Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XV

Прошло около недели. Товарищи Кудаева ликовали и пили без просыпу. Много было роздано денег в награду за их верноподданническое действо в ночь на 9 ноября.

Однажды в горницу, где жил Кудаев с тремя другими рядовыми из дворян, быстро вбежал капрал Новоклюев. Он был встревожен, смущен и даже сильно перепуган. К его всегда спокойному, румяному и глупому лицу испуг как-то не шел.

Рядовые вскочили при его появлении, никогда еще не видав своего ближайшего начальника в таком диковинном для них виде.

– Кудаев! – воскликнул капрал. – Беда! Тебя требует внизу подьячий немецкий для переговоров.

Кудаев понял известие, но не понял важного значения такого случая, не понимал испуга капрала.

– Так что же? – вымолвил он спокойно.

– Иди скорее.

Кудаев двинулся, но капрал, видя спокойствие рядового, вдруг воскликнул:

– Да что ты, дурак. Аль к ним на службу переходишь? Иль ты по малоумию не смыслишь, что тут за приключение? Ведь это из сыскного отделения иль из Тайной канцелярии посланец. Иль ты на кого донос сделал, либо на тебя самого донесли!

Кудаев оторопел и переменился в лице.

– То-то, понял теперь! – воскликнул Новоклюев. Ну, иди, они люди важные, их ждать заставлять не приходится.

Кудаев сошел вниз и нашел маленького приземистого человечка, в коротком кафтане и картузе на немецкий лад. Нежданный гость был удивительно похож на господина Шмеца.

– Вы господин рядовой Кудаев? – спросил прибывший.

– Да-с.

– Я Фридрих Минк, родственник дальний госпожи камер-юнгферы. Состою на службе в канцелярии господина Шмеца. Мне приказано вас просить пожаловать сегодня в вечеру в гости к господину Шмецу. Там будет и госпожа Минк с фрейлен Мальхен.

Видя смущенное лицо рядового, господин Минк прибавил:

– Вы не извольте тревожиться, вас просят не в отделение застенка, а в частную горницу господина Шмеца.

Это разъяснение подьячего вместо того, чтобы успокоить Кудаева, еще более взволновало его. Он не знал, что господин Шмец живет в частной горнице того самого дома, где уже лет десять погибают сотни людей в пытках, под кнутом и под батогами.

– Что же прикажете отвечать? Будете ли вы?

Кудаев пробормотал что-то, чего он потом сам не помнил. Но подьячий раскланялся и пошел со двора.

Рядовой вернулся назад как потерянный. В голове его гудело, он даже слегка пошатывался и чувствовал в себе такое ощущение, как если бы он шел или стоял на самом краю бездонной пропасти. В его голове мелькала мысль в виде вопроса.

– Не удрать ли от беды, сейчас же, пешком или верхом из Петербурга домой, или даже на край света.

– Ну что же, зачем приходил? – раздался около него голос капрала.

Кудаев искренно не мог объясниться и признался наполовину. Когда Новоклюев понял, какое поручение имел немецкий подьячий, то лицо его омрачилось. Но затем он развел руками и вымолвил:

– Что ж тут делать! Увидим. Сила в том, какое у тебя приключение. Либо ты пропадешь пропадом, либо, наоборот, удача тебе и счастье будут. Но, вернее верного, братец ты мой, что ты улетишь туда, куда Макар с телятами завсегда искони шествует. И придворная твоя барынька не поможет.

Кудаев знал, конечно, наверно, по какому делу требует его к себе господин Шмец. В ожидании сумерек он просидел молча в углу горницы, ни с кем не разговаривая, и обдумывал свое мудреное положение. Вопрос ставился очень просто: предавать ли в руки палачей добряка-дядю или погибать самому?

– Что же тут будешь делать? Своя рубашка ближе к телу! – решил он.

В назначенное время молодой преображенец отправился в указанное ему место. Здание Тайной канцелярии, где проживал и главный ее начальник – генерал Андрей Иванович Ушаков, было настолько известно в Петербурге всем и каждому, что найти его было немудрено.

