Текст книги "Гонзо-журналистика в СССР"

Народ воспринял это по-своему – они подумали, что я закончил изображать из себя Адольфа Алоизовича, и потому все захлопали. Первым ударил в ладоши, конечно, Шестипалый. Мне даже показалось, что он специально выпустил меня, чтобы отвлечь пленум от чего-то действительно важного, от какой-то новости, которая и вправду может изменить положение вещей в белорусской советской журналистике… Это всё было как-то связано с моими экзальтированными речами – совершенно точно! Но как именно?

По пути со сцены меня перехватил Пётр Петрович и зашипел в самое ухо:

– Какого хрена ты про убийцу заикнулся?! Совсем того? Хорошо, хоть маньяком не обозвал… Пойдём уже, Цицерон!

И с какого это перепуга я – Цицерон-то?

Глава 13, в которой появляется какая-то бодяга

Я лежал на кровати, и обо мне заботилась самая чудесная девушка в мире. Тася в одной тоненькой маечке и каких-то легкомысленных спортивных шортиках мазала мои боевые шрамы неким странным снадобьем, а я пытался её ухватить за мелькающие в поле моего зрения приятные на вид и на ощупь округлости.

– Гера! Уймись! – смеялась она. – Двадцать минут лежи спокойно, потом смоем с тебя средство и нанесём новую порцию – на спину.

– Чем ты меня вообще лечишь, о прекрасное дитя севера? Что за бодягу ты втираешь в тело бедного Геры Белозора?

Девушка звонко расхохоталась:

– Ты не поверишь…

– В смысле? Я видел, как ты смешивала какой-то мутный порошочек с кипячёной водой и надевала резиновые перчатки – между прочим, жуткий дефицит! И натирала этим меня. Во что я должен не поверить? От тебя, о лилия моего сердца, я приму даже чашу с цикутой, но всё-таки повторю свой вопрос: что за бодяга…

– Она и есть! – в глазах Таси плясали чёртики.

– В каком смысле? – я даже отвлёкся от её прелестей, которые будоражили воображение под невесомой маечкой. – Кто – она?

– Так бадяга! Пресноводная губка семейства кремниевых! Потрясающая штука при гематомах – это каждый спортсмен знает. В несколько раз ускоряет регенерацию, снимает отёки… Механизм действия такой: там есть спикулы – это такие иголочки кремнезёма, они оказывают местное раздражающее действие, капилляры расширяются – и вуаля! А ещё – белок спонгин, а также кинин, гистамин, простагландин… Регенерирует кожа, разглаживаются морщинки, уходят пигментные пятна… Главное – не злоупотреблять.

– Так что, бадяга – не такая уж и бодяга? И как правильно – через «о» или через «а»? – удивился я.

Наконец Тася сжалилась надо мной и наклонилась, и поцеловала, и стало совсем не важно – какая там должна быть буква.

Вообще – это было прекрасно.

После пленума Союза Журналистов Пётр Петрович отвёз меня в Раубичи, отдал на поруки Таисии и взял с неё обещание никуда меня не выпускать за пределы комплекса. По каким-то своим каналам он выбил для меня печатную машинку во временное пользование – и мне доставили её прямо в номер. Мол – пиши давай! Портативная «Москва» в чемоданчике только по сравнению с моим чудовищным «Ундервудом» могла считаться компактной и мобильной. Пять килограмм – тоже не шутки.

Номер в гостинице выделили быстро – не рядом с Тасиным, на этаж выше, но – вполне приличный. Советский полулюкс, я бы сказал. Заплатить пришлось из своего кармана, но скорость организации поражала… Хотя чего это я? Гостиничный комплекс этот жил-поживал под эгидой общества «Динамо», а значит – слова замначальника Минского УГРО тут кое-чего стоили! Тем более, судя по довольной роже Привалова-старшего, после дела о маньяке и свержения с пьедестала Солдатовича его ждали плюшки и раздача слонов.

А меня ждали несколько дней безмятежного отдыха в лучшей компании из возможных. Как оказалось, моя прекрасная валькирия имела ещё и военно-учётную специальность медсестры, что вкупе с познаниями в реабилитации спортсменов делало Тасю просто незаменимым компаньоном. Правда, мои поползновения в эротическом плане наткнулись на препятствие вполне однозначного свойства:

– Нужно подождать пару дней, – сказала она, и это была та самая ситуация, когда настаивать не стоило. – Да и ты восстановишься. Ты свою попу видел? Нет? Хочешь – второе зеркало принесу – полюбуешься? В гроб краше кладут!

