Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

VIII

Новый солдат-преображенец, еще недавно бывший молодым барчонком-недорослем и воспитанный дома на известный лад, часто приходил в смущение при разных явлениях окружающей его среды и в полку, и в городе.

Кудаев получил дома воспитание сравнительно лучшее, чем многие другие недоросли. Мать его, женщина болезненная, ленивая от природы, мало озабочивалась единственным сыном и обращала больше внимание на двух дочерей. Будущность сына представлялась ей делом как нельзя проще.

Отдадут его в полк в столицу. Протянув лямку лет десять-пятнадцать, попадет он в офицеры, а при счастии и ранее станет самостоятельным. Будущность дочерей, напротив, дело мудреное, их надо пристроить, надо мужей разыскивать.

Оставленный матерью на произвол судьбы, Кудаев, по счастью, попал в руки к умному соседу по имению, бывшему другу его отца. Пожилой человек, когда-то сам военный, занялся сыном соседки-приятельницы.

Вследствие этого Кудаев был теперь грамотен, умел писать и читать российскую грамоту, знал около сотни слов немецких и легко мог заучивать новые немецкие слова.

При этом воспитатель развивал в мальчике, а потом и в юноше понятие о дворянских правилах. Кудаев с десяти лет слышал от своего пестуна, что дворянин – дело особливое. Все, что возможно крестьянину, холопу, подьячему, хотя бы и духовному лицу, невозможно для дворянина. Дворянин должен иметь дворянские доблести, не лгать, на чужое ни на что не посягать, кроме жены, чаще в церковь ходить, соблюдать свое звание и призвание.

– Избави Бог дожить до того, что скажут люди: Кудаев мошенник, Кудаев ябедник или богопротивник. Надобно так себя вести, чтобы прозвище человека само за себя говорило, чтобы всякий, услышав это прозвище, отвечал: вот доблестный человек, истинный российский дворянин.

Воспитанник однажды, уже будучи шестнадцати лет, заявил своему воспитателю в минуту искренности, что, по его разумению, куда плохо быть дворянином. Воспитатель был изумлен и на вопрос, что за притча, недоросль объяснил:

– Всем, стало быть, все возможно. Всякий простого звания человек делай, что хочешь, и все сойдет ему с рук. А дворянину, выходит, этого нельзя и сего нельзя. Что же за житье такое? Выходит, лучше быть из подьяческого или из какого ни на есть иного простого звания.

Воспитатель был поражен этим разъяснением, этим взглядом на гражданские доблести и на положение дворянина.

Добродушный и честный помещик, огорченный странными мыслями своего воспитанника, свалил все на себя. Стало быть, он не с умел объяснить и втолковать своему питомцу то, что сам понимал и носил в душе своей за всю жизнь.

Недоросль, смущаемый еще дома противоречием в положении дворянина российского, прибыл таковым и в столицу. Здесь он попал сразу под влияние двух лиц: командира роты Грюнштейна и капрала, своего ближайшего начальника, Новоклюева.

Грюнштейн был сомнительного происхождения немец, а как говорили многие, крещеный еврей, побывавший всюду в Европе, побывавший даже в Персии. Занимавшись всякими торговыми делами, он был когда-то очень богат, нажившись именно в Персии, но затем был ограблен в России. Нищий, явился он в Петербург, судился с своими врагами, но, проиграв правое дело, с отчаяния поступил рядовым в Преображенский полк. Теперь он был офицер.

Все, что слышал Кудаев от Грюнштейна, сводилось к одному. Всякому человеку, кто он ни будь, надо выйти в люди не мытьем, так катаньем. Нельзя праведными, пролезай всякими неправедными путями. Вся сила в том – пролезть. А когда пролезешь, то и забудешь, да и все другие забудут, какими путями пролез.

Новоклюев, со своей стороны, рядовой из дворовых, то есть сдаточный за какую-нибудь провинность солдат, а может быть, и за преступление, был тот же Грюнштейн. Все ему было трын-трава.

– Уже и так-то на свете, – говорил он Кудаеву, – творится всякое неподобное. У кого тяжел кулак, тот завсегда и прав бывает. И в людях так-то, да и в зверях не инако. А мы-то, гвардейцы, совсем особливые люди, нам все можно. Каждый из нас должен пользоваться. Вся сила в нас. Не будь гвардейцев, пропало бы все, пропала бы вся Россия. Враг ли какой угрожает империи, мы же сражаемся и бьем шведа ли, немца ли! В народе ли, между жителев безурядица какая и нужно в порядок все приводить, опять за нас же берутся. Вся сила в нас! Ну вот, мы и должны пользоваться. Кому чего нельзя, а нам все можно. Да и начальство все это очень хорошо понимает!