Опросив в воротах какого-то солдата, где квартира господина Шмеца, Кудаев перешел двор и взошел на большой подъезд. Здесь он нашел часовых от Измайловского полка. В ту же минуту капрал, спускавшийся с лестницы, грубо окликнул его, увидя мундир ненавистного полка.

– Зачем тут таскаешься? – крикнул капрал.

– Мне нужно господина Шмеца.

– Ага, – усмехнулся измайловец. – В эдакое место я тебя с удовольствием проведу, да и всех-то вас, преображенцев, туда бы препроводил. Иди за мною.

«В эдакое место», – думал про себя Кудаев. – Пропала, видно, моя головушка.

Прождав в приказной квартире с полчаса, Кудаев был приглашен в горницу. Его встретил, улыбаясь, но не ласково и не гостеприимно, а лукаво, сам господин Шмец.

За ним стоял молодой человек, который тотчас же отрекомендовался, вежливо и сухо выговорив:

– Я секретарь господина Шмеца, и так как вы не говорите по-немецки, то я буду служить вам переводчиком.

Господин Шмец стал что-то говорить своему секретарю, как бы разъясняя дело. А рядовой между тем озирался кругом и думал:

– Где же госпожа Минк и Мальхен? Очевидно, они еще не пожаловали.

Хозяин, вероятно, заметил и отгадал мысль гостя. Он сказал что-то секретарю, а тот объяснил Кудаеву, что госпожа камер-юнгфера со своей племянницей по нездоровью быть не могут.

Затем вследствие жеста хозяина все трое сели за стол, на котором была бумага, большущая чернильница и пучок гусиных перьев.

Секретарь обратился к Кудаеву и передал ему кратко, сжато, толково все то, что Кудаев и сам хорошо знал.

Сущность речи секретаря была в следующем:

Господин Кудаев, рядовой Преображенского полка, должен немедленно, тут же за этим столом, написать всеподданнейшее прошение на имя ее высочества правительницы Российской империи о том, какие речи вел у себя на квартире с ним, Кудаевым, его дядя. Если же господин Кудаев на то не согласен, то его переведут тотчас же в другую горницу, где некоторые люди, служащие при канцелярии, заставят его заговорить и объяснить все еще подробнее.

Но тогда он, рядовой Преображенского полка, будет уже не в качестве лица, верно исполняющего свою всеподданнейшую присягу, а будет сам подсудимым, так как бумагу напишут уже от господина Шмеца.

Крупные слезы навернулись на глазах молодого человека. Он понимал, что предает в Тайную канцелярию своего добряка-капитана, а затем старик Калачов, пройдя чрез истязания, уйдет в Сибирь.

Господин Шмец начал вопросы, которые переводил секретарь. Кудаев волей-неволей отвечал, но чувствовал, что с каждым новым ответом он все более опускался в какую-то бездонную пропасть, из которой не было исхода.

Через полчаса, благодаря тому, что спросил господин Шмец, дело уже самому Кудаеву казалось совершенно иным. Из простой болтовни дяди вышло теперь что-то громадное, страшное, имеющее государственное значение. Капитан являлся каким-то смутителем всей империи и закоренелым злодеем.

Кудаеву казалось, что не только капитан, но даже сама цесаревна Елизавета Петровна – и та уже затянута в какие-то невидимые сети, которые все растут кругом и обхватывают все те лица, имена которых были произнесены здесь. Не только капитан, но и купец московский Егунов представлялся Кудаеву опутанным с головы до пять. И все это он сделал своими ответами. А между тем эти ответы были, конечно, последствием вопросов господина Шмеца.

Вместе с тем беседа, здесь происшедшая, казалась Кудаеву совсем не похожей на беседы, какие он когда-либо в жизни вел.

Ему чудилось, что в руках у сидящего перед ним господина Шмеца клубок с веревочкой, что клубок этот разматывается, а господин Шмец тихонько обвивает этой веревочкой его, Кудаева, от головы до пяток, по рукам и ногам, по всему телу. Весь он обвязан и опутан.

Оно так и было. Господин Щмец был сильный и ловкий паук, а Кудаев – простая муха.