– До свадьбы заживёт! – отмахнулся я.

– Свадьбы? – улыбнулась она. – Опять ты за своё! Давай, я тебе напрямую скажу: Гера, я тебя люблю, но замуж пока не пойду. Ну, подумай сам – ты переедешь в Минск? Или у нас будет гостевой брак? А какой тогда смысл? Ради штампа в паспорте или чтоб налог холостяцкий не платить? Или ты боишься, что пришьют аморалку?

Вот это рассуждения… Я даже в осадок выпал и позволил ей губкой стереть с себя снадобье, перевернуть на живот и обработать уже спину и бедра. Там были даже не синяки – чернюки!

– Бедненький… – вздохнула она, а потом снова продолжила рассуждать: – Так что, ты внял гласу рассудка, суженый? Ты не думай – у меня кроме тебя никого нет и не будет. Но выходить за тебя замуж и жить врозь я не собираюсь. Если уж замуж – тогда замуж. А так – я свободная женщина, и я свободно выбираю тебя, чудила ты мой ненаглядный. А дальше уж тебе решать – то ли мы с тобой по выходным за ручки гуляем по парку Челюскинцев, то ли, когда ты заканчиваешь дела в Дубровице, то переезжаешь и начинаешь новые дела, уже здесь! Если у тебя, конечно, нет других планов на жизнь с другими женщинами…

И ткнула меня пальцем в рёбра. Я принялся извиваться и дёргаться, пытаясь облегчить свою участь – но тщетно.

– У тебя до лета время на «подумать». Я буду постепенно перебираться сюда, я уже всё решила. Но окончательно – только после Олимпиады–80. Дождёшься?

Тут уж я точно знал, что сказать:

– Я, может быть, тебя всю жизнь ждал, м? Или даже две!

* * *

То ли бадяга отлично действовала, то ли близость Таси имела такое на меня влияние, или просто – могучий белозоровский организм и ядрёная полесская генетика, доставшаяся мне в наследство от Германа Викторовича, имели колоссальные внутренние резервы для восстановления, но спустя четыре дня я чувствовал себя вполне сносно. Да и статья была написана. Правда, я здорово сомневался – стоило ли вообще её делать. Погибшая женщина – вот что не давало мне покоя, и все пафосные слова Привалова-старшего тут бессильны. Это мой провал – пусть урод Геничев и сидел теперь в одиночке под замком.

Таисия пропадала на тренировках – и я пошёл искать её на трассе. Погода наладилась, выглянуло солнышко, лучи его ощутимо пригревали – намечалось бабье лето. По крайней мере, одуревшие от тепла пауканы уже пустились во все тяжкие: норовили залезть в глаза, нос и рот, опутать лицо паутиной и сделать вид, что так и было задумано.

Кто придумал, что летающие паутинки – это романтично? Отвратительно же! Точно так же, как и валяться в кучах опавшей листвы. Неужели любительницы гротескно-осенних фоточек не осознают, что дворники сгребают не только сброшенные деревьями оранжево-красные наряды? Ещё, например, мусор, осколки бутылок и собачьи какашки.

Собак в Раубичах было много. Вообще, кабыздохи из полудиких частенько кучкуются возле таких тёпленьких местечек с кухней. Пионерские лагеря, школы, больницы, столовые, гостиницы… Стая псин, которые напоминали дхолей из книги про Маугли, коллективно чесалась, зевала и всячески изгалялась перед деревянной дверью, выкрашенной светло-зелёной краской. Из-за этой двери так и разило голубцами, борщом и припущенной рыбой.

На меня они отреагировали премерзко: принялись лаять, подвывая, задирая свои чёрные носы высоко в небо и постепенно выстраиваясь полумесяцем. Как будто пытались взять в клещи! У-у-у, с-с-собаки! Нет у меня с ними контакта. Вдруг внимание стаи резко переключилось с моей персоны на другого классового врага.

