Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XXXVI

Завернув в ворота и рысью въехав во двор, Карл соскочил с коня и стал оглядываться. Во дворе было как-то пусто, не виднелось никого, а между тем обыкновенно по двору всегда шнырял всякий народ. Он крикнул. В дверях сарая показалась фигура какого-то солдата. Он позвал его и приказал подержать лошадь, но солдат, удивленно глядя ему в лицо, спросил:

– Да вы к кому?

– В канцелярию! – резко отозвался Карл на глупый вопрос.

– В какую канцелярию? Да нешто вы… Нешто канцелярия…

– Что ты, пьян, что ли?! – вскрикнул Карл. – Держи лошадь!

И, бросив поводья, которые подхватил солдат, юноша быстро двинулся на главный подъезд. Двери были заперты. Этого никогда не бывало.

– Барин, а барин! – крикнул солдат. – Вам же сказывают! Заперто все.

– Как заперто? Почему? Что такое?

– Да нешто вы не знаете? – кричал солдат. И, взяв лошадь, он приблизился вместе с нею и продолжал: – Ведь вам же сказывают, барин, никого нет. Заперто! Оттого я вас и спрашивал, к кому вы. Я один тут. Еще есть два человека, да они со двора ушли.

– А в канцелярии?

– Какая вам канцелярия! Ни души, барин! И двери, видите, заперты.

– Да где же все?

– А кто их знает? Ныне раным-рано приехал офицер с солдатами, спросил, есть ли кто в доме, и, узнав, что нет никого, замкнул двери и ключ увез. Думали мы, хоть кто из господ придет по должности. Ан, вышло, никто и не приходил.

– Да что же все это значит?

– Да значит, барин, им, стало быть, всем карачун пришел…

– Кому, дурень?

– Да всем!

– Кому всем? Что ты?

– Да им же, канцелярским! Они же ведь все немцы были. Кровопивицы! Коли его самого в три погибели скрутили да скрючили, то, вестимое дело, и эфтим всем досталось.

Карл, недоумевая, глядел на солдата, ничего не понимал и видел только, что солдат непьян. Вместе с тем смущение закралось в сердце юноши. Он вспомнил оживление на улицах, которое его удивило, затем арест Лакса, нежданный и необъяснимый!.. Кучка конвоируемых в воротах крепости… Наконец, эта канцелярия, запертая каким-то офицером с солдатами.

Карл переменился в лице, руки его слегка дрожали… Он начинал понимать, что нечто невероятное и худое для его семьи совершилось в Петербурге! А он, как ребенок, скача по улицам столицы, ничего еще не знает. Он вскочил в седло и уже марш-маршем полетел домой.

В конце первой же улицы ему попалась коляска, и в ней Адельгейм. И тот и другой вскрикнули… Один с маху приостановил коня, а другой приказал кучеру остановиться.

– Это ужасно! Невероятно! – вскрикнул Адельгейм по-немецки.

– Что?! – вскрикнул Карл.

– Вы не знаете?

– Не знаю!.. Знаю!.. Не знаю что!.. Говорите!..

– Его светлость схвачен ночью, заарестован… Брат его и сын – тоже. На площади Зимнего дворца уже полки гвардейские принимают присягу на верность правительнице российской.

Карл, слушая, сидел на лошади, онемев от изумления или, скорее, от ужаса. Мгновенно понял он, что подобное происшествие страшно отзовется и на них.

Адельгейм, будто угадав его мысль, прибавил:

– Делайте то же, что и я! Вы знаете, куда я еду? Вы думаете – в гости? Я еду за Нарвскую заставу, там найду крестьянских лошадей и двинусь куда глаза глядят – хотя бы на время. Теперь все мы погибнем. Со всеми будет поступлено так же, как со Шварцем.

– Со Шварцем?! – вскрикнул Карл. – Что? Где он?

– Арестован этой ночью, после того, что мы разъехались от него, и, вероятно, сидит где-нибудь в каземате.

– О-о!.. – только воскликнул Карл, бросил поводья и схватил себя за голову.

– Скачите скорей домой! Скажите от меня вашей матушке собираться вам всем сию минуту и выезжать. Куда – все равно. Лучше всего в Курляндию. Я могу укрыться около Ревеля. А вам нужно за границу спасаться. Сгоряча будет много арестов и ссылок всех приверженцев герцога. Потом, конечно, все успокоится – и незахваченные теперь останутся на свободе. Ну, прощайте! Часа через два-три я буду уже далеко от заставы. Скажите это вашей матушке! Я не ребенок, и если спасаюсь из столицы, то, стало быть, всем нам выжидать опасно! Соберитесь и вы тотчас! Прощайте!