После часового допроса господин Шмец выговорил по-русски, точь-в-точь как госпожа камер-юнгфера.

– Вот ошен карош.

И затем, улыбаясь сладко, с довольным лицом, он приказал секретарю писать.

Молодой человек взял бумагу, перо и начал быстро строчить. Перо скрипело, брызги летели во все стороны, а мелкие строчки с крючками ложились рядом на бумагу.

Кудаев, по мере того, что секретарь писал, все более опускал голову. Он чуял, что начинается нечто уже не именуемое простой бедой, а именуемое государственным делом.

Господин Шмец сидел неподвижно, сложив руки на коленях и при этом опустил глаза под стол, как бы обдумывая что-то или просто прислушиваясь к скрипу пера, который был для него, быть может, волшебной музыкой.

Кудаев не мог пересилить себя и громко, глубоко, протяжно вздохнул на всю горницу. Господин Шмец поднял глаза на молодого человека и выговорил, ломая русский язык еще хуже госпожи камер-юнгферы.

Смысл его речи был такой:

– Вы не должны ничего бояться, господин Кудаев. Вам от этого дела будет только счастие. Я хочу услужить в этом деле императорскому правительству, господину начальнику Ушакову, себе самому, моей родственнице госпоже Минк и вашей невесте и, наконец, вам самим. Вы и не воображаете, какое благополучие произойдет для вас от этого дела.

Все это Кудаев понял очень хорошо, хотя господин Шмец неимоверно коверкал слова. Под конец даже секретарь оторвался от работы и прибавил два слова для разъяснения речи своего начальника, так как Кудаев мог понять его слова совершенно обратно.

Господин Шмец выразил, что это приключение «далеко, далеко уведет» рядового преображенца. Конечно, преображенец мог понять, что он очутится в Сибири. Между тем Шмец хотел сказать, что Кудаева это дело «высоко, высоко поведетъ».

Через полчаса бумага была написана. Кудаев получил другой лист, уже с гербовой печатью, и секретарь предложил ему точно переписать своей рукой все, что он будет ему диктовать.

Кудаев взял перо; рука его сильно дрожала, но тем не менее он начал писать.

Содержание было следующее:

«Всепресветлейший, державнейший великий государь-император, самодержец всероссийский.

Доносит лейб-гвардии Преображенского полка солдат Василий Кудаев, а о чем, тому следуют пункты:

Сего ноября 16 числа 1740 года, капитан Петр Михайлов Калачов, который мне по родству двоюродный дядя, присылал ко мне человека своего звать к себе обедать. Как пришёл я к нему в дом, у него сидит московский купец Василий Иваньевич Егунов, который содержится ныне под караулом в Коммерц-коллегии…»

После длинного изложения всего, подробно, всех бесед и слов с дядей и с купцом, Кудаев продолжал и закончил так:

«…И пришел я в роту в вечерни и сказал сержанту и дневальному ефрейтору: “Извольте меня взять под стражу и донести генералу Ушакову, что имею слово и дело… И по сему вашему императорскому величеству верный раб и присяжный повинную всю приношу, что я с Калачовым говорил”. Он говорил: “Что, Васька, горе делается в России нашей!” То я ему ответствовал: “Уж такая воля Божья пришла!” И больше не упомню, что писать, а ежели и памятую, то по присяжной должности готов не говорить и умереть в том. Вашего императорского величества нижайший раб, лейб-гвардии Преображенского полка солдат Василий Андреев сын Кудаев, писал своею рукою, ноября 18 числа 1740 года».

Когда длинное прошение было переписано рядовым, господин Шмец его прочел медленно и внимательно, а затем сказал одобрительно:

– Ну, фот… Ошен карош.

XVI

Через несколько дней после доноса, сделанного преображенцем, были арестованы и доставлены в Тайную канцелярию капитан Калачов и московский купец Егунов. Дело приняло широкие размеры, и арестованные обвинялись в государственной измене и нарушении присяги верноподданнической.

Добряк-капитан в день своего ареста был на столько поражен происшедшим, что почти лишился ног и языка. Он не мог стоять на ногах и не мог вымолвить ни слова.