По бетонному крылечку с отвалившимися кусочками штукатурки, сквозь которые выглядывали красные кирпичи, походкой, полной шляхетского гонора, шествовал кошак. Такой матёрый хищник классической восточноевропейской внешности, от своего предка – дикого лесного кота – он отличался только размерами. А окрас и боевой дух вполне соответствовали, и он это продемонстрировал буквально в следующую секунду.

Псы просто захлёбывались лаем. Тощий и долговязый кобель, явный заводила в стае, на полусогнутых, оскалив пасть, приближался к котяре. А тот даже спину не выгнул, только полосатый хвост так и хлестал по пушистым бокам.

«Р-р-ряф!» – кобель кинулся вперёд и вдруг – раз-два-три! – получил справа, слева и снова справа по морде когтистыми лапами. «И-и-и-и!» – удивлённый и раздосадованный скулёж огласил окрестности, а усатый-полосатый боец издал боевой клич, прыгнул и вцепился в рожу псине, и принялся трепать извечного врага со страшной силой.

Никто из соратников главного кабыздоха и лапой не пошевелил, чтобы помочь вожаку. Они просто стояли и смотрели, как бесстрашный котяра опускает ниже плинтуса противника, который был раз в пять раз больше и тяжелее.

Смешав пса с дерьмом, кот отпрянул, дёрнул хвостом и в три прыжка оказался на дереве, где улёгся клубочком в удобной ложбинке меж ветвей и сделал вид что спит, игнорируя беснующуюся внизу стаю. Особенно рвал глотку униженный и оскорблённый вожак.

Они в итоге догавкались – дверь открылась, и толстая тётка в белом переднике и косынке выплеснула на дворняг целый таз воды, чем спровоцировала их беспорядочное бегство. Кот же, забдив полуоткрытым глазом, что кухонный работник оставила дверь чуть приоткрытой, мигом слетел с дерева, проник в помещение и через каких-то тридцать секунд появился снова, гордо сжимая в зубах приличных размеров рыбину. Кажется – скумбрию. Вот ведь – животное, а личность!

Далее я шёл под впечатлением. Как там, у Ницше – «воля к жизни»? Или это у Шопенгауэра? Или вовсе – у Джека Лондона? В любом случае у несгибаемого кошака этой самой воли было куда как много. Мне даже совестно стало за мои упаднические настроения после нелепой эпопеи по поимке маньяка… Вон – с кота пример нужно брать. Безумие нашего бесстрашия, абсолютная целеустремлённость и умение получать удовольствие от жизни в любых обстоятельствах. И потрясающая способность пользоваться представившейся возможностью и никогда не упускать своего шанса!

А, стало быть, что? Стало быть – нужно по возвращении в Дубровицу включаться в работу и завершать дела – до лета. Потому как упускать Тасю я был не намерен…

* * *

– Товарищ Белозор, товарищ Белозор! – за моей спиной зацокали каблучки, и послышался смутно знакомый голос.

Я резко обернулся и оказался лицом к лицу с Зоей Юговой. Кремовый плащ, поясок, подчёркивающий тонкую талию, стройные ножки в капроновых колготках, изящные полусапожки… Ну, и личико, да. Симпатичное Зоенькино личико, курносый носик и копна рыжих волос. Но против Таси – не пляшет.

– Товарищ Югова? Какими судьбами?

– Так интервью…

– Шо – опять? – всплеснул руками я. – Я в отпуске! И вообще – на реабилитации. И Пётр Петрович, то есть – товарищ полковник, ещё текст статьи не вычитал, а потому – я понятия не имею, о чём можно говорить, а о чём – нельзя.

– Так вы и статью написали? Послушайте, вы ведь не станете хоронить её публикацией в одном только «Маяке»? Нет-нет, не отвечайте. Вот вам телефон – это номер корпункта в Минске, там и адрес есть. Наш директор очень хочет с вами пообщаться. Просто мечтает! Потому – звоните и приезжайте. А я побежала беседовать со звёздами отечественного биатлона! – и убежала, коза, виляя бёдрами.

Интервью-то было не со мной, а с биатлонистами. Со мной она просто момент использовала. Как в той сказочке про дудочку и кувшинчик. Или в поговорке про рыбку и… М-м-м-да.

