Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XXII

В Петербурге было уже осеннее ненастье.

В семье Кнаусов все тоже «глядели сентябрем».

Амалия Францевна была озабочена. Ее всегда веселая Тора становилась все грустнее, даже похудела.

Зиммер за последнее время совсем перестал бывать у них, и каждый раз, что он, будто спеша, на минуту являлся к ним, они напрасно убеждали его остаться долее. А юная Тора, увлеченная им, становилась потом еще печальнее.

Однажды г-жа Кнаус около полудня послала ему приглашение непременно приехать к ней среди дня ради особого и важного дела. Молодой человек ответил, что может быть лишь на другой день. Но затем только через целых три дня Зиммер, якобы сильно занятый взятыми на себя сыскными делами, насилу улучил свободную минуту, чтобы явиться. Госпожа Кнаус приняла гостя несколько официально и была, видимо, смущена и взволнована.

После нескольких упреков, что г-н Зиммер окончательно забыл их, и после разных упреков в том, что он много бывает у других и не занят, а весело проводит время, г-жа Кнаус наконец переломила себя и решилась заговорить прямо. Несколько конфузясь, она заявила, что г-н Зиммер давно очень нравится ее дочери и что, вопреки всяким приличиям, она сама первая решается заговорить об этом. Она желает уяснить его чувства к ее семейству вообще и к ее дочери в особенности.

Смутившийся гость объяснил, что он ее любит и уважает с первого же дня знакомства.

И после нескольких намеков, которые молодой человек, конечно, отлично понял, но сделал вид, что не понимает, Амалия Францевна прямо спросила у него, думал ли он когда-нибудь вообще о женитьбе, и если ничего не имеет против этого вообще, она была бы счастлива, если бы ее дочь вышла за него замуж. При этом г-жа Кнаус быстро прибавила, что у дочери большое приданое.

Уже отчасти приготовленный к этому внезапному заявлению, собеседник ответил, стараясь выражаться как можно мягче, что он, при полном своем уважении ко всей семье, притом находя Fräulein Доротею привлекательной и даже прелестной, все-таки не может помышлять о браке с нею.

– Почему? – вдруг насупилась г-жа Кнаус.

– Потому что у меня есть невеста уже несколько лет, – ответил он решительно. – Родные мои давно все желают этого брака.

Амалия Францевна начала убеждать его, что его брак с ее дочерью был бы во всех отношениях выгоден ему, и, не слушая его, горячо и наивно убеждала, усовещивала.

Кончилось, разумеется, тем, что молодой человек несколько нетерпеливо объяснил женщине, что разговор этот следует прекратить, так как он ни к чему не поведет.

Когда он выходил из дому, то г-жа Кнаус проводила его с таким лицом, какого он никогда не видал у нее. Казалось, что она сдерживалась от порыва сильнейшего гнева. И разумеется, он вернулся к себе несколько озабоченный. Не было никакого сомнения, что эта женщина имела, давно имела известного рода влияние на его прямого начальника. Следовательно, его отказ мог иметь для него неприятные, а может быть, и совершенно худые последствия. И он не знал, что сделать: предупредить ли самому, забежав вперед, умного Шварца или ждать, чтобы тот, узнав все от г-жи Кнаус, сам заговорил с ним. Он решился ждать.

Прошло несколько дней, а в отношениях его со Шварцем не случилось ничего нового. Он уже надеялся, что, несмотря на заявление или даже жалобы г-жи Кнаус, Шварц действовал по русской пословице: «Дружба дружбой, а служба службой» – и даже не считал нужным заговаривать со своим подчиненным о чем-либо помимо дел служебных.

Между тем увлеченная и даже сильно влюбленная Доротея была, как избалованная всеми, мелкосамолюбивая девушка. Категорический отказ Зиммера подействовал на нее почти странным образом. Ее любовь к молодому человеку быстро перешла в неприязнь, чуть не в ненависть и в желание мщения.