Карл пустился в карьер и, прискакав домой, бросил лошадь во дворе и стремглав кинулся в дом. Но в доме он нашел уже необычайную сумятицу. Люди сновали, бегали и охали. Оказалось, что Амалия Францевна лишилась чувств при страшном известии и, положенная в постель, уже давно лежит без движения.

Он бросился в спальню к матери и на пороге встретился с сестрой. Тора была бледна как смерть. При виде брата она бросилась к нему на шею. После странного, как бы омертвелого состояния, в котором девушка находилась уже часа два, она теперь сразу разразилась рыданиями на весь дом.

– Тора! Тора! – восклицал Карл. – Надо скорей… Надо уезжать! Сейчас Адельгейм сказал… Он говорит, нас могут арестовать. Я не думаю, но все-таки лучше бы уезжать из Петербурга.

– Непременно… – через силу выговорила Тора и прибавила: – Не успеем. Я жду каждую минуту. Если бы матушка была не в таком положении, мы теперь уже сели бы в экипажи.

– Стало быть, и ты думаешь, что мы будем взяты?

– Ах, Карл, конечно! Непременно… Сегодня же. Крестный отец уже с солдатами увезен из столицы. Куда – неведомо. По всем вероятностям, в Шлиссельбургскую крепость. Мы, как близкие ему люди, непременно окажемся виновны.

– В чем, Тора? Господь с тобой! В чем?

– В чем?! – вскрикнула девушка отчаянно, и глаза ее блеснули ярко. – В том же, в чем были виновны сотни и вся тысяча русских, которых пытали и ссылали за все лето и всю осень. И вот… вот возмездие. Я молчала, боялась признаться, но мне всегда чуялось, что кончится все… вот этак… Да! – И, помолчав, Тора, выговорила глухо: – Герцог-регент… и в каземате! Крестный – сановник, властный, грозный… и сам в застенке, на дыбе… Это невероятно! Все-таки невероятно!

– Неужели ты думаешь, Тора, что даже до этого дойдет?..

– Милый, ты толкуешь, как ребенок…

– Герцог и Шварц все-таки были… не простые какие дворяне…

– А Волынский, обезглавленный по их прихоти?! Сами показали пример… – И, махнув рукой, Тора смолкла.

Разумеется, молодая девушка оказалась права, ожидая беды. Послушаться совета Адельгейма и выехать тотчас, бежать куда глаза глядят было невозможно, так как Амалия Францевна, пораженная событием, не вставала с постели.

Однако Тора не разочла, что было все-таки благоразумнее уезжать и увозить мать даже и больную…

Через два дня после ареста Шварца г-жу Кнаус все равно заставили подняться на ноги.

В доме появились солдаты с простым капралом, который ими командовал. Поднятая дерзко и грубо, больная женщина с дочерью и сыном была перевезена в ту самую канцелярию, где властвовал долго Шварц. Все трое были заключены вместе в одну из больших камер.

В чем заключалась вина семьи Кнаус, разумеется, никто не говорил, ибо не знал. Были составлены списки близких лиц герцога и его клевретов. Кнаусы были в числе первых… Этого было достаточно.

Заарестование семьи немедленно повело к тому, что их квартиру ограбили… сначала солдаты, а затем всякие «незнаемые» люди, явившиеся с улицы, когда раскрытый дом был брошен на произвол судьбы, а прислуга со страху разбежалась.

Допрос Кнаусов и многих других, арестованных по тем же соображениям, был, однако, отложен на неопределенное время… Канцелярия была заперта. Все, ее изображавшее, ее наличный состав, преобразилось за двое суток в арестантов. Ходили слухи, что обновленная канцелярия составляется из приверженцев первого министра графа Миниха, но вступят в должность и начнут чинить суд и расправу они еще нескоро.

Положение Кнаусов и им подобных было исключительно в том отношении, что им окончательно не у кого было просить покровительства и защиты.

Народилась новая немецкая же партия – приверженцы правительницы и принца-генералиссимуса, – которая относилась к ним, казалось, даже враждебнее, чем русские.

Все, что поднялось к власти, ненавидело своих павших соотчичей и презрительно звало их кличкой die Kurländer (курляндцы).