Тасю я нашёл на огневом рубеже. Знаете – стрелковая стойка в исполнении прекрасной девушки в отличной физической форме – это нечто! Хлёсткие звуки выстрелов, мерное дыхание, полная концентрация на мишени – это завораживает!

– Даже не думай, что я не видела эту рыжую, – сказала Таисия, отстрелявшись.

– Так это Югова, «Комсомолка».

– Да хоть сама Наталья Варлей!

– Из корпункта «Комсомольской правды», коллега-журналистка. Их директор чего-то от меня хочет.

– Она с тобой явно заигрывала, ага? – вроде бы ревность Тасе была несвойственна, но стоит признать – я бы тоже заволновался, если бы увидел какого-нибудь рыжего биатлониста, который вертит задницей в присутствии МОЕЙ женщины.

– Интервью она хотела. Ещё в Дубровице, на пресс-туре приставала, мол, ей нужен материал про молодого провинциального журналиста-комсомольца. Я отбивался, как мог, и в итоге заставил её убирать мусор под железнодорожным мостом, и написал про это заметку…

– Пф-ф-ф-ф! – вот, теперь узнаю Тасю: улыбка тут же появилась на её лице и глаза засверкали. – Очень в твоём духе! Заманить несчастную девушку из столицы в свои дебри и коварно использовать на ниве благоустройства обожаемой Дубровицы!

– Она ещё и племянница главреда «Комсомольской Правды»! – поддал жару я. – Пять мешков насобирали, на «Козле» потом на свалку везли… А-а-а-а, я ж тебе не говорил – у меня теперь машина есть!

– То есть, ты заставил ма-а-а-асквичку-мажорку убирать мусор, она осталась в восторгах и продолжает тебя домогаться? Умеете вы, товарищ Белозор, с молодыми-красивыми женщинами обращаться… То в баню заманите, то под мост…

– Ой-ой, можно подумать в баню я вас силком тащил, товарищ Морозова!

Товарищ Морозова перекинула винтовку за спину, взялась за лыжные палки и, послав мне воздушный поцелуй, укатила на лыжероллерах прочь. Что я там говорил про стрелковую стойку? Девушка на лыжах – тоже полный восторг. Наверное, дело всё-таки в девушке… Божечки, когда уже пройдут эти самые несколько дней?

* * *

Привалов-старший заявился на следующее утро, и он был вне себя. Мы уселись в беседке под полураздетым клёном, на котором дурными голосами перекрикивались вороны. Пётр Петрович протянул мне пачку листов с напечатанным на машинке текстом – мою статью, потом достал из кармана «Мальборо» и зажигалку и смачно затянулся:

– Солдатовича перевели в Биробиджан! – из его рта и ноздрей клубами валил табачный дым. – Следователем по особо важным делам прокураторы Еврейской Автономной области! По собственному желанию! Чёрт побери, все регалии и награды при нём, будет у них там теперь Биробиджанский Мегрэ!

Я только тяжело вздохнул. Ну да, тогда, в будущем, поводом для расследования и суда над Солдатовичем как раз и стало дело Геничева. «Мегрэ» признали виновным в превышении служебных полномочий, пытках и сокрытии преступлений, однако в связи с амнистией в честь 70-летия Октябрьской революции уголовное дело в отношении него было прекращено, а самого следователя отправили на пенсию с сохранением всех званий и наград…

– По крайней мере, у нас его не будет, – а что я ещё мог сказать?

– Слушай, Белозор… Статья твоя будет очень кстати, я прочёл, но ты вот что – там, не называя имён, по этому великому сыщику пройдись хорошенько, чтобы другим неповадно было… Ты вроде как и правильно сделал, акценты сместил, чтоб не обострять, а ты обостри! Биробиджан – всё-таки тоже так себе перспектива. А я уж порекомендую её и в «На страже Октября», и в «Минскую правду» – пускай читают! «Советская Белоруссия» не возьмет – не то кино, а вот «Комсомольская правда» – вполне. Они журналистские расследования любят… Благо – это косяк прокурорских, а не наших, я в министерстве уже поговорил, они одобрили такую инициативу, давно пора всем немного встряхнуться. Так что прикроют тебя на самом высоком уровне. Можешь меня указать в качестве консультанта – пускай попробуют достать, зубы обломают!

