Блока. Или там – Есенина. И сравниваешь со своими стихами. И думаешь – похоже или не похоже? Ну да, поэзия – дело тонкое, индивидуальное, каждый пишет по-своему… Но тут как и с художниками. Умеешь ли ты красиво рисовать лошадку? Я – нет, так я и в художники не лезу. В поэты, кстати, тоже. Хотя размер подобрать смогу, и «попа-жопа», как говорил выше, срифмую.

 
– … мои душевные страдания
Она не может оценить,
Души печальные метания
Она не хочет утолить!
 

– закончил очередной поэт, тряхнул сальной чёлкой и сорвал овацию.

Я скрипнул зубами. Тётенька – кажется, заместитель Патронкина – вдруг придвинулась ко мне чуть ближе и спросила громким шёпотом:

– Герман Белозор? Это ведь вы?

– Ну, я…

– Скажите, а кто вам правит тексты?

– Что, простите?

– Ну, тексты – кто их вам редактирует? Вижу же, что ваши очерки написаны просто отлично!

Она вогнала этим меня в ступор. Вот сейчас мне злиться или гордиться? С одной стороны – говорит, что написаны отлично. С другой – выражает прямое сомнение в моей способности писать хорошо. Кто-то, типа, может поправить мои тексты так, чтобы было «отлично», а я сам так написать – не могу?

– Корректоры запятые ставят, – буркнул я как можно более вежливо.

– То есть, вы – сам? – сделала круглые глаза тётенька. – Да ну! Ну, признайтесь же – Светлова вам правит? Или кто-то из области? Я, например, не стесняюсь: мы с Валерием Геннадьевичем очень много работаем над моими стихами…

Валерий Геннадьевич – это Патронкин. На кой чёрт ему это надо? Не понял я ещё, что это за человек, и не понял – стоит ли вообще понимать? Может, тоже – организовал эту странную тусовку, чтоб самолюбие потешить? Хотя рассказы я его читал – довольно неплохие зарисовки в стиле соцреализма.

Сделав пару фоток тётенек в пафосных позах, несколько общих видов зала со зрителями, у которых были фальшивые одухотворённые лица, я стал страдать дальше, сидя на своём месте.

Под занавес один дедок прерывающимся голосом исполнил а капелла романсы собственного сочинения. Кажется, теперь больно было не только мне. Прятали лица работники библиотеки, закатывали глаза бабушки-поэтессы, даже Патронкин, болезненно морщась, тёр виски.

Наконец дедуля допел и закашлялся. Кашель утонул в громе аплодисментов. Кажется, ему хлопали потому, что он всё-таки закончил. Народ потянулся на выход, я слегка задержался, пропуская вперёд женщин, стариков и инвалидов, и потому Патронкин смог меня перехватить.

– Гера! Вы торопитесь?

– Тороплюсь. В «Юбилейный».

– А, ну тогда я с вами пройдусь, ладно?

Тут было недалеко, и мы некоторое время шли по скверику молча. Наглые голуби сновали туда-сюда по дорожке, и не думая пугаться и взлетать. Я едва не наступил на одного из них и, тихо выругавшись, просто отпихнул обленившуюся птицу в сторону. С деревьев капало: дождь прошёл совсем недавно, и покрытые побелкой стволы всё ещё имели на себе пятна сырости, а в выемках тротуарного асфальта блестела вода.

– Так что вы скажете? – спросил Патронкин.

– Погода хреновая, – безразлично пожал плечами я.

– Ну же, Гера! Вы же знаете, о чём я спрашиваю!

– А-а-а-а! Тогда могу сказать одно: вы героический человек. Понятия не имею, зачем тянете на себе всю эту богадельню…

– Категорично… – остановился он. – Достаточно резкое высказывание, вы не находите? Литературная жизнь в нашем городе…

– Литературная жизнь в нашем городе похожа на ситуацию, как если б собака сдохла, а родители разрешали мальчику ещё поиграть с ней некоторое время.

– Ужас какой!

– Это не я сказал, это вы!

– Но я про собаку!

– А я про литературу…

– С вами можно говорить начистоту? – спросил он.

– Понятия не имею, – ответил я. – Но я не склонен передавать свои разговоры с кем бы то ни было третьим лицам – если вы об этом.

– Тогда – можно. Люди боятся, – сказал он. – Мы живём в таких условиях, когда каждое лишнее слово…

– А, бросьте, товарищ Берия помер почти тридцать лет назад.

– Но наследники его дела остались! Они душат культуру, душат интеллигенцию… О каком уровне литературы можно говорить, когда нет свободы слова, свободы творчества!

– Ну, положим, в вашем конкретном клубе она ведь есть?

Он явно подумал, что я делаю ему комплимент и расправил плечи:

– Да! У нас свободное сообщество! Мы не ограничиваем своих членов в творчестве!

– А может, стоило бы?

– В каком смысле?

– Ну, тот дедуля с романсом в конце… Все страдали!

– Но ведь это другое!