Недавно отверженный жених, с которым Тора имела даже очень неприятный разговор, тотчас же снова появился у них в доме, был принят любезно, а молодая девушка отнеслась к нему так же милостиво, как когда-то до появления Зиммера. Она ни слова не сказала Лаксу о своих намерениях по отношению лично к нему или о какой-либо перемене в этом, но, однако, объяснила, что она раскаивается в своих некоторых поступках за последнее время. А между прочим, она особенно якобы раскаивается в том, что увлеклась было недостойной личностью.

Лакс, как человек или сильно влюбленный, или ограниченный, или совсем не знающий женской натуры, вообразил себе, что Доротея снова вернулась к нему сердцем и помыслами. Да и трудно было бы догадаться, что Доротея решила выбрать его орудием мести человеку, который якобы оскорбил ее.

Во второй или третий раз, что Лакс снова беседовал наедине с Торой, она объяснила ему, что личность Зиммера для нее крайне загадочна. Доказательств на это у молодой девушки, конечно, не было никаких, но она будто чуяла это. Если прежде это казалось ей лишней интересной чертой в личности Зиммера, то теперь она делала из этого обвинение.

– Я уверена, – сказала Тора, – что если бы кто тщательно занялся этим господином Зиммером, его поведением, поступками, его сношениями с самыми разными людьми среди огромного круга знакомых, то непременно дошел бы до открытия чего-нибудь особенного и очень важного, то есть худого.

Лакс должен был сознаться, что для него это мнение Торы о Зиммере – полнейшая новость. Затем в тот же день и на другой день, много обдумывая слова Доротеи и обдумывая кое-что, известное ему из поступков Зиммера, Лакс понемногу пришел к убеждению, что – как оно ни удивительно! – молодая девушка права… Во всем, что окружает нового наперсника Шварца, есть, действительно, что-то темное, таинственное.

Кончилось все союзом между Лаксом и молодой девушкой: разнюхать, что, собственно, за человек Зиммер, и если удастся в чем-либо странном поймать его, то немедленно довести об этом до сведения Шварца.

И первое, что Лакс узнал, заключалось в том, что Зиммер ежедневно бывает у старого капитана Бурцева и это, по-видимому, не простое знакомство, а вполне дружеские отношения. Между тем старик Бурцев был на самом плохом счету у Шварца и у них у всех.

Лакс задался вопросом: зачем именно Зиммер постоянно, якобы в качестве друга, сидит у старика Бурцева, только у него проводит он целые вечера? О чем могут они беседовать? Быть может, он лукаво обманывает старика, желает что-либо выманить у него, зная, что тот – приверженец цесаревны и коновод русской партии. Он, стало быть, норовит провести старика и выдать его головой своему начальнику, который, ввиду разных пустячных доносов, не имеет возможности серьезно взяться за гордеца и дерзкого ворчуна.

Но это соображение было неподходящим и не могло иметь места. Лакс от того же Шварца отлично знал, что на старика давно махнули рукой и рады были, что за это последнее время, после наказания его внучки, он стал поскромнее.

Продолжая снова постоянно бывать у Кнаусов, Лакс уже совещался с Торой насчет их общего врага, а вскоре за всеми действиями Зиммера уже начал следить верный человек, преданный Лаксу.

И однажды он явился и доложил, что Зиммер ввечеру, переодетый, в простом русском платье, был на Смольном дворе и, по-видимому, был принят самой цесаревной, вернулся же домой только часа через два или три.

Это открытие имело огромное значение.

Лакс, довольный, почти счастливый, полетел заявить об этом Доротее, и они тотчас же решили довести об этом до сведения Шварца. Тора ликовала. Она уже видела Зиммера не только изгнанного со службы, но, пожалуй, даже и отданного под суд. Так как Лакс не решился сам доложить или донести об этом Шварцу, то Доротея попросила сделать это свою мать.

И через два дня, ожидая к себе в гости Шварца, г-жа Кнаус через Лакса приказала в то же время явиться к себе на квартиру и тому самому полулакею-полусыщику, который мог бы подтвердить ее слова, в случае если бы Шварц не поверил.

Амалия Францевна, принимая Шварца, искусно перевела разговор на Зиммера и довольно убедительно и красноречиво стала доказывать, что она перестала его принимать, так как он – человек странный, сомнительный, и что, наконец, в настоящую минуту он замечен в одном поступке, который имеет серьезное значение.