– Пётр Петрович, кстати, ко мне Югова заходила – как раз из корпункта «Комсомолки». Их директор на беседу зовёт.

– Во-о-о-от! Давай, не упускай шанс! А когда зовёт?

– Так сегодня-завтра, наверное…

Он, нахмурившись, посмотрел на меня.

– Боюсь я, Гера, что ты опять какую-нибудь дрянь отчебучишь…

– Да что я, маленький, что ли? – мне стало даже обидно. – Ну что я такого отчебучу? На машине туда и назад! Может, в цветочный ещё заеду или за пирожными…

– Ладно, но машину я пришлю тебе сам. Можешь звонить в этот корпункт.

Я почти не удивился, когда на проходной спорткомплекса меня ждала знакомая «копейка». Николай сидел на капоте и, увидев меня, издалека протянул руку и пошёл навстречу:

– Ты прости, браток, ну откуда я мог знать…

– Та ладно, – отмахнулся я с досадой, – понимаю, работа такая.

– Та не, не работа… Просто, ну… Коготок увяз, ну, и, сам понимаешь… – ему и вправду было неловко.

– Ладно, ладно, Коля. Поехали в город. Кста-а-ати! На обратном пути за цветами заглянем?

Тут же лицо этого проходимца расплылось в масляной улыбке:

– А как же, а как же!

Глава 14, в которой поступает интересное предложение

– Вам не кажется, что вы зарываете свой талант в землю? – спросил директор корреспондентского пункта «Комсомольской правды» в Минске.

Старовойтов Михаил Иванович – так его звали. Седой, смуглый, поджарый, в отличном сером костюме и чёрной рубахе без галстука, этот мужчина выглядел настоящим хозяином жизни. Наверное, он думал, что свой-то талант не зарыл в землю. Нет, как человек он мне понравился. Приятный товарищ, настоящий джентльмен. Но слова эти бесили – и в той жизни, и в этой. Так говорили врачам из нашей районной больницы – тому же Тихановичу. Переезжайте, мол, в Минск, не закапывайте талант. Май постоянно твердила: «Я в этом захолустье хороню свой талант!» Шестипалый подкатывал ко мне ещё в Гомеле – мол, «Гера, Дубровица – это не ваш уровень! Не зарывайте талант в землю!»

Появись в провинции хороший кондитер, учитель, фитнес-тренер, музыкальный руководитель, певец, кто угодно – тут же разыгрывается одна из двух диаметрально противоположных драм: или – «я суперзвезда, и целуйте мне ноги, в вашем смрадном провинциальном болоте нет никого, кто дорос бы до моего уровня», или – «не закапывайте свой талант в землю». Что в семидесятых, что в две тысячи двадцатых – всё та же формула Эскобара.

Успокойтесь, милочка, да какая вы суперзвезда? Так, дирижёр самодеятельного хора. И кроме Дубровицы и на хрен нигде не нужны. Таких суперзвёзд в столицах пруд пруди, и пробились они там или потому, что родились с серебряной ложкой в заднице – в нужной семье и в нужном месте, или – благодаря везению.

Нет? Ну, это даже не смешно. Неужели действительно кто-то считает, что, например, певец, занявший четвёртое место в телевизионном вокальном конкурсе, поёт хуже, чем тройка победителей? Ну, не повезло человеку. Хуже петь он от этого не стал. Вторая драма, кстати, разыгрывается, когда этот, который занял четвёртое место, возвращается домой в провинцию и начинает с удовольствием петь по кабакам и от души руководить народным хором. И в какой-то момент вместе со своим хором занимает наконец первое место на республиканском конкурсе самодеятельных коллективов. Тут-то и появляется такой Старовойтов и говорит: «Вам не кажется, что вы зарываете свой талант в землю?»

Господи Боже, серьёзно? Алкаши и бабули из Дубровицы менее достойны того, чтобы лечиться у хороших врачей, читать интересные статьи и слушать отличные песни, чем алкаши и бабули из Минска? Что за снобизм? На самом деле всех таких жалельщиков и противников закапывания таланта в землю обычно выбивал из колеи один простой вопрос: «А вы, может быть, денег на переезд хотите мне предложить и жильё в столице?»

Так что я спросил практически именно это:

– Вы что, работу мне предложить хотите? – и ехидно на него глянул.