Под влиянием таких двух ближайших начальников Кудаев, разумеется, с каждым днем становился все более не тем рядовым из дворян, каким желал его когда-то видеть друг покойного отца. Если уже там в глуши он заявил своему пестуну, что положение дворянина самое грустное, то, понятное дело, теперь Новоклюев и Грюнштейн, сами того не зная, находили готовую почву своим учениям в сердце рядового преображенца.

Теперь Кудаев был очень доволен, примирясь с совестью, что, не истратив ни гроша, он при помощи Новоклюева, мог нести гостинцы к несговорчивой и важной барыньке.

– Ведь Очаковская покупка, – говорил он Новоклюеву, но говорил уже шутя.

На другой день, около полудня, Кудаев отправился в Зимний дворец. Он велел доложить о себе госпоже камер-юнгфере с прибавлением, что принес с собой гостинцы.

Но докладывать было и не нужно. Мальхен увидала уже в окно своего возлюбленного, к которому в последнее время начинала относиться хладнокровнее. Заметя в руках Кудаева большой узелок, молодая девушка тотчас же догадалась, в чем дело.

Госпожа Минк, позванная ею, тоже догадалась, что Кудаев идет не с пустыми руками. Молодой человек был тотчас же принят. Ситец чрезвычайно понравился придворной барыньке, так как оказался настоящим заморским. Два шелковых платка, розовый и голубой, с ума свели Мальхен. Она сияла…

Кудаев улыбался, радовался, совершенно счастливый, и только мысленно благодарил умницу Новоклюева.

– Ах, много ви деньга истративает, – ахала камер-юнгфера. – Уж, право, минэ стыдовает гостинца взять.

«Ладно, – думал Кудаев, – “стыдовает” или “не стыдовает”, а все-таки же ты гостинец-то возьмешь».

И он стал уверять госпожу Минк, что деньги у него, благодаря Бога, есть и что он может позволить себе и не такое приношение ей и ее племяннице.

– Да откуда же у вас могут быть деньги, господин Кудаев? – спросила Минк, изумительно ломая российские слова.

Молодой человек запнулся, но тотчас развязно вымолвил:

– У меня дядя в Петербурге, человек очень богатый, у него свой дом. Капитан Калачов. Он мне деньги дает.

– Зачем же вы нам этого прежде не говорили?

– Да так, к слову не приходилось.

– Напрасно, мне следовало знать, что у вас есть богатый дядя и к тому же еще и офицер, – сказала Стефанида Адальбертовна многозначительно.

При этом она начала длинную речь и хотя снова перековеркивала все слова и выражалась умопомрачающим русским языком, тем не менее Кудаев хорошо понял, что заявление о богатом дяде имеет огромное значение.

– Ведь вы его наследник? – вдруг проговорила госпожа камер-юнгфера.

– Да, наверно, – произнес Кудаев. – У него, кроме меня, никого нет родни. Только, по совести, вряд ли он оставит мне свое имущество, – искренно вдруг сознался Кудаев и тотчас же пожалел.

– Почему же? – сразу грустным голосом проговорила Стефанида Адальбертовна.

– Все из-за вас.

– Как из-за нас? – воскликнула г-жа Минк.

– Ему не нравится, что я бы желал сочетаться браком с вашей племянницей.

– Это почему? – уже несколько обидчиво и изменяя голос, произнесла камер-юнгфера.

– Он, видите ли, не жалует, что вы придворная персона немецкой линии, а не истинно российской.

– Что-что? – возопила камер-юнгфера.

– Дело, говорит, не то. Вот, говорит, если бы ты, к примеру, женился на какой придворной персоне с Смольного двора…

– У цесаревны! – воскликнула г-жа Минк.

– То-то да. Он в ее линию верует, уповает.

– Какую линию? – уже вне себя воскликнула г-жа Минк.

Кудаев молчал не потому, чтобы не мог объяснить, хоть бы и с трудом, что значат его слова, но потому, что вдруг слегка смутился. Он сообразил, но поздно, что именно сделал то, чего просил дядя не делать.

«Что же это такое вышло? – думал он. – Ведь это я его подвел. Нешто можно про такие дела в этом дворце рассуждение иметь? Немцам немцев ругать негоже».

