Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XXV

Наконец, однажды ночью в дом Кудаева прибежал рядовой, разбудил его и объяснил, запыхавшись, что нечто диковинное творится в полку и к утру чудеса будут. Пришли к ним в казарму несколько незнаемых людей и усовещивают рядовых стать за цесаревну, чтобы провозгласить ее императрицей.

Кудаев оделся, велел седлать скорее лошадь и минут через десять, несмотря на тьму, шибко поскакал в свой ротный двор.

Он нашел всех на ногах, и когда вступил в освещенную горницу, то невольно ахнул во все горло.

В горнице среди всех стояла цесаревна с голубой лентой через плечо, которой он никогда не видал на ней до тех пор, а солдаты поочереди прикладывались ко кресту и целовали ее руку.

Кто-то заметил его и крикнул:

– Иди присягай матушке-императрице.

Капрал настолько оторопел, что ничего не видел и не слышал. Он даже не помнил, как случилось, что он очутился среди кучки солдат, которые, очевидно, уже прошли через целование креста и говорили ему:

– И ты тоже? Вот так славно. И хорошо, родимый, хорошо, что с нами.

Кудаев не отвечал ничего; ему казалось, что он бредит. Он только дико озирался кругом.

Кто-то, с виду важный человек, стоявший все время около цесаревны, завидя его, пристально присмотрелся ему в лицо и что-то спросил у ближайшего из офицеров. Этот – Грюнштейн – быстро подошел к Кудаеву.

– Ты не присягал? – вымолвил строго еврей.

– Нет, – едва слышно отозвался Кудаев.

– Ты присягать не станешь, знаю, ты ведь ейной придворной барыньки любимчик и доносчик. Так не будешь присягать?

– Нет, – решительно, громко выговорил Кудаев.

– Вяжи его, ребята! – крикнул Грюнштейн.

И в одну минуту Кудаева повалили и связали по рукам и по ногам. Затем втащили в соседнюю темную горницу и бросили на пол.

Вскоре шум и гул стихли, казармы опустели. Кудаев пришел в себя. Он вполне сообразил только теперь все, что творилось в казарме на его глазах.

– Слава Тебе, Господи, – произнес он, – что у меня хватило духу отказаться. Всех их переберут и завтра же казнить будут. Разбойники, что затеяли!

Он стал пробовать свои путы и, к величайшей радости, почувствовал, что он может зубами развязать один узел и освободить правую руку. Он усиленно принялся за работу; зубы заныли от усилий, но он продолжал, и наконец одна рука его была свободна.

Через несколько минут он уже сбросил с себя все веревки, выскочил и бросился на двор. Лошади его не было и помину, хотя он привязал ее накрепко.

Разумеется, первая мысль его была бежать к камер-юнгфере, предупредить ее о том, что произошло на ротном дворе.

«Конь-то мой, – мысленно шутил Кудаев, – видно, тоже оказался виноват пред цесаревной».

Несмотря на то, что Кудаев бежал изо всей силы, несмотря на сильный мороз, он все-таки дорогой радостно обдумывал все, что может быть с ним.

Последствия его бравого поведения были ясны. Не только чин сержанта, но, пожалуй, и прямо офицера. Шутка ли – прибежать во дворец и объяснить, что среди ночи присягали цесаревне Елизавете и куда-то с ней двинулись.

Огибая какой-то угол, Кудаев увидал на подъезде двух своих однополчан. Он присмотрелся и узнал дом, в котором жил граф Остерман.

– Что вы тут делаете? – спросил он рядовых.

– Арестовали немца. Наши там, в горницах, а мы тут поставлены.

– Ах вы, разбойники! – воскликнул Кудаев. – Аль вам голов не жаль?

– Что делать, указали так. Что из этого выйдет, неведомо. Как ты-то на свободе? Тебя ведь связали.

– Мало что.

– Скажи спасибо, – отозвался другой солдат. – Тебе, брат, лучше, чем нам. Ты ни в чем не замешан. А мы, поди, к утру-то при чем будем.

– Да как вы попали сюда?