Чиновники тайной канцелярии, привыкшие к этому явлению, оставили капитана в покое в течение трех дней. Он содержался в маленькой каморке, в подвальных этажах здания канцелярии.

На этот раз чиновники ошиблись, думая, что испуг и страх подействовали на капитана.

Добряк Петр Михайлович был более поражен тем, что его родственник, которого он любил как родного, сделался иудой-предателем, нежели мыслью идти после пытки в ссылку.

Купец Егунов, со своей стороны, был менее перепуган, так как наивно думал, что он только чуть-чуть причастен к делу, по которому главный обвиняемый – его знакомец, капитан. Москвич, плохо знавший порядки, нравы и обычаи Петербурга и правительства, думал, что капитан Калачов действительно виновен в противозаконном государственном замышлении, а что он, Егунов, попал в качестве его знакомца. Купец не сомневался, что через неделю его выпустят.

Однако через неделю после двух-трех допросов, московский купец убедился, что оба они с капитаном виноваты в равной степени. Его же преступление, пожалуй, еще горше преступления капитана.

Оказалось, что простая сказка, рассказанная им про судью, обезглавившего царского шурина, была главным пунктом обвинения. Судьи допытывались, кого разумел купец в этой сказке под именованием судьи и шурина.

Когда на нескольких допросах капитан и купец изложили искренно все, что случилось им говорить при Кудаеве, и все, что они думали, судьи пожелали узнать то, чего в действительности не бывало, то есть пожелали «дополнить» показание.

Тогда началось «пристрастие». Разумеется, застенок ничего сделать не мог. Истерзанные, капитан и купец, лежали в отведенных им каморках в болезненном состоянии, но прибавить ничего к делу не могли, так как и прибавить было нечего. Лгать и взводить на себя небывалое преступление, «не стерпя побой», они не могли, так как понимали, что это только ухудшит их положение и приведет к еще большим пыткам и истязаниям.

По обычаю судейскому, покончивши с подсудимыми, судьи взялись за доносителя. Если бы Кудаев не был женихом в доме родственницы самого господина Шмеца, то, конечно, он прошел бы через те же истязания, что и лица, обвиняемые им. Доноситель по закону подвергался тому же самому допросу «с пристрастием» и тем же самым пыткам.

На этот раз для жениха Мальхен было сделано исключение, и хотя официально его стращали, но на деле истязаниям не подвергнули. Он не был даже, как это требовал судейский закон, арестован при Тайной канцелярии. Он являлся, его оставляли иногда ночевать в каморке, но на другое утро отпускали на ротный двор.

Самым тяжелым днем допроса был для Кудаева тот, когда его поставили на очную ставку с дядей. Он не мог вынести фигуры добряка-капитана, который уже успел сильно измениться. Он постарел, поседел, сгорбился, даже голос его ослаб. На этой очной ставке Кудаев только два раза вскользь взглянул на капитана и все остальное время простоял, опустив глаза в пол.

Зато на очной ставке с купцом Кудаев вел себя храбрее. У него явилось желание, чтобы примириться с своею совестью, свалить главную вину на купца, чтобы тем выгородить добряка-дядю. Это удалось ему, однако, лишь наполовину.

Единственное, в чем он мог обвинить Егунова, была сказка, им рассказанная. На остальное не было никаких доказательств, и так как Егунов был человек крепкого телосложения, то мог легко противостоять истязаниям и не подтвердить, не сознаться во взводимых на него обвинениях, которые падали тогда на доносителя. А не подтвердившийся признанием оговор дорого обходился обвинителю. Он сам уже судился за оклеветание, подвергался пыткам, а стало быть, попадал в положение подсудимого.

XVII

Между тем, пока продолжался суд над капитаном и купцом, вновь случилось событие в столице. Кудаев был очевидцем нового приключения, будучи назначен по наряду на службу. Диковинный случай немало смутил преображенца и заставил даже волноваться.

Знаменитый русский полководец, фельдмаршал и командир Преображенского полка граф Миних, очутился вдруг в свой черед почти в том же положении, в каком находился герцог-регент. Он был в опале и под судом.