– Служа у вас в канцелярии, – сказала она, – он в то же время тайком, переодетый, бывает у цесаревны.

Шварц, к удивлению Амалии Францевны, улыбнулся, а потом начал смеяться.

– Знаете что, Frau Амалия, – сказал он, – я бы вам советовал не заниматься государственными делами! Оно даме не приличествует, да и дело это и скучное, а иногда и опасное. Из дамских сплетен возникают часто сыскные дела, и то, что начинается простой болтовней от праздности под вечерок или на сон грядущий, кончается дыбой, поджиганием тела огнем, вырезыванием языка, ссылкой в Сибирь. Разумеется, ничего подобного с вами случиться не может, так как вы нерусская, да и при этом близкое мне лицо. Но вообще скажу – не занимайтесь этими делами и не позволяйте никому являться к вам с разными доносами на разных лиц.

Амалия Францевна рассердилась и стала говорить, что у Шварца две меры: всякий другой, если бы его уличили в посещении цесаревны, немедленно был бы схвачен и допрошен, а г-ну Зиммеру это якобы дозволяется.

– Нет! – резко воскликнул Шварц. – Это ему не дозволяется!

– Так почему же вы так странно, со смехом отнеслись к тому, что я узнала и чем хотела услужить вам?

– Если не дозволяется, то приказывается! – резко произнес Шварц.

Г-жа Кнаус не поняла и только вытаращила глаза.

– Зиммеру не дозволяется бывать у цесаревны, а приказывается бывать! Достаточно ли с вас, уважаемая Амалия?

Г-жа Кнаус только разинула рот и не ответила ни слова. А Шварц думал про себя: «Странно! Если это не сплетня, то… странно».

XXIII

А Зиммер действительно побывал на Смольном дворе. Он был постоянным, ежедневным и дорогим гостем Бурцевых, а это обстоятельство привело его и в Смольный.

Молодой человек безвыходно сидел у старика, с ним и его внучкой, и почти перестал вращаться в столичном обществе и делать вечера у себя. Он стал не только их другом, но будто родным…

Дело в том, что между Бурцевым и молодым человеком произошло одно важное объяснение. Зиммер поведал старику то, что было его тайной, самой сокровенной. И после этого Бурцев стал не только дружески относиться к молодому человеку, а стал любить его, как родного сына.

Бурцев узнал то, что знал только один человек на свете, да и тот был не в столице и не на свободе, а сидел в каземате Шлиссельбургской крепости.

Бурцев узнал от Зиммера, что он не Зиммер, что он Петр Львов… играющий своей головой, чтобы спасти отца.

Пораженный этим открытием, Бурцев решился, не говоря юному другу ни слова, начать усердно хлопотать за него и за его отца. У старика был сильный заступник в Петербурге. Но чье покровительство защищало его – было тайной, было загадкой.

Между тем, сидя у Бурцевых, чиновник канцелярии герцога Зиммер делал свое дело.

Он по крайней мере раз в неделю ездил в Шлиссельбург ради сыска и допросов… Особенно усердно он якобы занимался делом одного арестанта, дворянина Козлова. Он так сумел устроиться, что видал теперь старика-отца наедине: или у него в камере, или вызывая, якобы к экстренному добавочному допросу, к себе в комнаты, когда при нем не было никаких приказных и писарей…

Одновременно он стал любимым барином старика-сторожа. Игнат обожал «Генриха Иваныча», и что бы ни делал господин Зиммер, ослепленный Игнат ничего не видел и не замечал. Так, сторож нисколько не удивлялся, что Зиммер часто приходил сам наверх ради допроса заключенных Львова и Козлова. Он брал ключи от их камер, отправлялся к ним и сидел подолгу… Каждый раз, что Зиммер приходил или уже выходил, он просил Игната принести себе квасу из подвала, который был довольно далеко. Игнат бегал с удовольствием, но просил барина посидеть у себя в каморке и посторожить за него. Хотя все заключенные были на запоре, но Игнату все-таки не дозволялось отлучаться с места.