Старовойтов ответил мне прямым, как шпага, взглядом голубых глаз:

– Да.

– А тогда… Что? – я поперхнулся заготовленной язвительной фразой. – В смысле?

– Югова тут до июля. Стаж получит – и в Москву переведут, сам понимаешь, – это я понять действительно мог и потому слушал Старовойтова очень внимательно. – Брать ещё одну золотую девочку или мальчика я не хочу. Мне нужен кто-то всеядный и готовый замарать руки – в отдел журналистских расследований. Сверху дали добро, «Комсомолка» теперь эдакий клапан для выхода социального напряжения, как и «Фитиль». У нас есть неофициальное разрешение долбить по среднему уровню, понимаешь? Не трогаем верхушку партии и правительство, разоблачаем перегибы на местах. В Белорусской ССР так и вообще начал действовать режим наибольшего благоприятствования. Отчасти – благодаря тебе. Пётр Миронович критики не боится, его народ любит… В общем – мне нравится, как ты работаешь. У главреда я «добро» получу до Нового года. Зоя говорила – статья у тебя есть уже? Хочу, чтобы у нас она была первой.

– Первой – в «Маяке», – тут я собирался быть непреклонным. – Просто представьте: я работаю у вас, а статья выходит, например, в «Советской Белоруссии». Моветон?

– Моветон, – согласился Михаил Иванович, – принимается. Но в целом – ты согласен?

– На что?

– На работу ко мне пойти, спецкором. Оклад хороший, по гонорару не обижу, квартиру дам… В Серебрянке – если хочешь двушку. На Янки Купалы – если устроит однушка. Кататься придётся много, по всей Республике. Возможно – в Прибалтику и на Украину, но это не точно. Это другой уровень. Не дури – тут ты и своей Дубровице ненаглядной помочь сможешь, да и не только ей…

– Сколько есть времени на подумать? – это было и вправду очень серьёзное предложение. Я не собирался отказываться вот так, сразу. – У меня есть кое-какие проекты на родине, я их не брошу на полпути, понимаете?

– Прое-е-екты? Даже так? То есть все эти истории про покраску домов и новации на производстве… Ладно, ладно. Вот станешь моим сотрудником – тогда и спрошу по полной. А так – скажу прямо. Думай до мая. Если нет – пришлют мне очередного хлыща в итальянских штиблетах, и снова – на год. Минск для таких хлыщей – лакомое место. Тихо, спокойно и мухи не кусают. Потому мне ты нужен – с твоей кандидатурой ни одна зараза спорить не станет.

Настала моя очередь говорить:

– Даже так?

– Даже так. Ты со своей «новой полевой журналистикой» шуму наделал. Вон, на журфаке МГУ народ моду взял штаны с карманами носить и мягкие ботинки из замши. Повально от джинсы отказываются, что парни, что девчата. Там у них что-то типа секты имени Белозора образовалось. Не хочешь, кстати, съездить на семинар в Москву, опытом поделиться?

Это всё стоило переварить. Шквал новой информации, обрушившейся на мою бедную головушку был слишком мощным! Но от поездки в Москву я отказываться точно не собирался.

– Хочу!

– Вот и хорошо, – хлопнул по столу ладонями Старовойтов, – договорились. Ты только копию материала по поимке маньяка мне оставь, а там как у вас в публикацию пойдёт – так сразу мне маякни. А теперь – кофе? У меня отличный, эфиопский.

– А давайте кофе, почему нет?

Кофе нам принесла Югова, натуральным образом дефилируя по паркету директорского кабинета и стреляя глазками из-под кудрявой рыжей чёлки. Правда, я не понял, кому именно – мне или Старовойтову? Он ведь – мужик хоть куда, та и кольца на пальце не наблюдалось…

– Ещё что-нибудь, Михаил… – эту паузу сложно не заметить! – Ива-а-анович?

– Нет, нет, Зоя, спасибо. А то садись – с нами кофейку выпьешь?

– А с удовольствием! Сейчас за чашкой схожу! – и удефилировала за дверь. Есть вообще такое слово – «удефилировала»?

Мы синхронно проводили её взглядами, а потом переглянулись и рассмеялись.

– Страшное дело! – сказал Старовойтов, белозубо улыбаясь. – Просто ужас!