– Сказывай, господин Кудаев! Так наша линия, ее императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны незаконна? А Елизавета Петровна законная линия?

– Не карош это дел. – Камер-юнгфера закачала головой. – Очень не карош. Это дел вот какой. Взял в приказ, взял кнут и много посекал, а там и палач отдаваит и в Сибирь прогоняит.

Кудаев сидел совершенно смущенный и чуть не вслух восклицал: «Что же я натворил, Господи, помилуй! Прямо во вражеские руки дядю предал. Как бы чего худого из этого не вышло. Господи, сохрани и помилуй».

Госпожа камер-юнгфера хотела с важным и сердитым лицом снова начать допрашивать гостя. Но в эту минуту Мальхен, все время сидевшая молча, встала, подошла к окну и вдруг вскрикнула так, как если бы случилось что-нибудь чрезвычайно важное. Госпожа камер-юнгфера даже вздрогнула от этого крика, да и Кудаев привскочил.

– Что такое?

– Герцог! Сам герцог-регент! – воскликнула Мальхен.

Госпожа Минк бросилась к окошку, а за ней и Кудаев.

IX

Действительно, у подъезда дворца стоял большой раззолоченный экипаж цугом в шесть белых как снег лошадей. Четыре блестящих гайдука, стоявшие в ряд на запятках, слезали долой. В карете виднелась всем хорошо известная, страшная, повсюду всякому ужас внушающая фигура людоеда и кровопийцы.

Как ни хороша, ни великолепна была раззолоченная диковинная карета, как ни ярки и красивы кафтаны гайдуков, а Кудаев невольно на мгновение забыл и золото, и блеск, и сияние, забыл даже, что в этом сиянии находится сам сатана российский, и залюбовался на коней.

Действительно, полдюжины коней, сияющих ярко великолепной сбруей в золотых насечках с бирюзой, со страусовыми помпонами на головах, были самые красивые кони не только всего Петербурга, но, быть может, и всей России. Герцог был страстный любитель лошадей.

Несмотря на государственные заботы за все десятилетнее царствование императрицы Анны, несмотря на постоянные занятия, постоянную борьбу с бесчисленными врагами с целой русской партией, герцог успевал все-таки по три-четыре часа в сутки ежедневно проводить в манеже с своими друзьями-конями. Понятно, что лошади, на которых ездил верхом герцог и на которых выезжал в парадной карете, были изумительно хороши.

– Ах, кони, вот так кони! – воскликнул Кудаев, еще ни разу не видавший этого цуга, любимого герцогом, который запрягался только в особо торжественные случаи.

Пока Кудаев любовался конями, он не заметил, что остался в горнице один. Ни камер-юнгферы, ни Мальхен не было, они исчезли.

Вместе с тем во всем небольшом дворце давно все ходуном пошло. Дворец зашумел, загудел, как мог бы мгновенно зашуметь разве только от пожара или какой-нибудь беды. Все население дворца было на ногах, бегало и швырялось.

Герцог, который всего только три недели как стал регентом Российской империи и стал именоваться уже не светлостью, а высочеством, был теперь первым лицом в Российской империи после императора. Но ведь императору этому на днях должно было исполниться только три месяца.

Кудаев вышел в коридор и увидал, что все обитатели дворца были в коридоре, в дверях и на главной лестнице.

Внизу на подъезде стоял в шляпе, но без плаща сам принц Антон Брауншвейгский, отец императора. На верху лестницы, во втором этаже, Кудаев увидел молодую, полную, пригожую лицом, с оттенком добродушия и лени в чертах лица, мать императора, принцессу Анну.

Все приближенные толпились на ступенях лестницы, другие за принцем, третьи вокруг принцессы. И между двух рядов высыпавших навстречу обитателей дворца герцог-регент тихо, чинно, горделиво до надменности, неспешно поднимался по ступеням.

На нем был раззолоченный сплошь кафтан со множеством орденов. Он что-то холодно говорил по-немецки принцу, и тот, следуя за герцогом несколько отступя, вежливо, но сухо и, по-видимому, неприязненно отвечал односложными выражениями.

Герцог случайно поднял голову, увидал наверху принцессу, но не прибавил шагу и точно так же медленно и горделиво продолжал подниматься по лестнице.

Кудаев также вскинул глаза наверх и, присмотревшись во второй раз к принцессе, несмотря на расстояние, ясно заметил, что она переменилась в лице, как будто стала бледнее и даже как будто дрожит.

