Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

VI

Кудаев нашел старика на этот раз ничего не делающим, как бы взволнованным и озабоченным. Капитан обрадовался племяннику.

– Что давно не бывал, плутяга? – встретил он его.

– Да все не время было, дядюшка, – отозвался Кудаев. – Недосуг был, сами видите, какие дела мы делали.

Капитан не отвечал ничего, усадил племянника, велел подать ему пирога и бутылку квасу, а сам продолжал молча шагать из угла в угол в своей небольшой диванной, где он принимал гостей.

Кудаев заметил перемену в старике.

– Нездоровится, что ли, вам? – спросил он.

– Нездоровится, – пробурчал капитан, – воистину нездоровится, да не мне, а нашей матушке России. И видом не видать было, и слыхом не слыхать, чтобы в каком-либо царстве-государстве такие бесстыдные беззакония приключались. Что вы только творите! Ах, что вы творите!

– Кто это, дядюшка?

– Кто? Вы же… Вы!

– В толк не возьму я, про что вы…

– В толк не возьмешь? Ах ты…

И капитан выругался, ласково, но крепко.

– Как по-твоему, по кончине Анны Иоанновны чья линия в своих престольных правах и привилегиях должна стать?

Кудаев не понял вопроса.

– Вижу я, ты статских речей не разумеешь, – важно вымолвил Калачов, – буду с тобой беседовать просторечием. Стану, как называется, бабьими словами объясняться. Кому законный след был вступать на престол по кончине Анны Ивановны.

– Как то-ись, дядюшка? Как сказано в манифесте. Императору Ивану Пятому Антоновичу.

– Это кто же тебе сказал?

– Да в манифесте…

– Да чёрта ли мне в твоем манифесте. Его Бирон сочинял.

Кудаев рот разинул и чуть не выронил кусок пирога, который нес в рот. Вытаращив глаза, он молча смотрел на добряка-капитана.

– В манифесте, – продолжал тот. – Да ведь написать все можно, да и отпечатать все можно тоже. Али ты не слыхал, кто за собой все права престольные имеет, кому надлежит Российскую империю самодержавнейше приять? Ну-ка, раскинь мыслями-то.

– Это я, дядюшка, точно знаю. Да, вишь, не потрафилось. Мне как-то и госпожа камер-юнгфера сказывала, Стефанида Адальбертовна. У них все очень этого ожидали.

– Чего?

– А кому то-ись вступать на престол.

– А кому?

– Вестимо, императрицей полагалось быть принцессе Анне Леопольдовне.

– Вестимо, – рассмеялся капитан. – Попал пальцем в небо.

Кудаев вновь удивился. Калачов продолжал хохотать отчасти сердитым голосом.

– Вестимо, – повторил он снова. – Принцессе Брауншвейгской? Зачем ей? Уж пусть тогда будет Пес Псович Биронов со всеми своими щенятами. Ах ты, Василий Андреевич, сын Кудаев, рядовой ты Преображенского полка! Вот то-то! Кабы вы не были малограмотны да малоумны, так вы не потакали бы козням врагов российских. Срам, иного слова нет, срам! Ты вот и слыхом не слыхал, чья линия за собою все льготы самодержавнейшие и привилегии всероссийские имеет.

Кудаев догадался, вспомнил и ахнул.

– Вы, дядюшка, стало быть, на сторону цесаревны тянете?

– Да, голубчик, на ее сторону, на законную, на всероссийскую. Чья она дочь? Какое ей наименование во всех странах российских? Да. Дщерь Петрова! Так как же по твоему? Истинная дщерь Петрова будет тебе сидеть на Смольном дворе в махоньких горенках, якобы какая барыня-помещица, а разные немцы, курляндцы да чухонцы будут на престоле всероссийском? Ах вы, разбойники-преображенцы! Прямые вы не гвардейцы, а, как вам ноне в Питере прозвище, гвалтдейцы.

– Слышал я это, только не разумею это. Чем же мы гвалтдейцы? Почитаем мы все это для себя обидным. Гвалту или шума от нас мало, а что и есть, то по указанию начальства.

