Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XXXVIII

Прошло лето, прошла и осень… Веком целым показалось время для безвинно виноватых. Пришла зима, и минул год, что пал Бирон, а власть перешла к правительнице, и совершилось новое событие!

После смерти императора Петра II безусловное и исключительное право вступления на престол принадлежало, конечно, цесаревне Елисавете Петровне. Петербургские сановники – весь придворный круг – обошли цесаревну и решились избрать дочь царя Иоанна Алексеевича лишь потому, что могли ей предписать свои условия. Олигархическое движение не привело, однако, ни к чему. Явившаяся в Петербург принцесса курляндская по просьбе целой партии дворян изорвала условие, подписанное ею в Митаве.

Впрочем, сама цесаревна, веселая, беспечная, любящая свет и шум, и не мечтала о престоле, предпочитая частную, беззаботную жизнь в своем Смольном дворе.

Так прошло более десяти лет. Теперь, когда ей было уже около тридцати лет, она вела жизнь менее суетливую и начинала невольно подумывать о своих правах на престол. Вдобавок около нее явился умный и преданный ей человек – француз Лесток в качестве доктора.

Одновременно появился в Петербурге новый французский посланник, маркиз Шетарди, присланный Францией почти исключительно за тем, чтобы действовать в пользу дочери Петра Великого, попробовать произвести переворот в ее пользу при помощи денег и, конечно, ради собственных выгод.

Франции было нужно расстроить союз – недавно заключенный – России с Австрией и, кроме того, достигнуть, чтобы Швеция получила обратно все те земли, которые отнял у нее Петр Великий. Все это должна была в случае успеха обещать будущая императрица Елисавета.

В конце лета цесаревна вдруг переменила свой образ жизни, менее выезжала, менее принимала у себя и почти не участвовала ни в каких увеселениях. Вместе с тем она начала часто бывать в разных казармах различных полков, преимущественно в Преображенском полку, и становилась все более и более любимой гвардейскими солдатами, с которыми обращалась ласково, запросто, как с равными. Между прочим, она постоянно крестила детей солдатских, так как в казармах солдаты жили семьями, с женами и детьми, и даже с отдельным хозяйством, как крестьяне на деревне.

Осенью Лесток сошелся близко с одним преображенцем из иностранцев. Это был некто Грюнштейн, бывший негоциант, разорившийся и перешедший в русское подданство, с тем чтобы поступить в гвардию. Ему первому сознался Лесток в своих мечтаниях.

Грюнштейн отозвался на это с полным сочувствием и взялся действовать в пользу цесаревны среди своих товарищей.

Через несколько дней он уже объявил о полном согласии двенадцати человек преображенцев. Через некоторое время их уже было тридцать, поклявшихся постоять за цесаревну, хотя бы пришлось поплатиться жизнью.

И постепенно партия, мечтавшая о перевороте, начала вслух выражать свое желание.

Видно, что бразды правления ослабли.

Действия Лестока и всех приверженцев цесаревны были настолько неосторожны, что многие разумные люди, петербургские сановники или придворные, дивились, что против них не принимается никаких мер.

Объяснилось это лишь впоследствии – отчасти беспечностью, отчасти невероятным упрямством правительницы. Отдалив от себя когда-то Миниха, жившего теперь в Петербурге вполне частным человеком, без всякого влияния на дела, Анна Леопольдовна отдалила от себя и другого человека, еще более полезного, опытного и дальновидного, старика-графа Остермана.

При дворе главную роль, влиятельную и властную, играл саксонский посланник Линар, и все делалось по его желанию. Только ему вполне повиновалась правительница, и он же из-за прихоти, простого каприза поссорил ее с Остерманом. Вместе с тем, сам впервые находясь в России, Линар не знал и не видел ничего и воображал, что положение правительницы так же сильно и крепко, как и всякого монарха в Европе.

Вместе с тем Анна Леопольдовна была занята по его же наущению подготовлением своего рода переворота. Она хотела принять титул императрицы и царствовать как бы вместе со своим сыном до его совершеннолетия.