– Лютый кошмар, – согласился я. – Форменное издевательство над нашим братом.

– Хе-хе-хе!

– Хо-хо!

Кажется, с таким начальником можно работать! Тем более, в кофе он добавлял не коньяк, а Рижский бальзам, в пропорции один к одному. А коньяк был бы плохим звоночком.

* * *

А ещё плохим звоночком был некий белобрысый субъект, который что-то втирал моей Тасе за углом гостиницы. Тоже, наверное, биатлонист. Высокий, может быть, сантиметров на пять ниже меня-Геры, с длинными руками и ногами и чуть сутуловатый, но спортивный. Кажется, я и вправду становлюсь предсказателем.

– А ты заделался поборником нравственности, Берзиньш? – моя северяночка упёрла руки в боки и выглядела весьма решительно. Щёчки у неё раскраснелись, глаза сверкали, волосы развевались на ветру… – Ты решил, что можешь меня воспитывать?

– Долго ты будешь работать с детьми, если в парткоме узнают про твоё поведение? – прибалтийский акцент этого парня был почти незаметен. – А что скажет твой отец?

– Я – свободная женщина, не замужем. Что может мне предъявить партком? – подняла бровь девушка. – И почему это они должны заинтересоваться моей личной жизнью?

– Так вся наша делегация знает, что ты в другой номер по ночам шастаешь в неглиже!

– Да? Или нет, Кристап? Или все занимаются своими делами, и это твои личные заморочки? Я тебе сказала ещё на сборах: между нами ничего не было и не будет!

– Ка-а-ак не было? – акцент стал более заметным. – Но, Таисия!..

Я подошёл ближе. Этот тип попытался взять её за руку, какая скотина! Наконец получилось рассмотреть его лицо – ну да, симпатичный, явно моложе и меня, и Таси, лет двадцати пяти… Девушка вырвала ладонь и шагнула назад. Он сжал кулаки и навис над ней, подобно скале.

– Ты корчила из себя недотрогу всё это время, рассказывала, что после смерти мужа и представить не можешь с собой другого мужчину, водила меня за нос! А на самом деле ты обычная бл…

Я похлопал его по плечу, и прибалт удивлённо обернулся, прервавшись на полслове. Тася тоже не ожидала меня увидеть и замерла с широко открытыми глазами, зачем-то прижав ладони к губам, как будто сдерживая крик. Звук удара получился гулкий, и Берзиньша повело, он по инерции сделал несколько шагов, чтобы удержаться на ногах.

– Понимаешь, – сказал я, – совершенно не планировал тебя бить. Но допустить, чтобы ты назвал мою невесту нехорошим словом… Слушай, я могу тебе разрешить ударить меня в ответ, если ты перед ней извинишься и пообещаешь больше никогда не лезть в нашу жизнь, м?

– Эй дирст!!! – он кинулся на меня головой вперёд, явно пытаясь пройти в ноги.

Бить коленом в лицо – это слишком жестоко. Он, в общем-то, не сделал пока ничего плохого, а намерения всегда остаются только намерениями – и потому я просто отступил в сторону.

– Что вы, что… – Тася была явно растеряна. И это та самая валькирия, которая отфигачила головой о капот некую женщину-вамп?

– Молчи, курва, всё из-за тебя! – ругнулся Кристап, засучил рукава и стал в боксёрскую стойку, шевеля кулаками. – А, это ты её трахарь? Я сейчас тебя отделаю!

И по-русски говорил отлично, никаких вот этих вот «пач-чему лифт так медленн-но едет?» Боксёр, значит? Я сделал вид, что тоже боксёр, напружинил ноги, встал в левостороннюю стойку, размял шею, улыбнулся и сказал, глядя прибалту в самые глаза и делая разминочные выпады кулаками:

– Дуэль из-за прекрасной дамы? Как это старомодно, как замечательно! – и врезал ему носком ботинка по голени.

– Ыть! – он от неожиданности согнулся и схватил себя за травмированное место, а я добавил – сбоку, под коленки, и сбил его с ног, и уселся сверху.

Охота мне с ним кулаками размениваться! У меня вон морда всё ещё болит, да и вообще, прибалт этот – парень спортивный, ещё побьёт меня – стыда не оберёшься!