Еще недавно он во главе своих преображенцев избавил принцессу Анну Леопольдовну, а вместе с ней и всю Россию от кровопийцы и людоеда Бирона и произвел ловкий и отчаянно дерзкий переворот в государстве. Теперь он сам был арестован на квартире, и к дверям его горницы приставили часовых из того же Преображенского полка.

В числе этих часовых очутился рядовой Кудаев. Он изумленно глядел на проходившего мимо него из горницы в горницу фельдмаршала в его домашнем одеянии, простом атласном шлафроке.

Граф Миних был уже не тот гордый, с блестящим орлиным взором фельдмаршал. Это был подсудимый, обвиняемый. В чем? Никому не было известно. А тем менее ему самому! От него просто хотели избавиться, так как его боялись.

Враги его объяснили робкой принцессе, что этот смелый и любимый солдатами полководец, так храбро свергнувший Бирона с высоты его величия, может точно так же дерзко и ловко наложить руку и на правительницу ради личной своей выгоды. Он может сделать переворот ради родной дочери Великого Петра, которая все-таки имела более, чем кто-либо, прав на российский престол. И однажды фельдмаршал был заарестован на дому и к нему: приставили часовых из его же полка.

Кудаев, глядя на теперешнего графа Миниха, задумчивого и печального, невольно сравнивал его с капитаном Калачовым, и из этого сравнения или сопоставления произошло нечто очень странное.

Кудаев начинал примиряться с своей совестью относительно своего доноса.

«Как я с Петром Михайловичем поступил, так вот они, сильные люди, принцы, правители, поступили и с фельдмаршалом. У меня Петр Михайлович без вины виноват, ради корыстных видов, а у них граф Миних без вины попал, тоже ради злостных намерений. Они еще, пожалуй, хуже меня! Я на язык невоздержен был, проболтался, попал в западню и сделался доносчиком против воли. А они заслуженного человека, славного фельдмаршала и полководца ни за что ни про что разжалывают и судят, чтобы только от него избавиться».

Однажды граф Миних, задумчиво и грустно проходя мимо Кудаева, стоявшего у дверей под ружьем, узнал его и остановился.

– Мне твое лицо знакомо, – произнес он. – Ты, сдается мне, был со мною в ночь под девятое ноября, когда мы герцога брали!

– Точно так-с, – отозвался Кудаев.

– Ты на улице со мною оставался?

– Нет-с, меня взял господин адъютант с собой. Я из первых вцепился в его светлость.

– Из первых! Что так? Зол был на него?..

– Никак нет-с. Господин адъютант ваш указал…

– И повалил герцога на пол? – выговорил, странно усмехаясь, Миних.

– Точно так-с.

– И бил? Из всех сил колотил?

– Точно так-с, – тихо вымолвил Кудаев, так как в голосе фельдмаршала была легкая насмешка.

– Ты же, может быть, и полотенце ему в рот воткнул?

– Нет-с, не я, – отозвался Кудаев.

– И за то спасибо! А почему ты пошел на это дело – герцога арестовывать? Потому что я вас позвал?

– Точно так-с.

– А нынче вот, хоть бы завтра в ночь, ты меня, на пол поваливши, будешь кулаками тузить и тряпку какую в рот мне сунешь. Так ли?

Кудаев молчал.

– Ответствуй: будете вы, вот, меня, ночью, вы, преображенцы, брать и везти в Шлюссель или в иную другую крепость? Будете вы меня по полу валять и тузить?

– Я не буду, – выговорил Кудаев.

– Почему же это?

– Уж, право, не знаю-с. Только вас я не трону!

– Ну так тронут здорово твои товарищи. За них можешь ты отвечать или нет? Могут они меня исколотить прикладами до смерти?

Кудаев молчал.

– Молчишь? Вот видишь ли. А коли через месяца два или больше выищется какой сорванец и поведет вас забирать под арест правительницу с императором, чтобы возводить на престол цесаревну, ведь пойдете опять?

– Я не пойду.