Пришел ноябрь, и до правительницы начали доходить слухи о «продерзостной» затее приверженцев цесаревны. Но цесаревна была в дружеских с ней отношениях, бывала ежедневно у нее, и когда заходила речь об ее претензии очутиться на месте Анны Леопольдовны или императора, то обе приятельницы – и правительница, и цесаревна – вместе смеялись над слухами и сплетнями.

Наконец однажды давно удаленный правительницей старик Остерман попросил аудиенции, явился и увещевал ее принять меры осторожности, так как приверженцы цесаревны все увеличиваются и, не стесняясь, ведут противогосударственные речи.

– Так, например, – заявил Остерман, – доктор цесаревны прямо рассказывает повсюду, что вскоре произойдут в Петербурге важные обстоятельства, которые удивят всю Европу.

Правительница отнеслась к словам старика, как к шутке, и вместо всякого ответа стала показывать ему красивое платье, только что доставленное для младенца-императора. Остерман уехал изумленный и недоумевающий.

Не прошло несколько дней, как другой человек, личность не последняя в столице – граф Левенвольд, получил такого рода известие от кого-то из друзей, что решился поздно вечером отправиться во дворец. Он узнал, что правительница уже легла почивать, написал записку и послал ее с фрейлиной Менгден, прося видеть правительницу немедленно. На отказ ее он велел ей передать, что в Петербурге замышляется против нее заговор.

Фрейлина Менгден принесла Левенвольду ответ правительницы резкий и краткий:

– Ее высочество приказала ответить, что вы сошли с ума!

Через неделю после этого Анна Леопольдовна получила письмо пространное, но анонимное из Бреславля. В нем ее извещали о заговоре в Петербурге с целью низвергнуть императора Иоанна и провозгласить императрицей Елисавету Петровну. В письме были малейшие подробности, как все затевается, и почти все главные участники были названы по именам.

Помимо имен французского посланника Шетарди и доктора Лестока были и имена некоторых сановников и даже имена некоторых преображенских солдат из дворян.

Правительница смутилась в первый раз.

В тот же вечер у нее, по обыкновению, собралось много гостей, и в том числе была, конечно, и цесаревна. Анна Леопольдовна решилась объясниться с ней. Выйдя из гостиной к себе в спальню, она через ту же фрейлину Менгден вызвала к себе цесаревну, которая играла в карты.

Правительница стала серьезно говорить с ней о тех слухах, которые ходят по Петербургу. Цесаревна отвечала ей так же, как и всегда, шутливо. Анна Леопольдовна заявила, что на этот раз дело иное… она получила письмо из-за границы.

Кончилось тем, что доверчивая женщина взяла это письмо и прочла его цесаревне. И эта, слушая чтение, увидала сама, что письмо – от первой строки до последней – было достоверное и точное изложение всего того, что творилось вокруг нее и даже в ее комнатах.

Разумеется, она тотчас же стала увещевать правительницу, что все это ложь, и кончила тем, что расплакалась. Увидя ее слезы, правительница тоже расплакалась. Обе расцеловались и вместе вышли снова в гостиную… Но теперь, уже наоборот, правительница была совершенно спокойна, а цесаревна скрывала свое волнение.

На другой же день австрийский посланник, уведомленный своим правительством, что французский посланник Шетарди затевает в Петербурге переворот в пользу Елисаветы, явился к правительнице и передал ей все то, что узнал из Вены. Анна Леопольдовна только рассмеялась и объяснила, что слухи эти слишком поздно дошли до него. Вот уже сколько времени ей покоя нет от всяких вралей и доносчиков, и даже она удивляется, как он в качестве посланника так поздно узнал то, что знает последний обыватель.

Австриец вышел от правительницы, горячо воскликнув:

– Умоляю вас спасти себя и императора! Вот мои последние слова как представителя дружественного государства!