– Дорогой товарищ Берзиньш! Надеюсь, вы понимаете, что за драку с местными жителями вас в парткоме по головке не погладят, и в следующий раз вы отправитесь не в Минск квалификацию повышать, а на Ямал – перенимать опыт коренных народов по лыжным гонкам на пересечённой местности… Посему рекомендую вести себя вполне прилично и никаких задних или там передних планов в адрес Таисии Морозовой не строить. Она девушка хоть и незамужняя – но это ненадолго, уж поверь. Понятно?

– Понятно… – буркнул товарищ Берзиньш.

Я подал ему руку, и он с неохотой принял помощь. На щеке у него расплывалась огромная плюха. Но не от меня…

– Есть такое средство – бодяга, – сказал я. – Очень помогает при синяках и гематомах. Только более двадцати минут не держи – зуд начнётся. Там эти, как их…

– Спикулы, – подсказала Тася.

– Вот, – кивнул я, – спикулы.

– Какие ещё… Йохайды ара ара, вы оба чокнутые… Бодяга, спикулы… Эй дирст! – и поковылял прочь.

А Таисия вдруг в два шага приблизилась ко мне, обвила шею руками и поцеловала, встав на носочки. И ножку левую в коленке согнула, как девчонка-старшеклассница.

Я просто-напросто подхватил её на руки, хоть рёбра и скрипнули возмущённо, и потащил наверх – тут был чёрный ход, недалеко, через него сновали техработники, и можно было проникнуть в гостиницу, минуя портье и игнорируя правила безопасности.

Мы целовались на лестнице как сумасшедшие, и я спросил:

– Это что, тебя заводит, когда мужчины из-за тебя дерутся?

– Гера! Не говори глупостей… Вообще ничего не говори!

Пока мы бежали ко мне в номер по коридору, периодически останавливаясь, чтобы прильнуть друг к другу, нас заметил только один человек – старый дедушка с профессорской бородкой в холле. Он сидел на кресле и читал газету, и, улучив момент, одобрительно сверкнул стёклами своих круглых очков и показал мне большой палец, пока Тася не видела.

Я едва успел щёлкнуть замком – а потом стало не до обдуманных действий: наверное, те самые «несколько дней» закончились, и нам ничего больше не мешало насладиться друг другом… Разве что – одежда.

* * *

Тася вышла из душа – одно полотенце было закручено на волосах на манер тюрбана, второе выполняло роль ультракороткого платья – и легла рядом. Мои пальцы тут же принялись исследовать бархатную кожу её бёдер, изящную линию шеи, точёные плечики…

– Гера-а-а… Знаешь, как я по тебе скучала?

– М-м-м-да? А почему писем не писала?

– Я думала – ты обиделся. Думала, решил, что я тебя тоже водила за нос… Слова – это ведь просто слова, а глядя правде в глаза – я сбежала от тебя, вот и всё. Но вообще-то ты и сам мог бы написать хоть строчку!

– В каком смысле? Я писал! Четыре письма!

– Та-а-ак! – Тася вздохнула, и её грудь под полотенцем опасно приподнялась. – Опять отец родной… Почему с ними так тяжело, м?

– Ну, просто представь, что твои дочки поехали куда-то на отдых и привезли оттуда идею, что теперь свяжут свою судьбу с придурковатыми провинциалами? Которых ты в глаза не видела?

– Так ты что, с моими родителями хочешь познакомиться? – она сняла полотенце с волос и взмахнула мокрыми прядями, оч-ч-чень… – М?

– А? Да! Почему нет? Вот он я, весь как на ладони, мне скрывать нечего! Вот возьму – и прилечу в ваши Заполярья, шороху наводить!

– Как на ладони он! Гера! Хоть бы прикрылся!

– Ой, можно подумать!

– Что – подумать? Гера! Что… Гера! Ты опять? Гера, я второй раз в душ не хочу идти!

– Значит, примем ванну… Чтобы не ходить в третий!

– Гера-а-а…

* * *

Уже спустя часа полтора мы и вправду лежали в ванной – поместились, хоть и не без труда, и я спросил:

– А что значит вот это «тоже»?

– М-м-м-м, по поводу? – Тася выгнулась, чтобы заглянуть мне в глаза, и я подумал, что ванна тоже вполне подходящее место, чтобы…