Герцог поздоровался с принцессою, подал ей руку и все скрылись в апартаментах. Во дворце, где за мгновение перед тем шел страшный гул, теперь наступила гробовая тишина.

«Удивительно, – невольно заметил и подумал про себя Кудаев, – галдели, как на пожаре, и сразу притихли, как мертвые. Да, страшный человек! Помилуй Бог, какие бывают на свете люди. Что тебе иной царь? Вот тебе настоящий царь! А немец, сказывают, из простых конюхов. Вот тут и разберись. И вот, как в этом дворце оробело все от его присутствия, так-то и во всем городе, так-то и во всей Российской империи».

И Кудаев, размышляя про себя, вспомнил, как одна приятельница его матери, будучи больна горячкой, бредила домовым, а затем Бироном, а затем опять домовым. Выздоровев, она объяснила всем, что во время бреда видела чудище ростом с колокольню, все лохматое, со многими лапами, с саженным хвостом, огненное. И это чудище было герцог Бирон!

Помещице разъяснили, что герцог – человек, как и все люди, только жесток очень, но барыня упорно не верила. Она была убеждена, что Бирон, о котором столько лет говорит народ, тихонько, крестясь, как от нечистой силы, не может быть иным, как тем, кто представился ей во сне.

– Чего ты? Чего так в себя ушел? – шепнул вдруг голосок на ухо Кудаеву.

И прежде чем он успел очнуться, как кто-то охватил его и целовал. Он ахнул, это была Мальхен.

Оказалось, что, размышляя, Кудаев двигался бессознательно по дворцу и попал в какой-то темный коридор. Здесь нашла его случайно возлюбленная. Давно не видались они наедине! Кудаев встрепенулся.

– Слушай! Время не терпит! Надо идти в горницы. Приноси всякий день гостинцы тетушке, если можешь, всякий день. Она очень жадна на подарки и от этого на все согласится. Я тебе хотела сказать, да совестно было. Всего много приноси. Через недели две свадьбу сыграем. Не говори, что дядя не оставит наследства. Говори, что скоро получишь, что он при жизни тебе все отдаст. Понял?

– Ладно… А ты меня не разлюбила?

– Что ты! Дурной! Я плакала все… Да что ж делать, тетушка запретила и думать о тебе. А ты носи гостинцы! Понял? Эдак все сладится.

И Мальхен снова крепко обняла и целовала преображенца.

– Понял, понял, – бормотал Кудаев, смущенный горячей лаской своей возлюбленной.

– Но скорее, скорее! Хватятся нас! – произнесла Мальхен и потащила молодого малого за собой по коридору. Около двери она втолкнула его в горницу, а сама осталась и не вошла.

Кудаев нашел камер-юнгферу разглядывающей новый гостинец. Она ласково пригласила молодого человека садиться и тотчас же начала ломать русский язык:

– Очень карош. Но я голубой любишь. Вот будешь покупаит, то голубой мине дариваит.

Кудаев, конечно, тотчас же заявил, что непременно в следующий же раз принесет голубой материи на платье.

– Видел? – заговорила Стефанида Адальбертовна шепотом. – Большой человек. Все его боятся, и мы боимся. Наша принцесса так его боится, – продолжала госпожа Минк, снова коверкая слова и говоря «боиваится». – Когда он стоит около нее, она, бедная, вся дрожит, и руки, и ноги трясутся. – «Трясоваются» сказала она.

– Что вы! Стало быть, я прав. Я сам это заметил, – обрадовался Кудаев своей проницательности.

– Принц не боится, принц храбрый. Принц говорит, если что, он уедет из России. А принцесса не может уехать, дитя свое любит, покинуть не может. И принцесса боится герцога. Ты послушай, мой милый, – начала госпожа Минк совершенно шепотом. – Послушай, что я говорить буду.

Кудаев стал прислушиваться к длинной речи камеръюнгферы, и как она ни коверкала русскую речь, он понял все и изумился. Он и не воображал, что может быть все то, что ему рассказала придворная барынька.

А она поведала молодому человеку, к которому сразу начала относиться более ласково и сердечно, что нового регента ненавидят почти все находящиеся в штате принцессы, ненавидят точно так же, как она сама и принц, муж ее.

Камер-юнгфера объяснила преображенцу, что герцог стал регентом на основании подложного документа. Покойная императрица хотела сделать регентшей и правительницей принцессу как мать младенца-императора. Герцог воспользовался тяжкой болезнью и страданиями умирающей, чтобы мошенническим образом сделать себя владыкою всей империи.