– Да, почитайте обидным, да все это правда сущая. Вы гвалтдейцы прямые. По улице идете, так норовите толкнуть барыню в грязь, мальчика по затылку съездить. В лавку придешь, купишь на алтын, а сграбишь на гривенник. Какое незаконное деяние ни соверши, из всего, как гусь из воды, выйдешь. А нужда придет Биронам да Минихам, да разным их лаполизам какое действо совершить, сейчас за вас. А вы тут и готовы.

Кудаев слушал длинную речь капитана-дяди, перестал есть и сидел разиня рот и вытаращив глаза. Первый раз слышал он таковое.

С тех пор как он был в Петербурге, ему еще не приходилось слышать такие речи. Для него все это было какое-то откровение свыше. Он смутно знал, что подобные речи называются «жестокими», и знал, что за подобные мнения человек мог легко пропасть.

Вместе с тем Кудаев чувствовал, что дядя совершенно прав. Ему случалось не раз слышать о том, что живет в Петербурге цесаревна Елизавета Петровна, дочь великого императора, прямая наследница престола, по говору всех православных, населяющих Российскую империю.

– Эдакое позорище, – продолжал капитан. – Зарвались и распотешили. Поди теперь, враг Божий и человеческий себя в преисподней песни поет и выкрутасы ногами отхватывает. Да, от такого дела сам сатана порадуется.

– Да какое дело? – наивным голосом произнес Кудаев.

– Еще спрашивает! – воскликнул капитан Калачов. – Кому вы присягали в храме? Ответствуй?

– Императору Ивану Антоновичу.

– А еще кому?

– Правителю империи, его высочеству герцогу Бирону.

– Во, – воскликнул Калачов, – во! Это что значит? Разве это не сатанин цвет? Разве то не дьявольское ухищрение? Нешто было когда на Руси святой, чтобы присягали в храмах не царской какой персоне, а выскочке, проходимцу? Присягай вы одному императору, коему два месяца от рождения, ничто! Я буду молчать! Он все же таки по своей матери правнук царствовавшего хоть немного и недолго царя Ивана. Но клятвенно целовать крест и евангелие по православному вероучению из-за богоборца и еретика – грех великий, срам сущий. Дьяволу – именинный калач. Не будь вы все недоросли дворянские безграмотны, никогда сего не было бы, вся бы гвардия знала, чья линия перевес имеет, кто истинный монарх всероссийский. А истинный монарх та самая цесаревна, что препровождена на житье в свой Смольный двор, яко бы не дщерь Петрова, а какая барынька-помещица.

– Что же, дядюшка, ведь ее не трогают. С ней, слышно, ласково обращались завсегда и покойная царица, и сам герцог. Теперь слух ходит, что цесаревне большие деньги каждогодно платить будут, так что ей со Смольного двора возможно будет съехать, другой себе большой дом выстроить и пышнее зажить.

– Ей на престоле след быть! – закричал капитан на весь дом, но тотчас же немного смутился, почувствовав, что хватил через край.

Помилуй Бог! С улицы, сквозь маленькие, хотя и двойные зимние, рамы услышит беседу какой-либо прохожий. И конец! Быть ему, капитану, на дыбе, в допросе, а там и в Соловках или в Пелыме.

Помолчав немного, капитан заговорил другим голосом, обращаясь к племяннику:

– Ты, Васька, смотри меня не загуби, я по-родственному с тобою говорил. Ты знаешь, как жесточайше поступают со всяким, кто насчет цесаревны речи ведет. Не проболтайся, как там у себя, на ротном дворе. Слышишь? Не загуби дяди болтовней.

– Что вы, дядюшка, Господь с вами, не дурак же я какой. Это я все понимаю.