– Не ври, пойдешь. Пообещают тебе, как в ту ночь правительница, несколько рублей в награду – и пойдешь. А то – чин. Из-за чина ты чего ни сделаешь.

И по мере беседы голос Миниха все возвышался. Наконец он смолк на мгновение, пристально глядя в лицо рядового, и вдруг вымолвил, как бы раздражаясь:

– А знаешь ли ты, молодец, почему вы все это делаете и веки вечные делать будете? Не знаешь? Нет?

Кудаев не знал, что отвечать и что-то пробормотал.

– Я тебе скажу. Потому что вы – янычары[32]32
  Янычары – турецкая гвардия.


[Закрыть]. Янычары!

Кудаев, не понимая слова фельдмаршала и предполагая, что это немецкое слово, молчал и только повторял его про себя, чтобы запомнить и спросить потом у товарищей, что оно значит по-немецки.

Граф Миних простоял мгновение молча, как бы задумавшись. Затем снова поднял глаза на рядового, оглянул его с головы до ног, усмехнулся ядовито и, двигаясь к себе в спальню, проговорил вполголоса:

– Янычары, янычары…

XVIII

Вскоре после того Кудаев был озадачен двумя приключениями, смысла которых отгадать не мог.

Однажды в казармах он встретил офицера Грюнштейна, который обошелся с ним очень вежливо и даже предупредительно, а поболтав о каких-то пустяках, пригласил его к себе в гости.

Кудаев хотя и был из дворян, но был солдат! Грюнштейн хотя и был из евреев, да вдобавок обанкротившийся купец, теперь все-таки пользовался правами своими и считался наравне с другими офицерами. Поэтому приглашение Грюнштейна было, конечно, для Кудаева очень лестно.

Когда на другой день он явился в квартиру чернобрового и востроносого израильтянина, хозяин встретил его радушно, поговорил кое о чем и совершенно незаметно для Кудаева свел разговор на судное дело, которое было у рядового на плечах.

– А что это за случай такой с тобой, сударь мой? За что тебя часто вызывают в Тайную канцелярию? – равнодушным голосом выговорил Грюнштейн.

Кудаев объяснил, в чем дело.

– Не пойму я, – отозвался Грюнштейн. – Стало быть, этот капитан зря болтал языком. Да и купец тоже. Ведь с ними соучастников никого нет? Или есть, да ты не знаешь.

– Нет с ними никого. По крайней мере, я никого не встречал, – отозвался рядовой.

– А они сами на пристрастьи никого не называли?

– Не знаю, кажись, никого.

– Ну а ты полагаешь, капитан этот просто болтал спьяну за стаканом вина или действительно он в сердце своем привержен цесаревне?

– Полагаю, что привержен, – сказал Кудаев. – Как, бывало, зайдет речь о ней, так он сейчас кипятком забурлит, встанет, пойдет шагать по горнице и кричать. И долго всякое такое припутывает про законную линию ее. Всякие такие страшные слова, что и передавать мне вам не приходится. Все противные речи.

– Ну и ты, стало, выходит, донес на капитана и купца?

– Да, – смутился отчасти Кудаев. – Только это не я.

– Как же это?

– Это все госпожа камер-юнгфера да господин Шмец.

И Грюнштейн попросил Кудаева рассказать ему, как камер-юнгфера с своим родственником заставила его подать донос на Калачова.

Когда Кудаев кончил, Грюштейн усмехнулся и выговорил:

– Да это не в первый раз. Много делов делает г-жа Минк. По виду человек простой, а на деле – ух, какая!

– Кто это? – удивился Кудаев.

– Да эта г-жа Минк. Она человек, братец мой, вот какой, она…

Но вдруг офицер запнулся, забормотал что-то бессвязное и замолчал.

– Что за человек? – спросил Кудаев.

– Нет, я так, зря. Кто же ее знает!

Поговорив снова несколько минут о пустяках, с частыми паузами, Кудаев стал собираться домой. Его удивляло, что как будто Грюнштейн чем-то озабочен. Ему даже казалось, что офицер все хочет что-то сказать ему и не решается.

«По всей вероятности, это все мне так грезится», – думал Кудаев.