– Так что же бы ей ему руки укоротить? – заявил Кудаев.

– А как? – отозвалась камер-юнгфера.

– Как? Не знаю.

– Да… И мы не знаем. Страшно, господин Кудаев.

– Вот гвардия вся герцога ненавидит, фельдмаршала Миниха очень любит и уважает. А фельдмаршал, сказывают, не в ладах с герцогом. Ну вот, принцесса слово скажи, и будет все…

– Что все?

– Будет принцесса регентшей, а Бирон будет просто генерал и сенатор, – решил Кудаев уже важно.

Камер-юнгфера покачала головой.

– Как можно, – прошептала она. – Страшное дело. Принцесса боязлива, да и принц боязлив. А ты вот, мой дорогой, поговори у себя в полку. Спроси да разузнай, как Преображенский полк думает. Вот что, дорогой мой, я прямо тебе скажу, хочешь ты Мальхен иметь, отвечай!

– Вестимое дело. Я ее, сами знаете, как в сердце своем…

– Хорошо, хорошо. Хочешь венчаться с Мальхен?

– Вестимое дело.

– Ну, вот ты должен поэтому… не знаю, как это по-русски сказать… Есть такое хорошее немецкое слово. А по-русски такого слова я не знаю. Да и нет, верно…

И снова коверкая слова, камер-юнгфера объяснила Кудаеву, что он должен заявить себя чем-нибудь, отличиться, конечно, в службе ее императорского высочества принцессы, а стало быть, и царственного императора.

Тогда, по объяснению г-жи Минк, он может все получить, не только жениться на Мальхен, может сразу получить чин капрала, а то и выше, денежную награду, да и вообще горы золотые.

– Да как же? – развел руками Кудаев.

– Это уже твой забот! Подумоваит и деловаит! – заключила речь камер-юнгфера.

Молодой человек ушел от придворной барыньки, смущенный более чем когда-либо, но уже на другой лад. Он не отчаивался теперь жениться на Мальхен, не сомневался в ее любви и в согласии госпожи Минк, но сомневался в другом. Ему поставили задачу отличиться в службе императора и принцессы.

«Да как это отличусь-то я?» – думал преображенец и невольно разводил руками.

Выйдя на подъезд, он снова не утерпел и стал любоваться цугом стоящей кареты. Но не прошло мгновения, как один из гайдуков крикнул на него по-немецки и тотчас же, не дожидаясь, хватил его кулаком в шею. Удар был так силен, что он торчмя головой полетел в снег. Ошеломленный неожиданным оскорбленьем, он поднялся на ноги и дико озирался, собираясь броситься на врага.

– За что? – произнес он невольно.

Но едва он произнес это слово, как другой гайдук кинулся на него, схватил его за ворот и, повернув, ткнул от подъезда. Кудаев едва не упал снова и, почти против воли пробежав от толчка несколько шагов, уж не размышляя, пустился рысью вдоль улицы.

– За что же они дерутся? – бормотал он.

Подобное приключалось ежедневно повсюду, но с рядовым случалось в первый раз. Когда, изумленный происшествием, он рассказал об этом в полку, то товарищи принялись хохотать.

Особенно заливался Новоклюев.

– Когда же ты, братец мой, привыкнешь к нашим порядкам? Подумаешь, ты дня с три как в Питер из деревни пожаловал. Нешто ты не знаешь, что останавливаться около экипажа его высочества регента империи не дозволяется никому. Спасибо скажи, что они тебя замертво не положили, а что отделался одной тукманкой. Вот младенец-то!

Кудаев весь день просидел дома в странном состоянии духа. Что-то бушевало у него в груди.

«Я дворянин, – думал он про себя, – а они холопы немецкие. Как же может холоп, гайдук, хотя бы и самого герцога-регента, без всякой вины бить преображенца, хотя и солдата, да из дворян? Я ничего не сделал, что же это за расправа такая?»

И вдруг в Кудаеве сказалась в голове такая мысль, которой он сам испугался и, хотя он даже не бормотал, а рассуждал про себя, а тем не менее оглянулся кругом боясь, нет ли свидетеля его тайной мысли.

Ему подумалось: «Эх, подвернись-ка ты мне, сударь-регент, под руку, как бы я тебе эти гайдуковы тукманки по шее обратно отзвонил».