– Уж ты, Генрих Иваныч, посиди покуда, – говорил Игнат.

– Посижу, посижу… Пустое место постерегу! – отзывался шутя «Генрих Иваныч».

Однажды сыскной судья пришел повидать заключенного Львова, взял ключ от его камеры и послал Игната за квасом.

С ним вместе был какой-то парень вроде мастерового.

– Веду вот его, – сказал он шутя старику, – чтобы уличить упрямицу Львова.

Игнат, конечно, не обратил на парня никакого внимания. А между тем, пока сторож бегал в подвал, а судья сидел на кровати заключенного, мастеровой что-то орудовал у замка двери камеры и наконец сказал:

– Готово!

– Не ошибешься? – спросил Львов.

– Как можно! Не впервой. Дело простое.

Так понемногу ладилось и готовилось все до мелочей, чтобы старик Львов очутился на свободе.

Но вместе с заботой об отце у молодого человека явилась новая тайна, сердечная забота, в которой он никому не сознавался.

Постоянное пребывание у Бурцевых не обошлось даром.

Если молодой человек полюбил старика, как родного отца, то одновременно в нем возникло какое-то новое, дотоле им еще не испытанное чувство к молоденькой Лизе Бурцевой. И он привязался к ней самым наивным образом. Будучи уже сильно влюблен, он этого сам как бы не подозревал.

Быть может, из-за этого-то он у Бурцевых и бывал так часто.

Между тем это сближение было несколько опасное. У старика-дворянина была установившаяся твердо репутация заклятого врага немцев, и только тайный заступник спасал его.

Старик пользовался давно особым расположением и уважением самой цесаревны, как верный слуга ее великого отца. Вот в чем была вся сила. И конечно, если бы не это, то он был бы давно уже взят, судим и сослан. При его невоздержности на язык и при его большом состоянии ему следовало уже давно сгинуть. Для этого было даже два повода: было на что сослаться при обвинении и было чем воспользоваться при осуждении, то есть было что конфисковать. Однако тайна, что Бурцев был цел, заключалась, собственно, еще и в том, что цесаревна была в отличных отношениях с герцогом и все просьбы, с которыми она обращалась к нему, неизменно им исполнялись.

Однажды, давно, Елизавета Петровна, узнав от старика, что он опасается за свою судьбу, переговорила с Бироном и попросила не трогать старого слугу ее отца, отвечая за него, что он, помимо ворчания, ни в чем не виновен и никогда не будет виновен. И сам герцог однажды на доклад Шварца приказал раз навсегда оставить Бурцева в покое.

В другой раз страшный начальник Тайной канцелярии генерал Ушаков доложил самой императрице о глупых речах старого дворянина насчет немцев. Государыня рассердилась и приказала тотчас арестовать его, но герцог страшно воспротивился, и делу не было дано хода.

Желая теперь как-нибудь прийти в помощь молодому другу, Бурцев доложил об нем цесаревне. Львов был представлен ей стариком, конечно, тайно, тем не менее сыщик Лакса видел его на Смольном.

Цесаревна обещала в случае беды заступиться за молодого человека, но дело его было мудреное.

Наконец, у молодого Львова была и третья забота теперь, которая кончилась только недавно успехом. Он решил, чтобы ко времени освобождения отца сестра Соня была бы в Петербурге.

После долгого ожидания он наконец накануне дня именин сестры встретил ее и обнял после долгой разлуки. Соня приехала со старой няней, и хотя была счастлива и рада, но вместе с тем почему-то задумчива.

Львов, опасаясь присутствия сестры, которая могла его выдать, поселил ее вне Петербурга в деревне, называвшейся Казачьей слободкой, и сюда тайно ездил он верхом в сумерки и возвращался ночью домой.

Соня была грустна иногда, но на расспросы брата из ложного стыда ни словом не обмолвилась насчет сближения с Коптевым.

Львов ждал, что все понемногу устроится, но вдруг случилось нечто, что, как страшный удар грома, поразило его.