За это время принц Антон был в сильной размолвке с женой, и хотя до него, конечно, тоже доходили всякие слухи о действиях приближенных цесаревны, но он ничего не говорил жене. Впрочем, и он мало доверял этим слухам, видя цесаревну ежедневно веселую, беспечную, думающую только о балах и увеселениях. Но теперь, однако, и принц был однажды озадачен и встревожен. Уведомленный близкими ему людьми, он явился к жене, требуя от нее ради безопасности императора – его сына – тотчас же расставить пикеты по разным местам Петербурга, а одновременно приказать арестовать несколько лиц, и прежде всего доктора Лестока.

Может быть, правительница и согласилась бы на это, но она посоветовалась с Линаром и затем ответила мужу, что ему, так же как и многим, мерещится всякий вздор.

Между тем в действительности движение в пользу цесаревны становилось все серьезнее, и был уже заранее определен день для исполнения опасного предприятия. Было назначено шестое января – Крещение. Но вдруг пришлось поневоле начать спешить.

Стало наверно известно, что правительница, ввиду минования года со смерти Анны Иоанновны, объявит себя императрицей. Кроме того, вследствие всяческих стараний, внушений и убеждений старика Остермана правительница согласилась на отправку трех батальонов гвардейцев на границы Швеции, с тем чтоб в эти батальоны были зачислены все те гвардейцы, которых подозревали, что они – главные приверженцы цесаревны.

Шетарди и Лесток поняли, что поневоле наступило время действовать…

И 24 ноября, почти ровно через год после падения герцога и возвышения Анны Леопольдовны, Петербург увидал повторение, почти буквальное, того же самого…

Такой же государственный переворот произошел точно тем же способом. Только действующие лица переменились, а событие было как бы простым повторением предыдущего.

Утром Лесток уговорил цесаревну решиться, не откладывая ни единого дня. Цесаревна плакала и не решалась. Она была, собственно, довольна своим существованием и счастлива, а ей грозила ссылка или заточение в монастырь в случае неудачи.

Чтобы подействовать сильнее на воображение робкой и малодушной Елисаветы, Лесток привез с собой и показал ей две картинки: одна изображала ее императрицей на троне, в короне и порфире, другая изображала ее же в иноческом одеянии и в монастырской келье.

В ту же ночь, долго промолившись у себя в спальне, цесаревна после полуночи села в сани и в сопровождении Лестока и Воронцова выехала в Преображенские казармы.

Недалеко от казарм ее ожидали тридцать человек рядовых, самых преданных.

Они были посланы в казармы объявить, что цесаревна сейчас явится и объяснит, с какой целью она является. И в несколько минут до трехсот рядовых единодушно и громогласно заявили, что готовы следовать за «матушкой», куда она прикажет.

Цесаревна вошла в казармы и приняла присягу этих трехсот человек, между которыми не было ни одного офицера.

Затем она тотчас же двинулась с ними ко дворцу. И здесь опять повторилось, и опять буквально то же самое, что было год назад…

Как Миних подошел с солдатами к Летнему дворцу, арестовал в постели и отослал под арест регента Бирона, точно так же теперь, только тридцать рядовых были посланы наверх, в апартаменты, арестовать правительницу.

Цесаревна осталась в дворцовой караульне.

Через полчаса ей доложили, что правительница и принц уже взяты из постели, посажены в экипаж и увезены, а сына их под конвоем уже несет нянька по лестнице. Все произошло мирно и тихо. Раздавался только один громкий голос: отчаянно плакал перепуганный во сне солдатами полуторагодовой император.

Наутро вступила на престол императрица Елисавета Петровна…

И хотя Петербург бурно ликовал, но в нем не было и тени того, что было во всей России до самых дальних пределов. Все россияне до последнего крестьянина если не поняли тотчас, какое событие произошло, то почуяли, что «лютое время» миновало и взошло новое красное солнышко – дщерь Великого Петра Алексеевича засияла в короне императорской над всем православным людом.