XXXVII

Петр Львов, освобожденный по делу, возникшему вследствие доноса князя Черкасского, и затем тотчас же арестованный вновь, не знал окончательно, как объяснить свой арест. Но с первых же слов допроса пред грозным Ушаковым он понял все и пришел в отчаяние. Он понял, что все открыто и известно судьям и что его отец и сестра взяты тоже.

Разумеется, он тотчас снова обратился к Торе Кнаус. Она хлопотала за него. Карл явился к нему в крепость. Но вести были плохие. Наконец дело повернулось ужасно… Теперь он лежал на кровати с глухой болью во всех членах и с жгучей болью в спине. Вчера вечером, вызванный пред полуночью к допросу, он был подвергнут пытке… Но телесное страдание заглушалось чувством стыда и страшного озлобления. Впрочем, вообще мысль о себе самом приходила лишь изредка. Постоянная мысль об отце и сестре преобладала и лежала на сердце гнетом. Он ничего не знал об их судьбе. Вина его увеличилась, а виновником этого был он же сам, давший отцу средство бежать. Теперь, почему знать, старика могут тоже начать пытать. А разве он, дряхлый и хилый здоровьем, может выдержать истязание? Сестра тоже жила более или менее спокойно в деревне, а по его вине теперь попала в число заключенных.

Наверное Львов ничего еще не знал, но был все-таки глубоко убежден – кое-что угадав из своего допроса, – что старику-отцу грозит та же беда: допрос с пристрастием или дыба!

Бедный молодой человек, вчера пытанный и лежащий на кровати, не знал и даже не предчувствовал, что старик-отец, тоже пытанный вчера после него, на той же дыбе, не выдержал страшного и смертельного для его лет истязания. В это утро из крепости уже вывезли покойника в дощатом гробу на одно из ближайших кладбищ.

«Какие дни! Какие дни! – восклицал мысленно Львов. – Все сказывают – лютые… Правда!.. Но и диковинные тоже!.. Опасался я Коптева, и вышла диковина! А затем, считая себя навсегда спасенным, думал вместе с отцом и сестрой убежать на край света, а тут вдруг какой-то неведомый иуда-предатель погубил всех и совсем. Нет сомнения, что и бедный Коптев, благородно поступивший, тоже пострадал из-за нас».

Около полудня унтер пришел к заключенному, принес ему в горшке теплых щей, краюху хлеба и полбутылки квасу. Заперев за собой дверь, он весело и как-то странно поглядел на Львова.

– Ну, барин, кушай! А когда покушаешь, я тебе такое скажу, что ахнешь и запрыгаешь! Хоть и поковеркали тебя вчера в застенке, а все-таки запрыгаешь.

– Что такое? – тоскливо спросил Львов.

– А ты прежде покушай!

Но веселое лицо унтера настолько удивило молодого человека, что он ответил решительно и садясь на кровати:

– Нет, служивый, говори. Хорошие ведь вести?

– Хорошие, барин!

– Прослышал ты, что меня господин Шварц требует освободить?

– Шварц? – И унтер весело присвистнул. – Ваш вельможа Шварц теперь… – И он снова свистнул.

– Что такое? Что ты?

– А вот что, барин! Господь Бог сжалился над нами, грешными! – шепотом заговорил он, хотя за толстой дверью в коридоре никто бы не услыхал его голоса. – Злодей российский захвачен и сам отвезен в Шлиссельбургскую крепость. Сам Бирон!

Львов вскочил с места, бросился к унтер-офицеру и схватил его за плечи.

– Да! Да! – рассмеялся этот. – Не ты один этак-то прыгаешь – весь Питер прыгает да Богу молится.

– Да правда ли?! – вскрикнул Львов.

– Чего тебе? Правда, говорят тебе! Ночью сам фельдмаршал собственноручно захватил его в кроватке, скрутил, заткнул глотку и потащил! А таперича, поди его, уже нажаривают плетьми.

Львов схватил себя за голову и опустился снова на кровать. Унтер что-то продолжал говорить, но он не слушал.

– Ведь это спасение! Наше спасение! – бормотал он сам себе.

– И все, все, все! – расслышал он слова, которые повторял унтер чуть не в десятый раз.

– Что все? – спросил он.

– Да все! Они все – биронщики! Ни единого, говорят, не останется: всех заберут и всех, как клопов, передавят! Милостив Господь Бог! Давай Бог здоровья фельдмаршалу! Ведь я, барин, его знаю. Я ведь сказывал тебе, что я с ним Очаков брал. Так уж ты и рассуди. Коли он, стало быть, турку бил, так что же ему этот кровопивица? Что блоха!