– Ты ведь, Васька, по своей невесте, выходит, тянешь в немецкую партию. Гляди, женишься, то при помощи своей придворной барыньки живо в сержанты, а то и в офицеры попадешь. Ну а я уже в мои годы буду судить по-старому. Я знаю только великого императора и его нисходящую линию. Коли потребно будет, я сейчас за цесаревну голову положу. Вот как, Васька. Ну, теперь сказано, выпалено, отрицаться не буду, а ты не оброни где на улице или в трактире. Погубишь ты своего дядю и грех сотворишь, коли он на старости лет из-за твоего неряшества в пытке очутится.

– Что вы, дядюшка, Господь с вами! Я не махонький. Держать язык за зубами умею. Да и кто же его в нынешнее время не держит. Собака, сказывают, и та лаять разучилась, боится, как бы в ее лае регентово прозвище не проскочило. Вы слышали, сказывают, был такой махонький щеночек, из подворотни затявкал. Показалось кому-то, в тявканье поминает он: «Яган! Яган!» Взяли этого щеночка, хвост отрубили и в крепости Шлюс на цепи в каземате посадили.

Беседа дяди и племянника приняла веселый и шутливый оборот. Но затем Кудаев перевел разговор на то дело, о котором пришел посоветоваться с родственником.

На вопрос, как ему быть со Стефанидою Адальбертовною, которая стала вдруг с перемены правления гораздо важнее, капитан Петр Михайлович развел руками и вымолвил:

– Чужое дело, сказывают, руками разведу, а к своему ума не приложу! Ты мне племянник, мудрено мне твое дело порешить. Ты чужого человека попроси. А я не могу. По мне, ты красавец, молодец, дворянин, умница, не пьяница, не мотыга. Чем ты не жених какой бы то ни было персоне? Ну а как судит твоя Степанида Лоботрясовна, этого я знать не могу.

– Уж истинно Степанида Лоботрясовна, – отозвался Кудаев. – Дура ведь она, дядюшка, истукан! Российскую речь так произносит, что из сотни слов ее еле-еле десяточек поймешь. А чуть коснется дело до моего сватовства, сейчас башкой трясет, важнеющее изображение на себя принимает. В последний раз так рассуждала, что совсем: что тебе генералисимус какой. Грудь выпятила, голову задрала, руки растопырила и сказывает: «Подумать надо!»

– Ну а невеста что же?

– Что же невеста? Она – что младенец малый.

– Тебя-то любит?

– Да, любит, – как-то нерешительно проговорил Кудаев. – Сказывает, что любит. А ведь сердце девицы, сказывают, бездонная пропасть, где очертя голову целое войско погибнуть может.

– Это не глупо сказано…

– Да. Это не я… Слышал так.

– На чем же у вас с юнгферой дело стало? – спросил капитан.

– Да дело стало от кончины государыни. Переехали они в Зимний дворец. Герцог, видите ли, в Летнем будет помещаться с своей фамилией. А император с матерью и отцом и со всем штатом в Зимнем дворце присутствовать будет. Ну вот и моя придворная барынька с моей голубкой тоже перебрались туда.

– Ну, так что же?

– Ну, как, стало быть, вещи покладали на подводы, так у них и важности много прибавилось. Должно, теперь дело расстроится.

– Ну и плевать, – выговорил капитан.

– Как, дядюшка, плевать? Я без нее жить не могу.

– Это без Мальхен-то?

– Да, без нее!

– Это враки.

– Как, то-ись… враки? Что вы, дядюшка.

– Да так, племянник, враки. Это мы слыхали с тех пор, что мир стоит. Всякий молодец так каждый раз говорит: жить не могу, удавлюся, утоплюся, помру, ан глядишь, живет себе в свое удовольствие. Собирается молодец жениться сто разов, а женится один раз. Так и ты. Плюнь ты на все это, вот тебе и дело решено.

Кудаев замотал головой.

– А я тебе вот что скажу, Вася, – после небольшой паузы заговорил капитан. – Дай, я тебе подыщу невесту, раскрасавицу, приданницу, из русских, у которой имя-то христианское, а не собачья кличка. Ведь это что же такое? Мальхен? Эдак на кораблях, кажись, называется какая-то снасть. И будешь ты по своей невесте тянуть в законную, государскую линию, будешь на счету в согласниках [24]24
  Здесь: сторонниках.


[Закрыть]цесаревны. А от сего тебе всякое добро приключится в будущем времени.

Кудаев ничего не отвечал, но думал: «Нет уж, спасибо. Цесаревна-то в Смольном доме всю жизнь проживет. Быть в ее согласниках – только в Сибирь угодишь, а не только не разживешься, из рядовых-то в каторжники попадешь, а не в сержанты».

VII

Прошло недели две. Был уже ноябрь месяц. Кудаева не приглашали в гости к камер-юнгфере Минк. Вокруг Зимнего дворца не было сада, где бы могла прогуливаться Мальхен. Кудаев немало бродил около жилища возлюбленной, но ни разу не увидал ее ни на улице, ни даже у окна. Три раза заходил он, спрашивал прислугу, просил доложить о себе госпоже юнгфере, но получал ответ, что она просит прощенья, ей недосуг.

Когда в третий раз придворная барынька отказала Кудаеву в его желании повидаться, он окончательно был сражен и загрустил. Было очевидно, что от него хотели отделаться, а Мальхен его разлюбила.

Сваха-чиновница оказывалась права. Смерть императрицы возвысила общественное положение камер-юнгферы Анны Леопольдовны. Она, очевидно, считала теперь Кудаева слишком невидным женихом для своей Мальхен.

Капрал роты, в которой был Кудаев, видя грустное лицо рядового, все чаще спрашивал его об его делах.

После своего последнего объяснения с Новоклюевым Кудаев неохотно заговаривал с ним о своих делах. Новоклюев уж очень несообразно рассуждал и глупые советы давал.

Однажды он посоветовал Кудаеву влезть силком к придворной барыньке да выругать ее поздоровее, постращать ее даже. И разное подобное, одно глупее другого предлагал капрал из сдаточных.

Однажды, видя Кудаева особенно грустным, Новоклюев снова пристал к приятелю-рядовому.

– Что, аль все по своей зазнобушке тоскуешь?

Кудаев молча повел плечами и вздохнул, как бы говоря:

– Вестимо, а то что же.

– А вот что, приятель. Испробуй ты, что я тебе скажу. Тебя придворная барынька пущать перестала, так ли?

– Да, сказывает, все недосуг.

– Ну, так ты эту упорную барыньку корыстью возьми. Купи ты ситцу хорошего на платье да сластей разных. Пойди ты во дворец да прикажи о себе доклад сделать: пришел-де, мол, с гостинцами. Она тебя тотчас и впустит. А ты ей гостинец-то поднеси, а острастку-то ей все-таки задай. Коли вы, мол, за меня не отдадите девицы, то я, мол, вам что-нибудь пакостное учиню.

– Да что, что? – рассердился Кудаев. Чем я ей острастку-то могу дать? Полаяться на нее, ну и выгонит вон. Что же толку-то? Чем я ее напугаю? Битьем, что ль?

– Как чем? Всем. Скажи, из-за угла обухом, а нето ножом двину. А не то у вас во дворце в петлю затянусь. Мертвое тело у вас окажется.

– Это я-то затянусь?

– Вестимо, ты, а не я.

– Спасибо. Худой выигрыш. Из-за дуры-бабы повеситься.

– Да это будет вторым делом, – отозвался Новоклюев. – А первое дело – гостинцев купи да снеси.

Кудаев молчал.

– Что же, и это, по-твоему, негодно? – спросил капрал.

– Нет. Вестимо дело, гостинцу ей снести было бы хорошо. Да ведь его купить надо.

– Знамо, купить.

– В лавке?

– Вестимо, в лавке, а то где же? На колокольне…

– Лавки в столице не про меня писаны…

– А про меня все писаны. Иду в любую…

– Чтобы купить гостинцу, – объяснил Кудаев вздыхая, – деньги нужны, а где мне их взять? У дядюшки попросить. Более не у кого. Никого в Питере не имею…

– Попроси у дядюшки.

– Не даст, – отозвался Кудаев. – Не таковский!

– Почему? Скупердяй?

– Не та линия, видишь ли.

– Какая линия?

– Линия, говорит он, не та. Невеста придворная Анны Леопольдовны, а он афту линию не одобряет, сказывает, истинная линия у цесаревны Елизаветы Петровны.

– И, и, и! Братцы вы мои! – пропищал тоненьким, деланным голосом богатырь Новоклюев. Ахти мои матушки! За эдакие, голубчик ты мой, речи улетают люди не токмо туда, куда Макар телят не гонял, а куда если и чёрта загнать, так он оттуда не выкарабкается. А ты, дурень, повторяешь! Аль плети захотел вместо невесты? Аль в Тайной канцелярии побывать желаешь?

– Да нет, я это только так, к слову, – смутился Кудаев, вспомнив приказание дяди не проговариваться. – Это я брешу. Да опять-таки не я то говорю, а дядюшка сказывает. Я тут невиновен.

И Кудаев внутренно застыдился, что с первой же минуты, испугавшись, свалил всю вину на добряка-дядю, чтобы выгородить себя.

– Нет, дядя не даст денег, – заговорил снова Кудаев, желая скорее переменить разговор. – Он скуповат. А у меня ни алтына, какой тут гостинец.

– Ах ты дурень, дурень! – выговорил Новоклюев. – Хоть из дворян ты, а я простого состояния, а все же ты, извини, дурень. Деньги, видишь, ему нужны.

И Новоклюев начал хохотать.

– Слышишь, что я тебе скажу, Василий Андреевич. Хошь, я тебя направлю, все твое дело налажу? Хошь ты сейчас идти гостинец придворной барыньке покупать?

– Вестимо, да денег, сказываю, на то не будет.

– Не твое то дело – деньги. Идем, что ли.

– Ты разве дашь?

– Дал я, как же, – рассмеялся грубым голосом Новоклюев. – Дурака нашел. Ну, да не твое дело, иди.

Через полчаса после этого разговора капрал Новоклюев и рядовой Кудаев были уже в лавке неподалеку от того места, где когда-то стояли ночью в карауле. При появлении купец бросил других покупателей, обратился к ним и спросил, что им угодно, хотя при этом, как показалось Кудаеву, лицо его насупилось. Он глядел и боязливо, и вместе с тем недоброжелательно.

Новоклюев потребовал кусок хорошего ситцу, стал выбирать, переворошил много товара, но наконец выбрал штуку красного с разводами ситцу и приказал отложить.

Затем он выбрал еще два шелковых платочка и, взяв все это под мышку, выговорил, обращаясь к купцу:

– Присылай тотчас же за деньгами в ротный двор, спроси капрала Новоклюева, и мы с товарищами твоему посланцу отсчитаем что следует. Останется мною доволен.

При этом Новоклюев не выдержал и немножко ухмыльнулся.

– Негодно так-то, – пробормотал купец.

– Негодно! – возразил Новоклюев. – А годно единой тукманкой из головы разум вышибать? Нет, уж ты, купец, меня в четвертый раз в грех не вводи, – вымолвил вдруг Новоклюев, принимая важную позу.

– Как так? В какой четвертый раз? – несколько озлобленно отозвался купец.

Кудаев смотрел на обоих, ничего не понимая и наивно оглядывая своего капрала.

– Да так, три раза мне сошло, а в четвертый, пожалуй, и в ответ попадешь. Так вот я и сказываю, ты меня в грех не вводи. Что же мне, сам ты посуди, добрый человек, из-за куска ситцу пропадать, загубляться?

– В толк я ничего не возьму! – воскликнул купец.

– Да вишь ты, нужда нам великая. Денег у нас мало. Сам ты оное знаешь! Ну, вот, когда позарез что нужно, идешь так-то в лавку, отбираешь, уплатить нечем, берешь в долг. Будут деньги, вестимое дело, отдашь. Ну а бывает так, что ваш брат-купец на это очень несогласен. Вот эдак-то со мною три раза было, а ноне в четвертый. Три раза пришлось в мертвую положить купца. И товар того не стоил. Все так потрафлялось, что меня за побои и вред прощали, потому я в уважении состою у командира. Но сам ты понимаешь, родной. Три раза меня командир простил за увечье, которое я нанес, а в четвертый, пожалуй, не простит. Вот я и говорю. Что же мне пропадать из-за твоего товара? Я теперь, к примеру, тебя двину смертельно – ты помрешь. Ну, тебе все равно! А мне каково будет, посуди ты, в Сибирь идти? Сделай же милость таковую – не шуми, а отпусти нас подобру-поздорову. Хочешь ты, я тебе в ножки поклонюсь. Не губи человека! Сам ты понимаешь, смертоубийствовать и в Сибирь идти кому удовольствие? Да еще из-за такой дряни. Тут всего на рубль, да семь-восемь гривен. Сделай милость, родной, не вводи в грех! Молитва сказывается: не введи нас во искушение!

Купец, слушая Новоклюева, видя его совершенно серьезное лицо, убежденный голос, стоял, вытращив глаза, растопырив руки и как бы не веря тому, что он слышит. Случались эдакие казусы часто, да не эдак…

– Вот тебе Христос Бог, – перекрестился Новоклюев, три раза эдак-то было. Один-то из вашей братьи купец у меня мертвый лег. Подрались мы. Я вот эдак-то товар взял, а он говорит, подавай деньги. Меня Бог уберег. А вот в четвертый раз уж в твоей все власти, как ты рассудишь дело.

– Да ты отдай товар, да и уходи с Богом, – выговорил наконец купец, как бы додумавшись до решения мудреного вопроса.

Новоклюев громко расхохотался, обернулся к Кудаеву и вымолвил:

– Пойдем, брат. Я вижу, совсем он дурак. Я ему толком говорю, что я могу ему башку проломить одним разом, а он, дурак, дурацкие увещания преподает. Что с ним толковать, пойдем.

И Новоклюев важно вышел из лавки, сопровождаемый Кудаевым. Рядовой был озадачен и смущен.

– Господа честные. Я буду жаловаться! – сказал купец.

– Сделай милость. Иди вот за нами на наш ротный двор да и пожалуйся хоть самому нашему полковнику, фельдмаршалу Миниху.

Купец не двинулся с места, и только когда оба преображенца были на улице, в лавке начался шепот, а потом и говор. Все ахали и ворчали.

– Чёрт с ними, – решил хозяин. – Ведь не в первой, да и не в последний. Отчаянный народ эти гвардейцы. Что тебе швед или татарин. Грабеж чистый. Спасибо, редко приключается, а то раззор был бы. Хоть и не торгуй.

Между тем Кудаев, идя за капралом, раздумывал о всем приключившемся и наконец спросил:

– Как же так-то? Ведь это, стало быть, голый разбой.

– А ты полно, чёрт, глупые-то слова выискивать, огрызнулся капрал. – Когда войско берет, стало быть, город большущий, а затем всех жителев избивает, все дома ограбляет и в лагерь тащит золото, девчонок, коней и несметные богатства. Это, по-твоему, что такое? По-твоему, по-глупому, денной грабеж. Ан нет, враки. Это прозывается викторией блистательной. Мы эдак в туретчине с Минихом Очаков распотрошили… Это, братец ты мой, надо понимать. Все на свете имеет свое прозвище, да только не одно, а два. Хватил ты кого-нибудь из ружья в сражении – молодец, тебя похвалят и отличат, а хвати ты кого на дороге, в пути или на улице, сейчас тебе другое прозвище – убивица.

Кудаев молчал, отчасти озадаченный таким объяснением.

– Ну вот теперь тебе гостинец. Иди к своей придворной барыньке. Гляди, как она тебя примет и вареньем накормит. Бабы к гостинцу, как мухи к меду. Ступай.