XXXIX

Чрез полгода, уже весной, на Красной горке, вокруг ярко освещенного дома на набережной толпилась туча народа…

В доме было торжественное и блестящее празднество, сотни гостей, бал и ужин.

Старик, воин-служака и любимец еще первого императора, отпраздновал утром свадьбу внучки, тезки императрицы, а теперь на подъезде ожидал к себе монархиню в гости.

Наконец грянуло на набережной гулкое «ура». Императрица в большом рыдване [19]19
  Рыдван – дорожная карета.


[Закрыть]почти шагом двигалась от Зимнего дворца.

Чрез полчаса встреченная стариком Бурцевым царица открыла бал «польским», идя с хозяином. Во второй паре шли новобрачные – Петр и Лиза Львовы, а в третьей – Соня Коптева с мужем, за ними гости бесконечно длинной вереницей, важной и блестящей…

В те же минуты на набережной, затерянная в толпе, стояла худенькая и болезненно-бледная молодая девушка и глазами, полными слез, глядела на сверкающие окна дома.

Она недавно вернулась в столицу из ссылки в Вятку, где потеряла мать, умершую от горя и всяких лишений…

«Кто бы мог эдакое все предвидеть? – думалось ей, Торе Кнаус. – Люди – игрушки, и неведомо чьи!»

Камер-юнгфера [20]20
  Камер-юнгфера – горничная императрицы или принцессы.


[Закрыть]

I

Над Петербургом чуть брезжил свет. На небосклоне занималась утреннняя заря яснаго, слегка морозного дня.

Было 18‐е октября 1740 года. В городе еще с двух или трех часов ночи на всех улицах, главным образом на Невской перспективе, совершалось что-то незаурядное и диковинное.

Обыватели, запоздавшие в городе по делам или в горстях, со страхом и трепетом пробирались до своих жилищ. Наоборот, к рассвету, те из жителей, которые привыкли рано выходить со двора, выглянув на улицу, тотчас же возвращались вспять, в силу пословицы: не суйся в воду, не спросясь броду.

Последние десять лет, пережитые Петербургом, под гнетом управления всемогущего Курляндского герцога, «слово и дело», соглядатаи и «языки», Тайная канцелярия, вообще весь государственный порядок, на веки оставшийся в истории с наименованием «бироновщина» – все приучило обывателей столицы ежечасно быть настороже, чтобы не нажить лихой беды и не оказаться без вины виноватым.

Это нечто необычное, совершавшееся в эту ночь в Петербурге, были караулы, пикеты и рогатки[21]21
  Рогатка – легкое оборонительное заграждение; конструкция, состоящая из бревна и прикрепленных к нему перекрещенных кольев (обычно заостренных).


[Закрыть], рассеянные по Невской перспективе на всех углах прилежащих к ней улиц и переулков. Многие в эту ночь не попали, куда направлялись, и ночевали на морозе, заарестованные солдатами. Два полка, Измайловский и Преображенский, были расставлены, или, вернее, рассыпаны по главным пунктам города. Зачем: никто не знал. Ясного, определенного приказания никто не получал. Не только офицеры, но и старшие командиры не знали, что они делают. Быть может, только два или три человека, в том числе командир измайловцев, брат герцога, Густав Бирон, да командир преображенцев, сам фельдмаршал Миних, знали хорошо, почему город за ночь попал на военное положение.

Было указано: «строжайше и наикрепчайше блюсти порядок». Между тем именно эти, как бы выросшие вдруг, среди ночи из-под земли, караулы и рогатки сами всеобщую сумятицу и наделали.

В конце Невской перспективы, на льду уже замерзнувшей Фонтанки, была тоже рогатка, но караул был здесь многолюднее и состоял из двух десятков преображенцев, под командой двух офицеров. Одному из двух начальников временной заставы, офицеру Грюнштейну, в качестве немца было объяснено самим графом Минихом, что назначенная ему ночная стоянка есть особо важный пункт, так как недалеко оттуда помещался и Летний дворец, занятый императрицей.