– Да нас, как вышли с ротного двора, четыре отряда, отрядили, по двадцати пяти человек в каждом. Сюда вот, к Остерманову, других к графу Левенвольду, а третий отряд то же самое учинит с графом Минихом, а четвертый к кому-то еще…

– Вице-канцлера Головкина дома захватить, – отозвался другой рядовой и прибавил тревожно: – Да, Господи помилуй, что затеяли! Заварили кашу, а кому-то расхлебывать? Что вот впереди будет, как вся гвардия поднимется на нас. Диковинное время: ныне жив, а завтра – пропал.

– Да вы бросьте, уйдите, – сказал Кудаев.

– Уйди! Легко сказать это, братец.

Кудаев махнул рукой и бросился бежать далее. Пробежав несколько шагов, он остановился.

– Эх, обида, не спросил я, куда цесаревна двинулась. Главное-то и позабыл узнать. Спросит Стефанида Адальбертовна, куда она поехала ночью с нашими солдатами, а я этого-то и не знаю. Ну, да делать нечего.

И Кудаев припустился снова изо всей мочи.

Наконец вдали завидел он Зимний дворец. Несмотря на глухое ночное время, во всех его окнах светились огни. Казалось, что во дворце бал и большой съезд.

«Что за притча?» – подумал он, припускаясь еще шибче.

Через несколько минут Кудаев уже пробежал дворцовый двор и был на крыльце. Но здесь он остановился, как истукан, оробел и окаменел. Все его товарищи однополчане были тут, а по лестнице со второго этажа спускались рядовые, окружая женщину с ребенком на руках. Кудаев проскользнул в корридор, где были горницы Стефаниды Адальбертовны. Там никого не оказалось. Он стал спрашивать своих товарищей, но вместо ответа один из рядовых крикнул ему, смеясь:

– Ты как выпутался? Зачем прибежал? Полюбопытствовать, что ли? На вот, гляди.

Все преображенцы были при ружьях и шпагах, он был безоружен. Все они смеялись, шутили, болтали и весело сновали по дворцу. Он один между ними бегал, как угорелый, из горницы в горницу.

И наконец Кудаев услыхал невероятную весть.

Принцесса-правительница с принцем-супругом, неодетые, в одном ночном белье да в шубах, накинутых поверх сорочек, были уже увезены самой императрицей… Теперь свозили со двора младенца «Ивана с кормилицей». А куда девалась Стефанида Адальбертовна и другие фрейлины, камер-медхен и камер-юнгферы, никто не знал, но все подшучивали.

– Должно, в разные мешки их пораскладали да возят на Неву, в проруби бросают. Одного «Ивана» не приказала императрица обижать.

Наконец, бросаясь из горницы в горницу, Кудаев налетел на самого Грюнштейна, который спокойно лазил и шарил по комодам в спальне принца.

– Ты как здесь? – воскликнул он. – Ах ты шут эдакий! Вот теперь, брат, заплатишь за предательство дядюшки своего. Пристрелить мне тебя сейчас! Да наплевать. Бегай. Завтра за тебя возьмутся. Ты наших рук не минешь.

Грюнштейн весело рассмеялся, вышел и громко скомандовал на лестнице: Ребята! Собирайся!

Между тем дворец, весь освещенный, постепенно все пустел и вскоре опустел совсем.

Когда Кудаев, задумчиво умостившийся на поваленном кресле вверху лестницы, оглянулся сознательно, то был поражен тишиной, которая царствовала во всем дворце. Он быстро встал, будто очнувшись, пробежал вверх, прошел несколько горниц, спустился вниз, прошел корридор, заглянул опять в горницу Стефаниды Адальбертовны, вернулся на лестницу и остановился в изумлении. Дворец был пуст и безлюден. В нем не было ни единой живой души.

Преображенцы взяли, увели и увезли всех, кто был здесь и спал спокойно только час тому назад. В растворенные настежь двери крыльца врывался мороз и уже нахолодил весь дом, который теперь казался каким-то таинственным, сказочным обиталищем, где были повсюду следы человека – вещи, мелочи, всякий скарб, пища и питье на тарелках, повсюду огонь, свечи, а между тем ни единого человека.

На Кудаева напал какой-то трепет. Он опрометью бросился вон, выскочил на двор и крикнул громко:

– Что же мне-то делать?!