– Спасены! Все спасены! – воскликнул Львов, снова вставая и тихо двигаясь из угла в угол по камере.

Даже боль в плечах и спине, казалось, если не исчезла, то была много легче.

– Уедем в Караваево, – восторженно говорил он вслух себе самому, – я с женой… и Коптев с женой… Через год вокруг Павла Константиновича Львова будут не только два сына и две дочери, а и внуки… – И чрез мгновение он обернулся к унтеру и сказал: – Ведь вот судьба! Отложи Ушаков мой допрос на сегодня, я бы и пытан не был. Захвати фельдмаршал злодея неделю назад, мы бы и арестованы не были.

Целых двое суток, однако, волновался Львов в своей маленькой каморке, не зная ничего о своей судьбе… Но он волновался не от ужаса или отчаяния, а от светлых надежд, которые почему-то все усиливались. Унтер, принося ему пищу, каждый раз приносил и новые известия: о ликовании столицы и всех обывателей, о том, как целуются люди, будто христосуются, и празднуют карачун российского кровопийцы и всех биронщиков.

На третий день после того, как Львов узнал о великом совершившемся событии, около полудня, ключ заскрипел в замке его двери не в урочный час.

Львов насторожился и будто чувствовал, что это неспроста, что это не сторож. Едва только дверь отворилась, как он вскочил и, изумляясь, шагнул навстречу нежданному гостю.

Он сразу даже не признал вошедшего. Он увидел только, что лицо это ему знакомо. Только после нескольких мгновений, будто сообразив, он узнал, кто перед ним стоит.

– Глазам не верится! – тихо произнес он. – Слава Богу.

Пред ним был Коптев, но уже в форме Преображенского полка.

Однако изумление Львова перешло в тревогу, потому что Коптев казался смущенным и даже печально глядел на него.

– Говорите! Рассказывайте! Знаете ли что про батюшку, про сестру?

Офицер ответил смущаясь, что ничего не знает, и, уклоняясь от других вопросов Львова, стал говорить, конечно, о событии, рассказывая все в подробностях. Прежде всего он объяснил, что должен был тоже быть арестован, но скрылся у Миниха, а затем стал и участником в сокрушении злодея и в награду переведен в полк графа чином выше.

– Первые два дня не было ни минуты своей. Я все справлял поручения графа, а сегодня на рассвете я уже начал хлопотать о вас, – сказал Коптев. – Просил, конечно, фельдмаршала за вас, и он даже обещался не только приказать вас освободить, но даже хочет вас к себе на службу взять. Он много смеялся, как вы Шварца провели за нос, именуясь Зиммером…

И, посидев еще немного, Коптев поднялся, говоря, что идет просить разрешения повидать его сестру Соню, вероятно, заключенную, по его сведениям, на дворе воеводской канцелярии.

– А батюшку-родителя разве вы не хотите повидать? – спросил Львов горячо.

– Да… но я… я не знаю… – начал Коптев, запинаясь.

– Вы не хотите, имея возможность, повидать старика, который полюбил вас, как родного?.. Наконец, вы и мне тогда сообщите, что он… Я ничего ведь не знаю о батюшке.

Коптев, видимо смущаясь, как-то переминался на месте с ноги на ногу. Казалось, он собирается заговорить о чем-то другом, но не решается.

– Что с вами? – заметил наконец Львов. – Вы будто что-то на уме держите, чего сказать не хотите?

– Да… это верно, Петр Павлович! – вдруг решительно выговорил Коптев. – Да… Но я боюсь… Вас огорчить боюсь… Слушайте… На все воля Божья… Веленья Господни неисповедимы! Я должен сообщить вам горестное для вас… После вашего допроса с пристрастием допрашивали и Павла Константиновича… и так же! – Коптев смолк и ждал.

– Так же?! – повторил Львов робко. – Так же? Его пытали?!

– Да, – едва слышно отозвался Коптев.

– Пытали! На дыбе?!

– Да.

– И что же? Что?!

– В его года… – тихо начал офицер, потупляясь, – в его возрасте, конечно… Несчастный Павел Константинович не смог вытерпеть и поэтому… – И Коптев опять смолк.

– Он истерзан! При смерти?! – вскрикнул Львов, хватаясь за голову.

– Да… очень… совсем… почти кончается… Может быть, теперь даже…

Львов вздрогнул, потом отошел, опустился на кровать и закрыл себе лицо руками.

– Я понял… – прошептал он. – Скажите, ведь я понял? Да?..

Коптев молчал.