Я чуть не рассмеялся ему в лицо. Другое! Романсы – это цветочки. С таким подходом тут скоро такое начнётся, что живые позавидуют мёртвым!

– Гера, но вы ведь сами… Мы ведь должны бороться за…

– Не нужно бороться за чистоту, – сказал я, – нужно подметать. Вы вот всё пытаетесь бороться за повышение уровня советской поэзии и прозы. А лучше – пишите хорошие стихи и книжки, Валерий Геннадьевич. Всего доброго!

Странный разговор получился и бесполезный. Я-то сам тут только и делаю, что борюсь за чистоту… Надеюсь, Патронкин не обиделся.

* * *

Определённо – раскрашенные в яркие цвета многоэтажки меня радовали. На фоне серого неба они смотрелись просто замечательно! Не зря ведь всё снаряжение полярников делают ярким. Дело тут не только в том, чтобы выделяться на снегу. Мы, люди, стали существами, которые по большей части получают информацию и эмоции благодаря зрению. Есть и другие органы чувств, но с появлением в нашей жизни письменного слова и изобразительного искусства во всём его многообразии именно визуальные образы заняли первое место.

Из 365 дней в году на солнечные приходится всего около 90 – это в среднем по Полесью. Пасмурных – 181. Остальные – переменная облачность. То есть более полугода преобладающий цвет в жизни белоруса – серый. Почему серый, а не белый – снег же? Белорусская зима – это не только и не столько снег. В первую очередь – это слякоть, изредка перемежающаяся морозными недельками в феврале и конце марта. Серость, серость, серость. Апатия, уныние, агульная млявацсь и абыякавасць да жыцця. То бишь – общая вялость и безразличие к жизни.

А тут – жёлтые, зелёные, оранжевые, красные панельки! Город действительно преобразился! У Сазанца, видимо, краска осталась, потому что даже шиферные крыши частных домиков вдоль центральных улиц теперь приобрели бросающуюся в глаза расцветку. Вот это я понимаю – прогрессорство! Чёрт меня побери, если на улицах Дубровицы улыбающихся людей не стало раз в пять больше!

Чего я стоял и пялился на раскрашенные девятиэтажки? Потому что Волков попросил меня встретить группу товарищей из Министерства лесной и деревообрабатывающей промышленности БССР и провести с ними экскурсию по городу. Сейчас эти господа-товарищи изволили откушать в «Волне» и теперь неспешной походкой двигались мне навстречу по верхней набережной.

А я стоял над обрывом, и подо мной летали ласточки-береговушки, Днепровские воды внезапно стали бурными, покрылись пенистыми барашками под порывами ветра, которые срывал с деревьев листья и веточки и бил прямо в лицо, заставляя задыхаться.

– Доброго дня! – наконец, морщась от порывов стихии, минские товарищи подошли ко мне достаточно близко. – Может быть, мы от ветра спрячемся?

Только он это спросил, как ветер, дунув ещё раз и швырнув в лица столичным гостям по пригоршне водяной пыли, утихомирился.

– Хе-хе, Митрич, нужно было сразу спросить – глядишь, и не продуло бы Михалычу спину!

Гостей трое. Все – какие-то одинаковые, плотные, с лысинами, небольшими брюшками и в бежевых плащах. Трое из ларца, одинаковых с лица. Михалыча можно было определить по неестественно ровной спине, Митрича – по самой большой лысине, а третьего – Митрофаныча – по самому субтильному телосложению.

– Давай, товарищ Белозор, бухти, как космические корабли… – этот самый Митрофаныч попытался взять панибратский тон, но тут же осёкся, натолкнувшись на мой свирепый взгляд.

Я ему не Пуговкин, чечётку плясать не собираюсь.

– Понял, понял… А ты тот Белозор или другой?

– Если вы мне денег хотите дать – то тот, а если наоборот – то другой, – коряво пошутил я, желая разрядить обстановку.

Минчане охотно рассмеялись. Мы все, видимо, были завязаны на Волкова, и ссориться нам не с руки.

– Итак, на этом самом месте, на котором мы стоим, в 1911 году останавливалась процессия из судов, следующих из Иерусалима в Полоцк с миссией доставить мощи Евфросинии Полоцкой – великой просветительницы белорусской земли – на родную землю. Корабли встречало целое море народа, все люди хотели поклониться и почтить память этой необыкновенной личности. История её жизни – удивительна. Не желая подчиниться патриархальному средневековому укладу, она в юности отказалась выходить замуж и отправилась в монастырь, чтобы посвятить себя служению Богу и людям, и добилась там немалых успехов – стала игуменьей, настоятельницей монастыря. Под её началом возводились монастыри, создавались школы для обучения народа грамоте, книжные мастерские, лечебницы и странноприимные дома… Проведя жизнь в трудах, она в старости решила исполнить свою мечту и посетить Палестину, куда и отправилась. Евфросиния Полоцкая достигла цели – и умерла в Иерусалиме…

Мы шли по городу, и я указывал то на одно, то на другое здание или место и от души травил байки: