Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

XVI

Зажив чуть не сановником и вдобавок получив от Шварца разрешение знаться со всеми, даже с сомнительными и вредными людьми, Зиммер решил широко воспользоваться этим позволением.

И снова вспомнил он о своем милом старике, который отталкивает его и не хочет с ним знаться. И упрямый во всем Зиммер решил переупрямить Бурцева; теперь более, чем когда-либо, хотелось ему сойтись с ним.

И снова отправился он на набережную, придумав войти в дом как посланный властью, Шварцем. Но прибегать ко лжи не пришлось. Он нашел дверь и крыльцо пустыми. Не было ни души. Он поднялся по лестнице и сел на стуле около дверей большой залы, так как и здесь не нашел ни души прислуги.

Он слышал голоса где-то вдали, но к нему никто не выходил.

Прошло минут десять в ожидании. Наконец он услыхал шаги, приближающиеся, тихие, мерные… В зале появился из гостиной сам Бурцев, шагавший, задумчиво опустив голову и заложив руки за спину. Зиммер поднялся и перешагнул порог. Старик дошел до окна, медленно повернулся и двинулся обратно, так же мерно шагая. Он, очевидно, настолько забылся в думах, что ему было невозможно заметить гостя у порога дверей.

Зиммер сделал несколько шагов вперед и выговорил:

– Извините, Алексей Михайлович. Я все-таки решаюсь насильственно явиться к вам!

Старик пришел в себя, поднял голову и, узнав Зиммера, сразу вспыхнул гневом, и взгляд его стал грозен.

– Что вам угодно? Я же имел честь объяснить вам, что опрометчиво позвал вас! Узнав потом, какого вы сорта человек, я просил вас не переступать этого порога!

– А я просил вас быть справедливым, – ответил Зиммер, – дать мне возможность с вами побеседовать. У вас. Без всякой опаски. И поговорить откровенно, по сердцу! Мы живем в такие особые времена, что надо во всякое дело внимательно и осторожно вникать. Вы считаете меня чиновником Шемякиной канцелярии, клевретом бироновским или, по крайней мере, шварцевским. А почему вы знаете, что я за человек? Хотите, я вам побожусь Богом, Алексей Михайлович, что если вы меня примете у себя в такой комнате, где мы, заперши дверь, можем поговорить по душе, то через полчаса вы обо мне будете совсем другого мнения?

Лицо ли Зиммера или его громкий и искренний голос, или особо тяжелое, беспомощное состояние, в котором Бурцев находился уже несколько дней, заставили старика вдруг переменить решение. Он поглядел на Зиммера уже не сердито, вздохнул и произнес:

– Пожалуйте! Может, вы истый бироновский сыщик, но мне, право, от этого хуже не будет!

Бурцев провел гостя, идя впереди, через несколько комнат, затем ввел его в маленькую угольную, затворил за собой дверь и показал на стул.

– «Незваный гость хуже татарина», – говорит пословица, – произнес он, – а в наши дни такой, как вы, незваный гость хуже Бог весть кого. Хуже разбойника в лесу. Сейчас мы с вами побеседуем, а ввечеру вы меня упрячете в каземат! Ну что же? Тем лучше для вас! Наградят!

– Не обижайте зря человека, не выслушав его! – ответил Зиммер. – Будете потом раскаиваться! Вас удивляет, с чего я к вам так назойливо лезу? А дело простое… У вас теперь беда в доме – правда ведь?

– Правда! – отозвался Бурцев, садясь против молодого человека. – Да вам нельзя и не знать, вы сами при сыскных делах и доносах состоите.

– Нет, Алексей Михайлович, хоть я и при сыскных делах, ваша правда, но я еще недавно только при них и всех дел не знаю. Я просто заключил, что с вами беда, по тому печальному виду, который я у вас еще тогда заметил, у Шварца. Так вот, видите ли, чтобы облегчить вам со мной объясняться откровенно, я скажу вам, что у меня беда тоже, и пущая, чем у вас. Но только я не могу сообщить вам, какая она. А пока я являюсь только за тем, чтобы узнать, какая ваша беда. Ведь это же не тайна? Может быть, мне можно будет вам в чем-либо помочь.

Бурцев усмехнулся презрительно:

– Не понимаю, каким образом и с какой стати судейский чиновник, крючок, ябедник или сыщик и доносчик желает помочь русскому дворянину, ненавидящему всех немцев, начиная с самого герцога?

Однако Зиммер красноречиво убедил Бурцева, успокоил и заставил его рассказать про себя все с ним приключившееся.

У старика были зараз две беды. Во-первых, он был родственник, хотя и дальний, с некиим Тепловым, который был приближенным лицом к Волынскому. Теплов пока еще оставался в стороне, под суд не попал, так как человек был ловкий и лукавый. А между тем все лица, близкие с ним, ожидали себе беды. Его, Бурцева, уже призывали три раза к Шварцу, и тот допрашивал его кое о чем, касающемся прямо до Волынского.

Бурцев не был, конечно, ни в чем виноват, кроме некоторых резких выражений, которые кто-то подслушал или узнал и о которых донес клевретам Бирона. Но ни в чем ином, кроме этих неосторожных слов, он не был виновен.

– Что делать? – прибавил старик. – Язык мой – враг мой. Не могу не выражать вслух то, что думаю. Вот теперь поговаривают, что приверженцы несчастного Артемия Петровича будут все казнены отсечением головы. Я везде сказываю, что это неправда! Что такого быть не может! Что тогда, стало быть, Бога нет на небеси или прогневался Господь на матушку-Россию! И всякому истинному христианину и истинному россиянину надо, стало быть, бежать из пределов своего отечества, как бежал именитый Курбский от царя Ивана.

– Но вaм все-таки ничем не пригрозили в канцелярии? – спросил Зиммер. – Что сказал вам господин Шварц в последний раз, что вы были у него?

– Сказал мне, что я мастер на продерзости, что я оскорбительно выражался насчет государыни и герцога. Я поклялся ему, что о государыне никогда ни единого слова не вымолвил, а что касается до герцога, то повинился прямо, по совести.

– Зачем?! – воскликнул Зиммер.

– Не могу! Никогда не лгал, и не теперь, на старости, начинать лгать.

– В чем же вы повинились?

– В том, что думаю, что герцог немилостив к русским, преследует их и изводит.

– Зачем же было говорить это, Алексей Михайлович?

– Он спросил – я ответил! Я всегда правду отвечаю. Я великому первому императору два раза правду сказал, так что два раза разгневал его. Один раз чуть не попал в палки по его указу, но был прощен, а в другой раз император обнял меня и поцеловал. С этой самой минуты я и стал гордецом Бурцевым, смотрю на всех свысока, считая себя выше других с этим поцелуем императора на щеке. И конечно, в такие времена, как наши, головы мне не сносить. А теперь к тому же меня или судьба, или враги тайные оскорбили, над моей дворянской честью надругались… Да еще хоть бы надо мной самим, а то над девушкой, чуть не над малым ребенком, над моей внучкой!

– Каким образом? – спросил Зиммер.

И Бурцев рассказал, что он один на свете, потеряв жену и детей, и что у него одно только в жизни счастье и одна радость, и одна причина желать жить на свете – семнадцатилетняя внучка, дочь его старшего сына.

– И вот над ней-то и надругались!.. – воскликнул старик и заплакал.

Он подробно рассказал Зиммеру, что его внучка Лиза, имея хороший голос, изредка участвовала в хоре девиц, которые пели в разных домах у знакомых. Дошла весть об этом хоре и до государыни. Государыня потребовала всех девиц, числом до двенадцати, во дворец. Пение их очень понравилось ей, и хор стал являться часто. Государыня девиц ласкала и всегда угощала, а двух из них взяла даже в свои фрейлины и оставила жить во дворце.

Однажды, с неделю назад, императрица была особенно сумрачна, чем-то озабочена и в дурном расположении духа. Хор был вызван рано утром, и девиц заставили петь. И они пели до полудня. Потом, наскоро накормив, снова привели их в комнаты государыни и снова заставили петь без перерыва.

И так дело тянулось до сумерек. Все они очень устали, а внучка его, в разных песнях певшая одна и отдельно запевалой, и стало быть, больше других, совершенно измучилась, выбилась из сил, захрипела и наконец объяснила на вопрос государыни, почему так скверно поет, что устала и больше петь не может.

Государыня разгневалась сильно и, прикрикнув на всех, приказала гнать девиц вон, а на другое утро Бурцев узнал, что в наказание за дерзость монархине его внучке приказано одеться в простое платье – сарафан и передник – и отправляться во дворцовую прачечную мыть белье впредь до следующего указа.

И вот уже неделю, что каждое утро внучка поднимается с зарей, одевается в крестьянское платье и отправляется в придворную прачечную, а там с простыми прачками, мужичками, моет белье до сумерек. Мыть она, конечно, не умеет, но дело не в том. Дело в сраме, в надругании! Спасибо еще, что заведующая прачечным двором немка не бьет ее так же, как и других.

– Ну, вот-с!.. – кончил Бурцев. – Хорошее это дело – дворянку в прачки нарядить? И за что?.. За то, что она, пропевши часов десять подряд, стала хрипеть!..

Зиммер сидел молча и наконец вымолвил решительно:

– Обещаюсь вам в это дело вступиться, но не сейчас. Я еще мало привык ко всему, но надеюсь, что скоро многое пойму. Буду знать разные немецкие увертки и финты. И тогда прежде всего постараюсь освободить вашу внучку с прачечного двора. Но только с одним условием. Дайте мне честное слово дворянина, что вы исполните мою просьбу.

– Коли немудрено, понятно, исполню! Мне внучка дороже всего на свете, – ответил Бурцев, просияв.

– Условие мое будет заключаться в том, что вы с нынешнего дня, с этого самого часа и до того времени, что ваша внучка явится с известием, что она прощена и больше гонять ее на прачечный двор не будут, вы ни разу ни единого слова не скажете против герцога, против немцев и вообще против правительства, будете держать язык за зубами так крепко, как никогда в жизни не делали. Согласны ли вы?..

– Я думал, вы попросите совсем иное! – произнес Бурцев с чувством, а затем, приподнявшись, обнял Зиммера, и они поцеловались. – Но скажите и вы мне, что же вы за человек, что служите немцам, а действуете как-то совсем особенно? Вы для них человек неподходящий, зачем же вы пошли к ним на службу?

– А вот хоть бы именно за тем, Алексей Михайлович, чтобы хорошим людям помогать!..

– А их водить за нос, обманывать!.. – вскрикнул Бурцев.

– Пожалуй что и так!

Бурцев подумал несколько мгновений, а потом вымолвил:

– Ну, поцелуемтесь еще раз! Кабы было побольше таких в Петербурге, как вы, то, быть может, все бы пришло к благому концу. Только вот что: трудное это дело, и смотрите, как бы тоже с вами не приключилось чего. Если будет какая проруха, то вам головы не сносить!..

– Мне головы моей не жаль. Я ею играю, правда, но это моя ставка, чтобы проиграть или выиграть некое душевное дело. Когда-нибудь, скоро, я поведаю вам все искренно. Вам одному на весь Петербург, потому что сердце мое лежит к вам, и Бог весть почему, – судьба. Или именно потому, что вы меня обидели, заподозрив, что я прислужник немцев.

XVII

За эти же дни в доме г-жи Клаус, где всегда бывало весело и беззаботно, было некоторое смущение. Больше всех была смущена всегда игриво настроенная, веселая Тора.

Однажды около полудня к Амалии Францевне явился давнишний близкий знакомый и даже ухаживатель за молодой девушкой – Лакс. Он был в парадном кафтане, и во всем туалете его было что-то особенное, как бы праздничное. Он заявил, что имеет сказать нечто важное г-же Кнаус, и, оставшись с ней наедине, объяснился. Он поведал о своей давнишней сердечной привязанности к Fräulein Доротее и просил сделать ему честь принять его предложение руки и сердца.

Госпожа Кнаус уже давно, конечно, подозревала намерение Лакса. Сама она не была бы против подобного брака дочери, но Доротея, прежде относившаяся к нему довольно милостиво, с появлением в Петербурге Зиммера совершенно переменилась и в разговорах с матерью заявляла, что сама не понимает, каким образом Лакс мог ей хоть недолго нравиться. А теперь, разумеется, она и слышать не хотела о таком замужестве.

Госпожа Кнаус ответила Лаксу обычным образом. Она объявила, что дочь ее слишком молода, что ей надо обождать выходить замуж, что сама она, г-жа Кнаус, вышла двадцати двух лет и желала, чтобы и дочь ее обождала.

Лакс сконфузился, как бы не ожидая отказа. С той минуты, что он узнал от Зиммера про равнодушие к молодой девушке и вообще про его намерения, он вообразил себе, что препятствий уже никаких нет. Наивно единственным препятствием себе он считал намерение молодого соперника сделать то же предложение Торе.

Лакс заявил г-же Кнаус, что, если он решается сделать предложение, то по совету самого г-на Шварца, которому этот брак был бы приятен. Амалия Францевна ответила, что она знает, насколько г-н Шварц ценит Лакса, но вместе с тем знает, что ее старинный друг никогда не будет настаивать на том, чего не захочет сама Доротея – его крестница.

Лакс попросил позволения объясниться с самой Торой, но г-жа Кнаус нашла это не совсем благоприличным, противным обычаям, исстари заведенным. Лакс удалился со стыдом, но и вне себя и от досады, и от изумления. Он слишком был уверен в успехе.

И в тот же вечер, несмотря на то что было много народа у г-жи Кнаус, Лакс улучил минуту и все-таки заговорил с Торой. Он спросил у нее, известно ли ей то, что произошло утром. Тора несколько смутилась и тихо ответила:

– Да…

– Ваша матушка передала вам, что я просил вашей руки?

– Да… – снова ответила Тора, все более смущаясь.

– Мне бы хотелось услышать от вас самой, Fräulein, что вы не находите меня достойным быть вашим супругом.

– Вы не так выразились! – ответила Тора. – Матушка вам передала главное препятствие. Я повторю то же самое… Я вообще замуж пока не собираюсь и ранее двадцати двух – двадцати трех лет ни за кого не пойду.

– А я знаю человека, за которого вы бы сейчас пошли!.. – вспыльчиво и резко выговорил Лакс. – А уж в особенности теперь…

Тора изумленно поглядела ему в лицо.

– Да, сейчас же бы пошли, если бы он посватался; но он не может этого сделать и никогда не захочет! И вы напрасно ожидаете этого!.. Я знаю, что у него уже давно есть невеста – девушка, которую он давно уже любит и ни на ком, кроме нее, никогда не женится.

Тора, сильно смутившись услышанным, забыла всякие приличия и выдала себя.

– Кто вам сказал это? – выговорила она быстро. – Он сам никогда не говорил этого! Напротив, он говорил, что совершенно свободен и может располагать собой. Я это знаю наверное, стало быть, вы хотите обмануть меня! Я надеюсь, что господин Зиммер будет здесь сегодня вечером, и я сама спрошу у него.

– Заметьте, Fraülein, – ядовито отозвался Лакс, – что я господина Зиммера не назвал. Вы сами его назвали!..

Тора вспыхнула и рассердилась. Как избалованная матерью и всеми девушка, она не умела себя сдерживать в приливах гнева.

– Господин Лакс, – произнесла она гордо, холодно и свысока, – так благовоспитанные люди не поступают и не говорят. А от неблаговоспитанных людей всякий старается себя оградить и таковых в своем доме не иметь!

Лакс переменился в лице, но ехидно рассмеялся и выговорил тихо:

– Господин Зиммер никогда вашим не будет, потому что вас не любит. Ваше за ним ухаживание его даже стесняет и сердит. А теперь, после своего возвышения, он и бывать у вас перестанет. Да-с! А что касается до меня, то помяните мое слово: придет время, что вы сами пожелаете выйти за меня, но я этого не захочу!..

– О!.. – воскликнула Тора на всю гостиную, так что все невольно прекратили разговор и обернулись в их сторону. И при наступившем затишье раздались явственно сказанные слова: – Да вы совсем невежа!..

Амалия Францевна вскочила с своего места и взволнованно подошла к дочери. Многие из числа гостей тоже поднялись, и все глядели на Тору и Лакса.

– Простите! – выговорил Лакс, наклоняясь перед Торой. И, обратясь к г-же Кнаус, он прибавил: – Я пошутил с Fräulein Доротеей. Она же меня не так поняла и назвала невежей. Она не права, но тем не менее я сам прошу у нее извинения за то, что не сумел ясно выразить мою мысль.

Понемногу все гости успокоились, и снова начался оживленный разговор, шутки и смех… Когда снова вспомнили о Лаксе, то оказалось, что его уже в гостиной не было. Он незаметно от всех вышел и уехал.

Он вернулся домой вне себя.

Последствием всего было, однако, то обстоятельство, что вновь явившийся в столицу молодой человек, степенный и добродушный, не делавший никому зла, тем не менее нажил в самолюбивом и злом Лаксе заклятого врага.

«Все-таки во всем виноват этот Зиммер! – решил Лакс, вне себя от злобы разочарования. – Из-за какого-то проходимца вся моя жизнь поворачивается иначе. Все рухнуло!.. Сиди всю жизнь за столом канцелярии господина Шварца, и, уж конечно, никогда в сановники не попадешь».

И Лакс, как мелкая и ехидная личность, как бы ради утешения решился мстить своему сопернику, несмотря на его возвышение.

Но он понятия не имел о том, чем, собственно, за последнее время стал этот ненавистный ему человек. Он не знал, что Зиммер завел три записи, в которые заносил поименно не только простых дворян, но и имена крупных сановников, генералов, а иногда даже и их жен, если это были умные женщины. А доклады его всегда внимательно выслушивал его начальник.

И немного прошло времени, а, однако, вновь появившийся в Петербурге полурусский-полунемец Зиммер был уже не близким лицом, а почти наперсником Шварца. Он был даже известен теперь страшному генералу Ушакову и, наконец, хотя и ошибочно, был во мнении своего большого круга знакомых почти клевретом самого Бирона.

Действительно, Зиммер был представлен герцогу, но этот не обратил на него никакого внимания в первый раз. Но, вторично увидя его, герцог признал его, ответил на его поклон и сказал:

– Шварц вами доволен. Служите мне верно, и я вас не забуду!

Эти слова, сказанные или брошенные молодому человеку при нескольких лицах, возымели огромное влияние не только на всех в управлении, но даже и на самого начальника его. Шварц стал еще любезнее и обходительнее с молодым человеком, а главное, видя его почти всякий день, беседовал с ним уже совсем запросто.

Зиммер, продолжая бывать повсюду и делая вечера у себя, где перемешивались русские и немцы, вел себя просто, открыто, казалось, душа нараспашку; и все его любили, и все доверялись… А он делал свое дело. Он даже делал или вел два дела зараз. Одно по поручению Шварца, а другое – свое, скрытное и странное.

Одновременно он выпросил разрешение у Шварца быть в той комиссии, которая исключительно занималась разными сыскными делами подмосковных наместничеств и допрашивала разных заключенных, как прежних, уже давно ожидавших своей участи, так и вновь привозимых и судимых.

Однажды он явился к Шварцу и заявил, что у него есть серьезное дело до него, которое может показаться странным, если не объяснить, в чем оно заключается.

– Я хочу доложить вам об одном человеке, которого вы не любите. Есть некто в Петербурге Бурцев! – заявил он шутливо и улыбаясь. – Он вам известен хорошо.

– Отлично. Близко даже! – ответил смеясь Шварц. – Ему надо на днях прищемить хвост или, вернее, язык.

– Нет! Простите! Напротив того, его надо сделать нашим слугой, – ответил Зиммер смело. – Он старик умный, почтенный и недаром когда-то был лично известен императору Петру Алексеевичу. Он пользуется очень большим уважением среди русской партии в столице, и если бы перетянуть его из враждебного лагеря в наш – это имело бы большое значение в Петербурге. Я с ним теперь близко познакомился и вижу, что он был бы крайне полезен.

– Что же, пожалуй… – отозвался Шварц. – Попробуйте.

– Позвольте мне тщательно заняться этим Бурцевым и узнать, чем и как привлечь его на нашу сторону.

– Разумеется. Разузнайте… Я заранее на все согласен. Лучше этаких переманивать, чем ссылать и тем увеличивать число врагов.

XVIII

После этого свидания и якобы откровенного объяснения со Шварцем, на следующее же утро, Зиммер, прежде чем отправляться на службу, отправился ко дворцу государыни и стал расспрашивать у встречных, где находится прачечный двор. Его направили внутрь большого двора, и здесь без труда он увидел через настежь отворенные во двор окна несколько больших комнат ниже уровня земли. Повсюду виднелись по крайней мере тридцать или сорок женщин, возившихся с бельем.

Зиммер смело вошел в двери, в коридор, а затем в первую комнату. Появление его удивило всех. Женщины и девушки – простые крестьянки – прекратили мытье и глаженье и все обернулись на него.

– Кто тут у вас распоряжается всем? – спросил Зиммер.

– Анна Дувардовна! – был ответ ближайших.

Зиммер переспросил. Услыхав снова то же отчество – «Дувардовна», он догадался и заявил, что он бы желал видеть Анну Эдуардовну, чтобы переговорить с ней.

Через несколько мгновений явилась маленькая, худенькая старушка, прилично одетая, и спросила, что ему нужно.

– Вы ли здесь распорядительницей? – спросил Зиммер по-немецки.

– Я! – отвечала старушка.

– Есть ли у вас в числе прачек одна дворянка, присланная сюда в виде наказания?

– Есть две! – отвечала немка.

– Знаете ли вы их фамилии?

– Знала, да, признаюсь, забыла! Я по-русски очень плохо говорю, недавно приехала в Петербург.

– Покажите мне их обеих. Я с ними должен переговорить по делу! Я из канцелярии герцога.

– Пожалуйте! – почтительно заспешила старуха и повела Зиммера в угол третьей горницы, к открытому окну.

Здесь за особым столом стояли две молодые девушки в простых крестьянских платьях, но тем не менее резко отличались от всех других, и, казалось, не одной лишь чистотой и опрятностью одежды. Помимо их платья, видно было, что это не мужички. К тому же они были на босу ногу, и на земляном полу виднелись чистые, белые, не загорелые и не грубые ноги. А руки, занятые утюгами, были точно так же руки барышень, а не мужичек.

Зиммер, быстро окинув их взглядом, тотчас признал сам, которая из двух молодых девушек внучка Бурцева. У девушки был тот же нос с горбинкой, только маленький, и были те же прелестные, большие глаза. При появлении Зиммера она смутилась от его пристального взгляда, и видно было, что она даже испугалась, как бы ожидая, что над ней сейчас стрясется новая, пущая беда.

Зиммер приблизился к ней.

– Ваша фамилия Бурцева? – сказал он насколько мог мягче.

– Да-с! – отозвалась девушка едва слышно.

– Я недавно чуть не силком познакомился с вашим дедушкой, – улыбнулся Зиммер. – Вероятно, он говорил вам об этом. Следовательно, вы не должны меня опасаться.

– Господин Зиммер?! – удивилась молодая девушка.

– Точно так!

– Да, дедушка мне говорил про вас…

– А вас зовут Елизаветой… но как по батюшке?

– Андреевна!

– Так вот, Елизавета Андреевна, я пришел сюда узнать вас лично, видеть тоже, каким способом и при каких условиях вы отбываете свое наказание.

– Вот здесь, как видите! Всякий день до сумерек! – печально отозвалась девушка.

– Вас не заставляют мыть?

– Нет, благодаря Бога! Только гладить! И это по милости Анны Эдуардовны! – показала она на старушку. – Она бы могла заставить нас стирать простые грязные тряпки. Единственное, что было не в ее воле, а было строго указано – это заставлять нас снимать обувь. Как мы только приходим сюда, мы разуваемся! – И при этом Бурцева, вспомнив о своих голых ногах, покраснела.

– Вы приходите? – спросил Зиммер. – Не приезжаете? – И молодой человек почти нежно взглянул на девушку.

– Нет! Первый раз я приехала сюда. Меня привез сам дедушка. На другой же день ему было объявлено, чтобы он не смел меня провожать. А в особенности привозить в карете. Было приказано, чтобы я приходила из дома пешком, в сопровождении одной горничной, а не лакеев в ливреях.

«Какая ты прелестная! – думалось между тем Зиммеру. – Личико светлое, какие на иконах пишут. Ангельское или херувимское».

И задумчиво смотревший, почти не спускавший глаз с лица девушки Зиммер вдруг невольно, бессознательно и глубоко вздохнул. Это повело к тому, что немка Анна Эдуардовна, ничего не понявшая из разговора, обратилась к нему с вопросом на своем языке:

– Эта девица – ваша родственница?

– Да, родственница, дальняя! – ответил Зиммер по-немецки. – Мне захотелось видеть, в каком положении и как она здесь работает.

– О, я делаю, что могу! – сказала догадавшаяся немка. – Мне ее жаль! Я уверена, что не нынче завтра ее простят.

– Да, я точно так же надеюсь! – ответил Зиммер, и затем, смущаясь, сам не зная почему, он поклонился молодой девушке и, слегка взволнованный, направился вон.

Вернувшись в канцелярию, а затем сидя уже дома, он все время не переставая раздумывал, как ухитриться, чтобы заставить Шварца помочь старику и ей… милой девушке. Ему, однако, казалось, что хотя дело это простое, но вместе с тем и очень важное, так как Бурцева была послана на прачечный двор по личному приказанию разгневанной государыни. В подобное дело вмешиваться посторонним могло оказаться прямо опасным. Тем не менее он все-таки решил переговорить кой с кем и посоветоваться, как в данном случае поступить. Писаного «дела» об Елизавете Бурцевой не было. Было личное и устное приказание государыни. Как тут взяться? К чему прицепиться?

На счастье Зиммера, в Петербурге появился вновь вернувшийся Адельгейм. Разумеется, он тотчас же обратился с делом к своему покровителю.

Приключение с молоденькой петербургской дворянкой удивило Адельгейма.

– Ничего подобного никогда не слыхал! – ответил он. – Впрочем, между нами сказать, государыня теперь вследствие своей болезни бывает иногда настолько раздражительна, что дает иногда и строгие приказания. Но, однако, она сейчас же смягчается, и если не забыла, то тотчас же прощает. В данном случае она, наверно, позабыла об этой Бурцевой. Все дело сводится к тому, чтобы напомнить и попросить об девушке. Ее сейчас же простят. Если вы с ними мало знакомы, то найдите кого-нибудь, кто их знает близко, и посоветуйте этому Бурцеву подать просьбу тому же Шварцу. Одна беда: у Бурцева этого репутация плохая.

Этого совета Адельгейма было достаточно для Зиммера, чтобы решиться. Впрочем, образ молодой девушки на прачечном дворе настолько преследовал его, что он и без того решился бы действовать в защиту ее.

Повидав снова Шварца, он снова заговорил с ним о Бурцеве, об крайнем уважении, каким он пользуется в своей среде, об его известном значении в обществе и, наконец, об упорном своем желании переманить старого служаку великого императора.

Через два дня Зиммер явился к начальнику ликующий и заявил радостно:

– Дело мое ладится! Бурцев будет даже распинаться ради нашего главного дела. Но для этого нужно его купить. Я свое дело сделал. Теперь все от вас зависит.

– Денег ему дать? – удивился Шварц.

– Нет, он человек с большим состоянием. Но если вы пожелаете, то через день или два он будет из благодарности верным слугой герцога. Купите! Торговаться не стоит, ибо цена, право, дешевая. Купите!

– Каким образом? – обрадовался Шварц.

Зиммер передал начальнику, что он, в своем мудреном деле переманивания разных важных лиц в столице на сторону герцога, всячески старается прежде всего разузнавать обстоятельства их жизни.

То же он сделал и теперь по отношению к Бурцеву.

По счастью, оказалось, что в данном случае имеющий большое общественное значение гордец-дворянин случайно попал в исключительное положение. Он должен сделаться или самым отчаянным врагом немецкой партии, или слугою ее.

И Зиммер рассказал странную историю юной Елизаветы Бурцевой, которая по личному приказанию государыни была отправлена на прачечный двор для стирки. Приключение это до слез рассмешило Шварца.

– Государыня рассердилась, приказала, а потом забыла! – прибавил Зиммер. – А доложить о ней некому. А кто и помнит, тот боится.

– Дело простое, – ответил Шварц. – Но думаете ли вы, что мы такой дешевой ценой – прощением молодой девушки – можем закупить Бурцева?

– За это я берусь! – смело заявил Зиммер.

– В таком случае повидайте его и переговорите. Сторгуйтесь! И если он пойдет на наше условие, то через два дня его девочка будет прощена.

Разумеется, Зиммер, повидав старика, не стал убеждать его в необходимости регентства герцога Бирона и не поставил ему никаких условий. Он объяснил искренно, в чем дело, как он действует, и просил только Бурцева держать себя тише, не давать волю языку. А в крайнем случае, если кто-нибудь когда-либо спросит его мнение о будущем регентстве герцога, то отвечать осмотрительнее, не выражая ни особенного согласия и удовольствия, ни негодования и гнева.

Старик, конечно, обещал молчать. Это все, что он мог, и то с трудом.

На третий день после этого разговора в дом явился дворцовый офицер, и Бурцев узнал, что его внучка прощена государыней и наутро может на прачечный двор не ходить.

Между тем Зиммер, перейдя из-под начальства Лакса в другое отделение, где ведались подмосковные сыскные дела, деятельно занимался и по должности.

Однажды он попросил разрешения Шварца самостоятельно заняться кое-какими делами и сделать ему особый доклад. Были, по его мнению, арестованные и заключенные, которых следовало освободить немедленно, и были такие, которых следовало заключить в более надежные места, чем подвалы и сараи, прилегавшие к канцелярии. Шварц согласился и даже поблагодарил молодого человека, усердного мастера на все руки.

Занявшись несколькими сыскными делами, Зиммер представил доклад. Оказалось человек двенадцать, которых следовало отпустить немедленно, так как никаких доказательств их виновности не было. Вместе с тем оказалось человека три, которых, по мнению Зиммера, следовало передать Ушакову в Петропавловскую крепость для суда в Тайной канцелярии. Что касается до одного из арестантов, то дело его показалось Зиммеру настолько странным, загадочным, что он попросил Шварца разрешить ему заняться им исключительно. Сделать новый сыск, привлечь новых лиц к допросу, а подсудимого посадить пока в Шлиссельбургскую крепость. Этот последний был некто Львов.

– А, знаю! – заметил на это Шварц. – Действительно, дело это осложнилось еще и тем, что везли сюда двух Львовых – отца и сына. А сын с дороги бежал, убивши конвойного солдата, быть может, даже закупив офицера…

– Совершенно верно! – сказал Зиммер. – Но к этому делу примешивается нечто. У меня есть подозрение, что Львов-сын находится в Петербурге, что у него здесь есть родные, и довольно богатые. Все это может кончиться тем, что отец его точно так же бежит. Вот поэтому я и прошу это дело в числе нескольких других поручить мне!

Шварц, конечно, согласился на предложение Зиммера, и около дюжины дел совсем перешло к нему на рассмотрение, в том числе дело о двух дворянах Львовых: одном бежавшем и другом – находящемся в заключении при канцелярии.

Через дня три после объяснения Зиммера с начальником старик Львов был перевезен и заключен в каземат Шлиссельбургской крепости.