– Скажите: когда? Ночью?.. Утром?.. Недавно?

– Тогда же… На самой дыбе… – тихо ответил офицер.

Сидящий Львов вдруг пригнулся, как от удара, и глухое рыдание огласило камеру.

Чрез сутки по приказу самого властного в столице сановника – графа Миниха заключенные Петр Львов и его сестра были освобождены… Но их радость была отравлена горем. И к этому горю примешивалось что-то необъяснимое. Это была неотступная, гложущая сердце мысль или соображение: одним днем, даже несколькими часами раньше погибни Бирон – и старик-отец был бы жив!

Действительно, приказ регента о допросе с пристрастием был получен Ушаковым в сумерки, но к пытке было приступлено им в полночь, даже после полуночи… В два часа ночи старик Львов потерял сознание от истязаний и скончался… В три часа ночи Бирон был уже государственным арестантом.

И с этой мыслью не могли примириться ни Петр, ни Соня.

Но если у молодой девушки должны были наступить тотчас же светлые дни – брак с любимым человеком после стольких мучений, – то у Петра Львова горе по отцу усугубилось еще и другим, новым горем.

– Господи! Что за времена! – восклицал Львов. – Из огня да в полымя.

Едва освобожденный, несмотря на то что он чувствовал себя слабым и разбитым от последствий пытки, он, конечно, тотчас бросился в дом близких, почти родных людей…

«Конечно, тоже не медля венчаться! – думалось ему с грустной радостью. – Батюшка с того света простит, что не дождалися годовщины его кончины. Нельзя: времена неверные… Миних да правительница – те же немцы».

Но когда Львов подъехал к дому Бурцева, то нашел ворота запертыми и едва добился дворника, от которого узнал нечто, ставшее новым страшным ударом.

Бурцев с внучкой был арестован накануне и увезен…

– Куда? – вскрикнул Львов, цепляясь за зипун мужика, как бы утопающий.

– В ссылку, сказал нам капрал. А куда – не велено ему сказывать никому.

– За что? – снова вскрикнул Львов, но, разумеется, сам он мысленно ответил себе: «Немцы! А он – приверженец цесаревны, а Миних ее не любит…»

И, вернувшись домой, Петр вдруг почувствовал себя совсем дурно. Вечером он был в постели и в бреду.

Все, сгоряча не сказавшееся, теперь сказалось сразу и шибче: и истязанье на допросе, и душевная пытка, нравственная дыба!

И целый месяц вылежал сильный и здоровый молодой человек от болезни, именуемой белой горячкой. При этом плечи, часть спины, шея и руки сильно опухли. Дыба отзывалась не тотчас, но зато отзывалась долго.

За время болезни Петра Соня при помощи жениха разыскала могилу отца и поставила памятник. Затем, по неотступным просьбам Коптева, она стала кой-что покупать и готовить сама свое приданое…

– Как встанет Петр Павлович, так сейчас же в храм Божий! – говорил Коптев. – Хоть я и любимец ныне сильного вельможи, чуть не второго российского регента, а все-таки лучше спешить: времена наши переменчивы. Бог весть что впереди? У фельдмаршала тоже врагов много всегда было, а теперь их еще больше набралось из завистников.

Выздоровевший Львов, конечно, согласился с этим мнением. И решено было после наступившего уже Рождественского поста венчаться немедленно, не отлагая в долгий ящик.

Впрочем, Львов тем охотнее старался ускорить свадьбу сестры, что ему не на кого было оставить ее в Петербурге.

А расставаться приходилось. Львов решил твердо добиться, куда сосланы Бурцевы, и ехать за ними, к ним. Теперь у него на свете, по замужестве сестры, оставалось одно близкое существо – Лиза.

Однако все хлопоты и старания выведать что-либо о Бурцевых были безуспешны. На Смольном дворе, у цесаревны, не было никаких сведений об ее приверженце, из-за нее, очевидно, пострадавшем, как и с десяток других Петровых старых служак.

В канцелярии нового первого министра, несмотря даже на принадлежность к ней Коптева, ничего добиться не удалось. Миниховские клевреты были, очевидно, хитрее и осторожнее бироновских.

Львов, пожелавший из-за одного лишь любопытства узнать, где находятся Шварц, семья Кнаусов, Лакс и его благодетель Адельгейм, наивно много ему помогший, не мог, однако, ничего выведать. Он узнал только, что Шварц был сначала заключен в Шлиссельбург, но куда девался или сгинул – было неизвестно. Старик Игнат, которого Петр повидал, нарочно съездив для этого в крепость, объяснил ему:

– Этот злючий немец вряд ли жив теперь… Так злился, так злился, сидючи у меня, что на стенки швырялся… Опасался я его, чтобы как меня не укусил. Ей-богу… Ну, вот, полагаю я – и не ради смеха, – что он от злости лопнул и помер где в ссылке или дорогой.