Но в чем заключалась важность поручения Грюнштейна, в чем заключались его обязанности в эту ночь, он ничего не знал. Ему приказали стоять с своей командой, пока не будет приказано идти в казармы! Молодой, умный и хитрый офицер Грюнштейн даже смущался тем, что не имел никаких инструкций.

Толкам и догадкам солдат не было конца. Последние деяния Бирона с его клевретами давали широкое поле предположениям.

– Указано будет ночью забирать жителев [22]22
  Жителей (прост.).


[Закрыть]целыми сотнями и уводить в крепость – толковали шепотом солдаты.

– Указано будет всех русских сановников и главных полковников колотить в мертвую, – говорили другие.

– А что, если, ребята, швед под самую столицу подошел обманным образом, – догадывались третьи, – на заре сражаться будем.

Те же самые толки и догадки были во всех пунктах, где стояли караулы. В иных местах весь караул состоял из двух-трех рядовых, даже без капрала. Эти рядовые стояли часовыми под ружьем, совершенно не зная зачем. На вопросы проходящих они отвечали:

– Проходи, братец, скорее, благо пропущают.

– Придержи язык за зубами. Долго ль вырезать!

– Доберешься цел и невредим до дому, свечку к иконам поставь! – внушительно советовали некоторые из солдат.

Иногда караул отвечал на вопросы жителей шутками:

– Стережем, родимые, чтобы рогатку прохожие на дрова не растащили.

– Стоим, глядим, как бы месяц с неба не свалился.

– Начальству лежать надоело, вот нас и поставили.

В иных пунктах преображенские рядовые, отличавшиеся своей избалованностью, озорством и дерзостью с обывателями, вообще всяким «бедокурством», воспользовались теперь случаем, чтобы нажиться насчет перепуганных обывателей.

II

Озорнее всех действовал в эту ночь пикет, поставленный на углу перспективы и Мещанской улицы, где был целый квартал, за церковью, обитаемый исключительно серым людом, приписными к городу мещанами и крестьянами. Здесь мирные жители, запоздавшие домой, застревали у неожиданно выросшей за ночь рогатки.

Караул состоял из полдюжины рядовых Преображенского полка, под командою капрала Новоклюева. Командир рогатки, высокого роста, могучий и плечистый силач, спокойно сидел на заборе, а команда составила ружья в козлы и весело болтала. Но вместе с ними стояло тут же около дюжины человек заарестованных прохожих.

Обыватели охали, вздыхали, причитали и молились вслух. Изредка начинали они просить «сударя-капрала» отпустить их до дому, клятвенно уверяя, что они ни в чем неповинны. Но капрал Новоклюев отвечал коротко и внушительно:

– Дай полгривны и ступай себе с Богом.

Разумеется, те, у которых деньги были в кармане, тотчас откупались и опрометью пускались домой. Те, у которых, как на грех, не оказалось ничего в кармане, оставались на час, на два заарестованными. Впрочем, иногда капрал соглашался за вознаграждение натурою.

– Кудаев, обращался он к одному рядовому, молодцеватее других: – Ощупай этого, может, что и найдется. Хоть платок шейный взять. А то бери шапку! Мы люди сердечные и сговорчивые. Ничем не брезгуем.

С одного молодого парня, который от перепугу при задержании начал реветь навзрыд, как баба, Новоклюев ради потехи велел снять штаны, надеть их ему на голову и завязать на шее. Парень, милостиво отпущенный домой, пустился рысью, но ощупью, спотыкаясь и падая, при громком хохоте караула.

Рядовой Кудаев, красивый малый, лет двадцати пяти, неохотно исполнял приказания капрала. Он был один из всей команды рядовым из дворян. Изредка он пробовал просить капрала отпустить кого-нибудь из прохожих без выкупа, но в ответ на это Новоклюев отзывался насмешливо:

– То-то, братец ты мой, видать, что ты не мы… Батька с маткой денег на продовольствие присылают. Так тебе с дворянского жиру-то да с барского корма – живи, не тужи! А нам, коли не пользоваться всякими обстоятельствами, так и жрать нечего будет.