Однажды, переходя двор канцелярии, он увидел офицера с двумя солдатами, которые направлялись к нему навстречу. Он сразу заметил, что солдаты идут около офицера не в качестве подчиненных ему, а скорее в виде конвоя. Вглядевшись в лицо офицера, он ахнул, оторопел, как-то странно засеменил на месте и наконец бросился в сторону.

Он сразу узнал в офицере того самого Коптева, из-под конвоя которого бежал.

Появление офицера после долгого исчезновения было загадочным. Стало быть, он не был разжалован и сослан, и, стало быть, дело о бежавшем из-под его охраны снова начнется теперь.

Вернувшись домой, Львов был настолько взволнован, что даже не мог обедать, и в сумерки отправился к Бурцеву, чтобы объявить ему о новости и просить совета.

– Нехорошо! – сказал старик Алексей Михайлович. – Прежде всего вам надо быть осторожным и избегать встречаться с ним. Это понятное дело. Но кроме того, ожидайте чего-нибудь. Мы думали, что он канул совсем! Бог весть куда! В ссылку! А вдруг он опять здесь! Это очень нехорошо!

И было решено, что Львов скажется больным и останется некоторое время дома, не являясь в канцелярию, где вдруг случайно может появиться Коптев и признать его.

На другой день, рано поднявшись и собираясь написать Лаксу, прося его доложить Шварцу, что он нездоров и на службе быть не может, Львов увидел солдата, который явился к нему на квартиру. Он передал приказ Шварца немедленно явиться, не мешкая ни минуты.

Львов не знал, что делать. Поразмыслив, он решил, что в такое раннее время вряд ли может случиться такая незадача, чтобы снова попасться на глаза приводимого к допросу Коптева. Он приободрился, оделся и менее чем через час стоял уже перед начальником.

Шварц был сумрачен, будто не в духе.

– А, Генрих… – выговорил он все-таки ласково. – Два дела… Одно пустое, другое важное. Скажу в двух словах. Мне не время. Вот, видите, тетрадища… Герцог поручил мне такую работу, что голова трещит… Ну-с… коротко… Первое давно хотел спросить, да все забывал. Случалось ли когда вам быть в Смольном дворе?..

Львов опешил и смутился. Шварц заметил это сразу и улыбнулся.

– Испугались. Ничего. Отвечайте правду.

– Был-с… Но неужели вы можете подумать, что…

– Заподозрить вас в приверженстве цесаревне, якобы имеющей право на российский престол? Нет, господин Зиммер, я не ребенок. Но скажите: зачем вы попали к цесаревне Елизавете Петровне?

– Просто из любопытства… Каюсь. Хотелось повидать ее вблизи.

– Были ей представлены?

– Да-с.

– Понравилась она вам?

– Да-с.

– А польза нам от этого вашего посещения будет ли? Полагаю, никакой.

– Никакой, ваше превосходительство. Что же там на Смольном?.. Вечера, жмурки, танцы и всякое ребячество. Цесаревна совсем младенец…

– Это личное мнение самого герцога, милый Генрих, а вы в этом убедились сами. Ну что же? И это хорошо как сведение. Спасибо и за это… Теперь другое дело. Важное! Сюда к нам не то прибыл, не то доставлен офицер Коптев… Иначе говоря, ему было строго указано, вследствие доноса, неожиданно явиться из командировки и дать какое-то объяснение… Скажите, дело о Львовых ведь у вас?.. Вы за него взялись?

И Шварц, напрасно ожидая ответа, поднял глаза. Зиммер несколько изменился в лице.

– Что с вами? – удивился Шварц.

– Угорел сегодня… – отозвался глухо молодой человек и прибавил: – Дело Львовых у меня, но я еще…

– Ну, вот… Так займитесь этим теперь… Вызовите Коптева, допросите… Тут какая-то новая путаница… Что, не помню… Он ездил искать бежавшего Львова… а тут какой-то донос какого-то солдата, что он якобы перестал искать… Не знаю, не помню. Какая-то путаница! Допросите этого Коптева и распутайте, насколько возможно. Но не забудьте, что он еще не разжалован. Пытать его вы не можете, и, стало быть, допрос будет мудрен, если он действительно виноват. Одним словом, я вам его поручаю, так как все дело о Львовых в вашем ведении. Ну вот…

Шварц кивнул головой, а Львов вышел из его комнаты и, двигаясь, почти пошатывался, как если бы действительно голова кружилась от угара.