Когда он встал и начал прощаться, Грюнштейн вдруг выговорил:

– Господин Кудаев, хоть ты и солдат, а все ж таки дворянин. У меня до тебя малая просьбица, и ничего тебе не стоит ее исполнить. Скажи ты мне по чистой совести: эти два противные государству болтуна и предатели… – Страшным голосом выговорил эти слова Грюнштейн, и затем продолжал без запинки: – Эти двое, Калачов и Егунов, как будут по-твоему? Действительно, одни они в болтовне пустой попались? Или же они участники в целой шайке таковых? Может быть, их не двое так-то собираются в Сенат бегать да объявлять о правах цесаревны на престол? Отвечай ты по совести: ничего ты не знаешь по сему предмету или знаешь, да сказать не хочешь?

– Право же, нет. Вот ей-богу. Одни они… Я сказал капралу Новоклюеву, а затем камер-юнгфере. Так все дело и началось.

– А может, в пристрастьи твой Калачов или купец называли и других своих сообщников? Мне, родимый, позарез хотелось бы знать имена всех этих подлецов, в допросах, тебе чинимых г. Ушаковым, сказывал ли он тебе про это обстоятельство!

– Про какое? – не понял Кудаев.

– Да про что я спрашиваю. Одни ли Калачов с Егуновым? Или называли они других участников? Ушаков мог в допросах своих тебе это сказать.

– Нет, не говорил. Верно сказываю вам, они двое, болтуны, болтали вместе.

– Стало быть, это не есть, по-твоему, многолюдное ухищрение, в котором человек до полсотни, а то и более?

– Нет! Какое тебе ухищрение, – усмехнулся Кудаев. – Им двоим от безделья вралося.

Грюнштейн вздохнул, задумался и потом стал прощаться с Кудаевым, говоря:

– Ну что же, слава Богу, что их мало, что двое дураков нашлись во всей столице за эту шалую цесаревну заступаться.

Кудаев вышел от офицера, несколько озадаченный. Во всей их беседе не было ничего особенного, но было что-то в фигуре Грюнштейна, что не могло ускользнуть от внимания даже такого простодушного человека, как преображенский солдат.

Грюнштейн волновался, смущался, путался, выпытывая у Кудаева все касающееся до дела Калачова. Он упорно своими черными глазами впивался в Кудаева не хуже господина Шмеца при допросе.

«Какое ему дело, – подумал Кудаев, – о том, что болтали дядюшка мой с купцом? А ведь как вертелся, ежился и со всех сторон ко мне цеплялся. Почему же ему все это до-зарезу любопытно?»

Сильно изумился бы добродушный Кудаев, если бы мог знать, что через несколько минут после его ухода Грюнштейн сел верхом на лошадь, уже оседланную заранее. Одетый в простой армяк и шапку, по виду совсем конюх или кучер, офицер поскакал по темным и грязным улицам столицы прямо на Смольный двор.

В воротах дома, обитаемого цесаревной Елизаветой, на опрос сторожей он отвечал весело:

– Матушка-Москва.

– Пожалуй, пожалуй, – отвечал один из них.

На крыльце среди темноты чей-то голос снова тревожно опросил вошедшего конюха.

– Что за человек?

– Матушка-Москва, – отозвался Грюнштейн.

– Добро пожаловать. Прикажешь разбудить цесаревну?

– Нет, не буди. Вызови мне Мавру Егоровну…

Когда через несколько минут в полуосвещенную горницу вошла молодая женщина, Грюнштейн вежливо и улыбаясь поклонился ей и сказал:

– Передайте ее высочеству, что все мои опросы и весь сыск сегодня окончился. Сейчас я опросил самого главного подлеца, нашего рядового Кудаева. Передайте цесаревне, что она может себе для памяти записать в книжку этих двух верных человек, которые в скорости в Сибирь пойдут. А других никого с ними доподлинно не взято и допрашиваемо не было. Так и скажите.

Грюнштейн снова сел на лошадь и снова поскакал домой.

Вернувшись, он нашел у себя двух офицеров, которые его дожидались.

Подробно передал он товарищам весь свой разговор с Кудаевым.