В разговоре Игнат называл Львова по-старому – Генрих Иваныч. Петр, ни слова не объяснив ему, пожелал видеть камеру, где содержался его отец… Но это оказалось невозможным. В ней был заключен теперь, по словам старика, «ктой-то из биронщиков» под величайшим «секретом», и к нему никого не допускали. Даже ключ был в канцелярии и пищу ему приносил капрал из Преображенского полка.

И Львов уехал, оставив Игната в убеждении, что он – Генрих Иваныч Зиммер.

Потеряв всякую надежду разузнать, куда сослан Бурцев с внучкой, он решился снова, во второй раз, на комедию служебную. Он решился проситься в управление фельдмаршала, чтобы в качестве чиновника по сыскным делам все-таки добиться, где Бурцевы. Коптев доложил о нем графу, и Львов был зачислен.

Свадьба сестры и поступление на службу состоялись почти одновременно – в начале января.

Два месяца Львов деятельно и усердно служил в управлении властного первого министра и был наконец им замечен и обласкан.

«Еще месяц обожду, – думал Петр, – и прямо в награду за службу попрошу разыскать, где Бурцевы, и простить их – вернуть из ссылки!»

По тому, насколько фельдмаршал милостиво относился к нему и отличал его, Львов мог вполне надеяться на успех. А одного слова Миниха было достаточно для спасения Бурцевых.

Храброго воина и героя, спасшего Россию от «кровопийцы» и предоставившего власть в руки матери императора, все благоразумные и честные люди считали спасителем отечества. Могуществу его не было предела. Правительница во всем совещалась с ним и во всем действовала по его советам и указаниям.

И завистников горсть скоро превратилась в сонм. А во дворце говорилось и неустанно повторялось людьми, близкими к правительнице:

– Человек, однажды произведший государственный переворот хитро и смело, может и второй раз то же затеять. Первый министр, конечно, легко может пожелать сделаться регентом империи. А для этого необходимо прежде удалить из пределов России отца и мать младенца-императора. При сокрушении властного курляндца у него был только верный ему полк – преображенцы, а теперь у него в столице своя сильная партия. Прозвище «миниховец» уже в ходу в столице… «Регент-фельдмаршал» уже слышится подчас в беседах среди сановников и дворян. Измайловцы и конный полк – офицеры и солдаты равно – уже соперничают с преображенцами, кто больше любит и чтит покорителя турок… Такой человек опасен!.. Да и зазнался он не в меру: желает быть почитаем выше правительницы и выше принца-генералиссимуса. Пора избавиться от него… Не было бы поздно!..

Вот что слышала Анна Леопольдовна чуть не от зари до зари и равно от всех своих окружающих. Даже главные сановники империи – Остерман, Левенвольд, Головкин и другие – тихо нашептывали все то же самое.

– Пора! Не было бы поздно!.. Его можно и не трогать, но клевретов его, шайку его, надо распугать… В этом вся его сила. А один он не страшен…

Наступил март месяц, и ровно через четыре месяца после сокрушения курляндца «спасший отечество» от злодея оказался сам чуть не злодеем…

Фельдмаршал в одну неделю был понемногу лишен всех своих должностей и очутился у себя на дому как бы арестованным. Правительница решилась избавиться от опасного человека, якобы претендующего на регентство.

Но если граф Миних остался в столице, живя как простой дворянин, без влияния на дела государственные, без власти, даже без права бывать при дворе правительницы… то миниховцам сразу пришлось круто.

Под тем или другим предлогом клевреты павшего министра исчезали из Петербурга.

И однажды преображенец Коптев с женой выехал из Петербурга в Кострому за грубое якобы поведение и побои при арестовании близких Бирону лиц.

Через неделю после выезда Коптева нескольким лицам бывшего управления бывшего первого министра было указано покинуть столицу и выехать куда угодно.

В числе прочих был изгнан и «сомнительный» Львов-Зиммер без права наведываться в столицу.

Петр выехал к себе в Караваево, где не было теперь даже и сестры. А главное, он уезжал, потеряв окончательно всякую надежду узнать, где и что Бурцевы и увидит ли он когда-нибудь Лизу!..