И сам не зная, почему и зачем, он пустился бежать домой, на Петербургскую сторону.

Мальхен при известии о всем том, что видел муж, была, конечно, поражена не менее его. Оба не верили, однако, в возможность переворота в пользу цесаревны.

Кудаевы никак не могли себе представить, чтобы правительница, принц, отец императора и все главные сановники империи могли без всякого сопротивления в одну ночь, в один час времени стать ничем, простыми обывателями и даже хуже того – заключенными.

– Триста человек бунтовщиков на весь Петербург, – говорили муж с женой, – нешто могут сделать эдакое дело? Ведь это не то, как вот тогда ходили с Минихом арестовывать Бирона. Там был указ правительницы от имени императора. А тут триста человек солдат самовольно заарестовывают принца, принцессу, императора, весь штат дворцовый и четырех главных сановников. Не может этого быть! Эдакое и в сказке не рассказывается!

Конечно, Кудаев не сомкнул глаз и при первых лучах солнца снова двинулся через Неву к своему ротному двору. Но до казармы капрал не дошел.

Вся столица была на ногах. Рано поднялся из своего дома капрал, а другие более важные люди в столице поднялись еще раньше его.

На Невской перспективе гудело море народное. Все бежали, все кричали, и всюду слышалось только одно: «Матушка императрица Елизавет Петровна!»

Кудаев приостановился, прижался от волн народных к стене какого-то дома и, схватив голову руками, проговорил:

– Башка, башка… Алтын тебе цена!

XXVI

Чрез месяц по восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны, на Святках, почти под самый Новый год, капрал Кудаев был исключен из рядовых Преображенского полка и переписан в Напольный полк. Но до тех пор он все-таки уже давно не ходил в казармы, так как стал подвергаться каждый день всякого рода оскорблениям не только со стороны капралов и сержантов, но даже и от простых рядовых.

Не прошло пяти дней, как офицер Грюнштейн, оказавшийся главным предводителем в перевороте 25 ноября объявил Кудаеву насмешливо, но добродушно:

– Ты лучше впредь до решения твоей участи не ходи сюда. Тебя исколотят и изувечат за твои изменнические поступленья и супротивленья императрице. Больше скажу. Если тебя наши убьют, то погибнешь ты, как собака, их за это и судить не будут, только похвалят. Так уж лучше, братец ты мой, сиди ты дома впредь до решения судьбы. Кабы был у тебя, голубчик, нюх, как сказывал тебе в оно время спьяну Новоклюев, так ты бы не пропал. А ты, вишь, выискал законную линию прынцев каких-то. Тоже придумал! Понятное дело, когда все твои немцы сидят по разным острогам, так и тебе в ответе быть. Православный человек, дворянин российский, а какого маху дал…

И Кудаев с того дня перестал являться в казармы.

Дома Кудаеву было, конечно, невесело. Стефанида Адальбертовна, не пожелавшая следовать за правительницей в ее заточение, была освобождена и переехала в дом к своему племяннику.

Но здесь в течение целой недели госпожа Минк, уже лишившаяся, конечно, звания камер-юнгферы и ставшая простой мещанкой, сидела по целым дням недвижно, бессмысленно как истукан.

Имея прежде большой аппетит, она ничего не ела, даже плохо спала и все разговаривала во сне. Вообще госпожа Минк, сойдя с высоты общественной, на которой прежде находилась, не нашла в себе столько же мужества, сколько было в Бироне и Минихе, чтобы пережить и гордо перенести свое падение.

Через десять дней после арестования брауншвейгской фамилии и восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны весь тогдашний штат Зимнего дворца был уже выслан в разные заставы Петербурга, кому куда угодно.

В это же время явился чиновник с подъячими из Тайной канцелярии и к госпоже Минк с предложением немедленно выехать из столицы, куда ей заблагорассудится.

Стефанида Адальбертовна яростно встретила посланца Тайной канцелярии. Она отказалась ехать наотрез и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.