Замечание Новоклюева было совершенно справедливо.

Рядовые гвардии из простонародья имели, конечно, все средства к существованию, но не имели денег, а потому пользовались всяким удобным случаем зашибить копейку.

Разумеется, когда стало рассветать, Новоклюев отпустил всю еще оставшуюся гурьбу заарестованных им обывателей и скомандовал грозно:

– Ну, вы! Пошел по домам! Живо! Не то расстрел!

На заре улицы Петербурга оживились еще более, послышался барабанный бой, все рогатки повалили наземь, а пикеты снялись с мест. Прошел по городу слух, что вся гвардия собирается на площадь перед Летним дворцом. Оба полка, занимавшие ночью углы и перекрестки города, сошлись, построились и двинулись тоже ко дворцу. Одновременно с ними все другие полки, стоявшие в столице, уже двигались туда же, каждый из своих казарм.

Город, разбуженный барабанным боем, тоже поднялся ранее обыкновеннаго, и каждый обыватель, видя, что все на ногах, и зная, что на миру и смерть красна, храбро решался тоже выскочить на улицу. Наконец, часам к девяти, перед дворцом стала, выстроившись, вся гвардия, а все пространство, прилегавшее к плацу, было покрыто сплошь массою народа. Но в чем было дело, что за притча приключилась, что такое стряслось, какое такое событие свершилось – ни единая душа не знала!

Наконец, когда солнце уже поднялось на небосклоне и позлатило дворец, засверкало и засияло в амуниции построившейся рядами гвардии, в эту массу народа невидимкою проскользнула полудогадка-полувесточка из дворца: «Императрице худо!» Гвардия и весь Петербург знали давно, что императрица Анна Иоанновна опасно больна, но, однако, кончины ее никто не ждал.

В девять часов на подъезде дворца показался всем хорошо известный и многими любимый фельдмаршал Миних. Сев на коня, он объехал ряды гвардейцев, вызвал начальников, торжественно объявил о кончине императрицы и о том, чтобы приступали немедленно к присяге на верность новому Третьему императору – Ивану Антоновичу и новому правителю Российского государства герцогу Ягану Бирону.

Гвардия, простояв более часу под ружьем, двинулась по домам, а затем во всех церквах началась присяга всех жителей. Во всех домах, от палат боярских до маленьких домишек и хибарок мещан, всюду шептались обыватели, всюду смущал всех один и тот же вопрос, одна и та же загадка. Как так? Присягать императору, коему всего только два месяца от рожденья, еще, пожалуй, дело понятное. Но видано ли, слыхано ли присягать на верность хоть и знатному вельможе и могучему временщику, но все-таки не царственного происхождения, вдобавок и не русскому?

Среди толков об этой диковине, присяга новому императору и новому правителю Российской империи, людоеду Бирону, шла, разумеется, своим чередом. Присяга шла спешно и быстро, тем паче что был строжайший приказ, дабы к вечеру того же дня не оказалось ни единой живой души, которая бы избегла целования креста и Евангелия.

В ту минуту, когда Преображенский полк двинулся вместе с другими с площади, половина гренадерской роты была отделена, и команда рядовых, капралов и офицеров вступила на подъезд. Новоклюев и Кудаев были в числе прочих и вместе с своим офицером вошли во дворец. Кудаев с другим товарищем-солдатом очутился в дверях большой залы, где он никогда не бывал. Новоклюев со своими рядовыми попал на часы в другую залу, где на парадной великолепной кровати лежало бездыханное тело скончавшейся императрицы.

«Ах ты, Господи, вот угодил, – думал про себя Новоклюев. – Надо же эдак потрафиться».

И капрал, дерзкий, но глуповатый, с трепетом косился на большую кровать. Богатырь до страсти боялся мертвецов.

«Ну, как сутки не сменят, да на ночь оставят! Помилуй Бог!» – думал он.