– Коптев? – шептал он сам себе. – Мне допрашивать? Что же это? Конец! Погибель! А отец еще в заключении. Нет! Вздор. Я пропаду, но не прежде, а после его освобождения…

XXIV

Разумеется, приключившееся было подобно разразившейся грозе и удару грома…

Молодой человек решился действовать неотложно… Он отлично сознавал, что пришел всему конец… Он может и, конечно, будет дерзко бороться с обстоятельствами. Он ближе стоит к Шварцу, чем этот Коптев… Но ведь кого Шварц сочтет дерзким лгуном и нахальным выдумщиком, еще неизвестно. В правде есть что-то… какая-то неведомая сила, власть…

От безысходности положения и из-за невозможности придумать что-либо разумное для своего спасения Львов стал придумывать вздорные планы. Ему показалось возможным попросить тайно от Шварца кого-либо из чиновников взяться за дело Львовых, допрашивать Коптева и стараться, если можно, в глазах его сойти за Зиммера. Офицеру не придет на ум узнавать, кто его допрашивает, как фамилия чиновника.

Однако, придумав несколько подобных вздорных способов спасения, Львов возвращался к мысли и решению упорно опровергать «нахальную выдумку» офицера, если он начнет вдруг утверждать, что пред ним не Зиммер, а сам Львов.

«Но прежде всего – отец!» – решил он.

И на другой же день он побывал у слесаря, которому заказал ключ, и получил последний.

«Когда подумаешь, что все зависит от пустяка, от прорезов в этом ключе… – уныло думалось ему. – Если мастеровой ошибся, то все пропало…»

Затем Львов собрался просить Лакса доложить начальнику, что он считает нужным побывать в Шлиссельбурге по одному важному сыскному делу дворянина Козлова и отлучится на два дня. Но тотчас же он решил, что от волнения и смущения теряет голову, сообразительность и начинает действовать, как глупец. Надо тайно побывать в Шлиссельбурге. Надо, чтобы одновременно с побегом старика Львова не знали в канцелярии, что он был в крепости. И, не сказавшись, рано утром следующего дня Львов выехал верхом из Петербурга по хорошо знакомой ему дороге.

Разумеется, комендант радушно встретил приятеля Зиммера. И целый день весело пробеседовали они о всяких пустяках, о столице, об увеселениях ее и зрелищах. В камеры он не пошел.

Старик Игнат тоже обрадовался приезду ласкового барина, любителя их кваса, но напрасно прождал его к себе в каземат.

Пробыв сутки – день и ночь, Львов не переставая обдумывал, как именно произвести дерзкий замысел, чтобы все удалось. Откладывать было невозможно, так как и за стенами крепости было уже кой-что подготовлено. Плохо проспав ночь, он наутро поднялся со зрело обдуманным планом, примененным к обстоятельствам. Он начал одеваться. Если бы кто увидел его одевание, то ахнул бы или принял его за сумасшедшего…

Прежде всего Львов приказал оседлать лошадь, а сам отправился проститься с комендантом… Затем он пошел в камеры заключенных.

– Дай-кась ключ, – сказал он Игнату, – надо мне повидать буяна Козлова.

Игнат передал ему связку ключей.

Львов быстро двинулся по всему длинному коридору, но прошел камеру Козлова и скоро был у двери камеры, где был отец. Он достал из кармана другой, свой ключ, и сердце его невольно трепетно забилось…

Что, если ключ не подойдет?.. Что, если слесарь ошибся?..

Но замок заскрипел, и дверь растворилась. Он быстро вошел, снова запер за собой дверь и, обернувшись, увидел, что заключенный отец спит на своей кровати. Он бросился к нему, схватил его за руки и почти вскрикнул:

– Скорей!.. Скорей!.. Батюшка!