– Да господин Шмец, – усмехнулся один из подъячих, – сам уж в ссылку поехал. Поймите, сударыня, вы рассуждаете очень опрометчиво…

– Не поеду, не поеду! – закричала вне себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тех пор, пока с ней не сделался какой-то припадок. Через несколько минут присутствующие уже убедились, что с разжалованной камер-юнгферой приключился удар. Ее подняли, снесли и положили на кровать.

– Как же быть? – заговорили между собой посланцы из Тайной канцелярии.

– Что ж, я не знаю, – отозвался Кудаев. – Доложите, что видели. Вот она, – показал он на кровать, – куда же ей ехать? Коли выздоровеет, уедем.

В январе месяце капрал, написанный в простую полевую команду, стоявшую где-то около Калуги, должен был двинуться с женой к месту своего служения.

Стефанида Адальбертовна продолжала лежать в постели, как бесчувственное, полумертвое тело. Взять ее с собой было, конечно, немыслимо.

Кудаевы уехали одни, а госпожа Минк с кухаркой-чухонкой осталась в доме племянника. Но через два месяца после отъезда Кудаевых чухонка, пришедшая поутру в горницу к бессловесной барыне, нашла ее без признаков жизни. Стефанида Адальбертовна была на том свете.

Бывшая камер-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, так как вскоре после ее похорон в столицу въехал на тележке седой человек, прилично одетый, и проехал прямо на Петербургскую сторону в домик, где жили около года Кудаевы. Приезжий, завидя домик, остановил тележку, выскочил из нее и пустился, несмотря на свои преклонные года, бегом.

Вбежав в ворота, он остановился и вдруг, перекрестившись, стал на колени среди двора и начал молиться и плакать. Чувство, потрясшее все существо старика, было не горе, а восторженная радость. Он вернулся в свой родимый дом из далекой Сибири.

Это был старик Калачов.

Не прошло и месяца, как вернувшийся из ссылки был снова капитаном и снова владел всем своим имуществом, обратно отписанным у капрала Калужского полка.

Когда капитан Калачов уже снова жил у себя, владея всем своим состоянием, Кудаев еще даже и не знал, что он более не домовладелец петербургский. Когда же эта весть дошла до капрала, то он перекрестился и выговорил добродушно:

– Ну и слава Тебе, Господи. У меня как камень с души свалился.

Через полгода после прибытия в Петербург капитана Калачова приехал и московский купец Егунов, которого тоже вернули из Кузнецка.

Оба, как приверженцы царствующей императрицы, пострадавшие из-за нее, могли теперь легко обделать всякое дело. Купец Егунов подал просьбу о том, что неправедной ссылкой он был разорен до тла и в виде вознаграждения просит себе место маклера в Москве.

Просьба его была уважена, и Егунов тотчас собрался ехать в Первопрестольную, чтобы занять выгодную должность.

Перед отъездом Егунова в доме друга его, капитана Калачова, были гости и веселье, шел пир горой. Капитан праздновал и свое возвращение, и назначение Егунова на должность, и получение его любимцем, Елагиным, тоже вернувшимся из ссылки, капральского чина в Преображенском полку.

На празднике капитана Калачова в числе гостей был очень важный гость, к которому все относились с особенным почтением, как если бы он был сановник.

Между тем это был только офицер Преображенского полка с особенным характерным лицом еврейского типа.

Это был офицер Грюнштейн, главный запевала, коновод и руководитель всего переворота 25 ноября.

Все друзья и знакомые его ожидали, что в скором времени Грюнштейн сделается очень важным человеком при дворе новой императрицы.

Он и стал вскоре близким ко двору лицом, но «возмечтал о себе» и пустился на всякие дикие выходки.

Сначала все сходило ему с рук, но безнаказанность эта его и погубила.

Осенью 1744 года, в бытность свою с императрицей в Киеве, Грюнштейн высек нагайкой зятя графа Разумовского, грозясь «отзвонить и самое Разумиху», его престарелую мать. И Грюнштейн попал за это в Тайную канцелярию, а в следующем году, весною, был отправлен на жительство в Устюг.

Безродный еврей и персидский купец-банкрот, затем Преображенский офицер и коновод лейб-компании кончил жизнь в ссылке и нищете.

Так появлялись и так кончали почти все «случайные люди», действовавшие на Руси в течение XVIII века.