Павел Константинович проснулся, открыл глаза, ахнул и, как молодой, быстро сел на кровати, а затем тотчас же поднялся на ноги. Он обнял сына, как бывало всегда, и стал горячо целовать его.

– Не время!.. Не время!.. Скорей!.. – повторял тот.

И с этими словами он начал быстро раздеваться и бросать на пол кафтан, камзол и все остальное свое платье. Под ними оказалось другое, поношенное и испачканное платье – русская рубаха, зипун и шаровары. Он быстро снял все это и, пока начал снова одеваться, продолжал повторять:

– Скорей!.. Скорей!..

Павел Константинович, сбросив арестантское платье, начал надевать снятое сыном. Крестьянская одежда отлично шла к нему, так как за время заключения у него отросла длинная борода.

Но вдруг старик остановился и произнес робко:

– Боюсь я…

– Полно! Полно, батюшка. Чего бояться?..

– Боюсь за тебя… Что за важность, если меня поймают опять и засадят? А ты… С тобой что будет?..

– Ничего не будет! – отчаянно вскрикнул Львов. – Никто не видел, как я пришел, никто не знает, что я здесь. И ключ этот – мой ключ, а не сторожа. Поймают тебя – засадят, то на меня все-таки никто мысли иметь не может! Пойми хорошенько!

– Ну, тогда ладно, тогда не боюсь! – бодро произнес старик и быстро оделся.

Львов, уже одетый, давно снова растворил дверь.

– Ну, слушай же, батюшка. Стой тут и тихонько читай «Верую». Читай совсем не спеша. Прочитай ее шесть раз и тогда иди! Понял ли ты меня? Шесть раз.

– Да. Не мудреное что…

– Хорошо ли понял: шесть раз не спеша! Я то же буду делать, и как раз сойдемся во дворе. Меня увидишь, я буду болтать с рабочими у стенки. Только тяни лучше молитву… Лучше позже, чем раньше. Я прочту про себя шесть раз, могу и седьмой раз начать – это не беда. Но я буду знать, что когда я в четвертый или пятый раз буду читать молитву, то старика Игната уже не будет. А как – уж это мое дело. За это время я успею все сладить… А ключ в двери оставь снутри. Помни, оставь. Дверь-то не забудь за собой затворить. Избави Бог, коли тотчас хватится Игнат. Ну вот, благослови, Господи! Авось все-то к благополучному концу теперь идет!

Выйдя от отца, Львов быстро прошел, по всему зданию и спустился во двор. Сторожа, к его удивлению, нигде не было. Он снова вернулся наверх и, проходя мимо одной из камер, увидел Игната, выходящего оттуда. Он передал ему ключи и сказал:

– Ну-ко угости меня на дорогу. Я уезжаю!

– Как это – угостить? – не понял старик.

– Дай мне кваску. Аль забыл?

– Об эту пору? – удивился Игнат. – Не обедавши?

– Что же! Что делать, коли жажда!

– Ну, ладно. Обожди и карауль.

– Нет, старина, мне не время. Я тоже спешусь. На дворе напьюсь – и на коня! – заявил Львов.

– Как же быть-то, барин?

– Что за важность! Камеры все заперты.

– Нет, Генрих Иваныч, не годно. Никогда я так-то не ухожу. Мало что может: придет кто и отопрет. На грех мастера нет. Обожди, пока я в подвале.

– Не могу, родимый, спешу… Стой! И мы оба – дураки. Бери все связки с собой. Что за важность! Не сто пудов.

– Это вот, пожалуй… – согласился Игнат. Старик забрал все связки ключей с гвоздей. Оба двинулись и спустились по лестнице.

Игнат прошел весь большой двор, где в глубине жил крепостной ключник и были кладовые, подвалы и погреба.

Львов оглянулся среди двора. Невдалеке рабочие клали стенку… Правее ходил по двору конюх и водил его лошадь, уже оседланную.

Волнуясь в высшей степени, он старался сообразить: сколько за это время успел бы он прочесть «Верую»? По его убеждению как раз, если не спешить и произносить каждое слово с маленькой паузой – то раза три, а пожалуй, четыре.

И он направился к тому месту, где каменщики работали у стены. Он весело заговорил с ними с шутками и прибаутками.

Но, разговаривая, он постоянно оглядывался на крыльцо, с которого вышел. По времени выходило, что он успел бы уже раз семь прочесть молитву, а между тем никто на крыльце не показывался. Он начал тревожиться. Наконец, вдруг оглянувшись назад, он чуть не вздрогнул… Сердце стукнуло в нем… На подъезде показался мужик с седой бородой и тихо, не спеша направился через двор в крепостные ворота.

Молодой человек хотел продолжать болтать с рабочими, но не мог… Язык его не слушался… Волнение, его охватившее, было настолько сильно, что он, казалось, готов был сесть на землю, чувствуя, что ноги его дрожат.

Через минуту появился в конце двора Игнат с ковшиком.

– Ну, спасибо, старина, – сказал Львов, выпив весь квас. – Ключи-то не растерял в подвале?

– Как можно! – отозвался старик. – А все-таки с ними было неповадливо там! – усмехнулся он.

– Ну, прощай, старина! Через неделю буду опять, – сказал Львов и прибавил, обращаясь к рабочим: – Бог помощь вам, ребята! Работай!

И, сев на свою лошадь, которую держал конюх, он двинулся за ворота. Часовые отдали ему честь. Он выехал на пустырь. Невдалеке, на дороге, среди голого поля, стояла фигура молодого парня и при виде его стала разводить руками по воздуху. Это был условленный знак, что тулуп и сапоги уже переданы по назначению и, стало быть, отец в полном платье и в обуви уже зашагал по дороге.

Львов припустил коня шибкой рысью и вскоре нагнал старика-мужика.

– Ну, вот и милостив Господь! – закричал он, осаживая лошадь. – Но все-таки, батюшка, скорей! Коли можешь, рысцой иди и вот все прямо. Спрашивай у прохожих… коли собьешься. В деревушке третья изба налево.

– Знаю, знаю!.. – восторженно, со слезами на глазах ответил Павел Константинович.

Невдалеке показались дрожки с каким-то военным. Львов пришпорил коня и тотчас отскочил от пешехода-мужика.

В дрожках оказался один из адъютантов генерала Ушакова. Раскланявшись, он крикнул что-то Зиммеру, но этот сделал вид, что не видит и не слышит, и, поклонившись, промчался мимо. Но он невольно оглядывался и ждал, как проезжий минует старика-крестьянина, который плетется по дороге. И вот дрожки повстречались ему и промчались дальше… И на душе сына стало легко.

– Слава Богу! Слава Богу! – воскликнул он. – Завтра будет в слободке, а после нее «на слободе», как говорит народ.

И, дав ход коню, он уже понесся шибкой рысью по большой, ровной дороге.

В первой же деревушке, верстах в пяти от крепости, Львов остановился у одной избы и спросил:

– Был ли Демьяныч?

Рослый мужик, стоявший у ворот, поклонился, снял шапку и ответил, что Демьяныч еще не бывал. Львов строго заговорил:

– Ну, как придет, дай ему вздохнуть, а там сажай и вези!.. И прямо в Питер, в Казачью слободку. Спрашивай избу, где стоит барышня Макарова. Ей и сдай старика.

– Ладно-ладно. Будьте благонадежны. Мы это все от вас который-то раз слышим. Не мудреное что… Все в порядке будет, лишь бы старый пришел.

– Сегодня, по-моему, должен быть! – сказал Львов. – А не придет, обманет, я другого раздобуду себе. Везде маляры есть. Придет коли завтра, то и не вези. Вот что! Скажи, что я, прождавши, осерчал и другого нашел. Так и скажи. Впрочем, думается мне, что сегодня будет к тебе.

Молодой человек пришпорил лошадь и двинулся далее…

– Да. Не умею я хитрить, – ворчал он себе под нос. – Все у меня шило в мешке выходит. Да авось Бог милостив. Благо всякое удивительное никого не дивит. Глуп народ, да и доверчив: что Игнат, что этот, что мужики в Казачьей слободке – все верят, и никому в голову не приходит, что из мешка шило торчит.