Текст книги "Названец. Камер-юнгфера"

III

Рядовой Кудаев, простояв часа три у дверей главной залы, был сменен другим часовым. Выйдя из дворца с другими товарищами, под командою того же Новоклюева, рядовой шел озабоченный и задумчивый.

Капрал, наоборот, был доволен и в духе.

– Чего не весел – нос повесил? – обернулся на ходу Новоклюев.

– Ничего, отозвался Кудаев. Мудреные мои дела. Не знаю уж теперь, как и быть. Померла царица…

И Кудаев беспомощно развел руками, даже чуть не выронил ружье, которое нес на плече.

– Это что еще? Что у тебя за дела могут быть, да еще мудреные? Да и при чем тут царица?

Кудаев молчал.

– Да ты говори, я, может быть, тебе помочь сумею.

– Ладно, – отозвался, помолчав, Кудаев. – Придем домой, я, пожалуй, тебе и расскажу.

Вернувшись на ротный двор, Кудаев откровенно рассказал капралу немудреное приключение, которое его смутило. Смерть императрицы должна была, по его мнению, осложнить обстоятельства его жизни.

Молодой малый, рязанский помещик, или недоросль [23]23
  Недоросль – молодой человек, не закончивший образование и не поступивший на службу.


[Закрыть]из дворян, с год назад явился в Петербург и поступил рядовым в Преображенский полк. Мать его оставалась в маленькой вотчине, владея полусотней душ крестьян, отец давно умер, родни не было почти никакой. Следовательно, молодой рядовой очутился в Петербурге с очень скудными средствами и без всякой протекции. Большинство рядовых из дворян гвардейских полков было в том же положении. Мудренее этого положения трудно было и придумать. Юноша-барченок являлся на службу, всячески избалованный в семье, нелепо воспитанный, безграмотный, умея только, по сакраментальному историческому выражению, «голубей гонять». Прямо из-под покровительственных юбочек матушки, всякой ласки и всякого баловства мамушек, и рабского потакательства дворни и холопов, он попадал в ряды солдат, на край света, за тысячу верст от родного гнезда в новую столицу с совершенно чуждой, полунемецкой обстановкою. Дисциплины было мало, служба была немудрая, но барчонку, выросшему на медах и вареньях, приходилось жестко спать на ларе в казармах, рядом с простыми «сдаточными» из крестьян. Хотя большинство рядовых гвардии были исключительно дворянские дети, но между ними было и немало простых солдат, переведенных случайно или за отличие из разных полевых и гарнизонных команд.

Молодой рядовой, имея какую-нибудь родню в Петербурге, тетушку или дядюшку, в несколько лет мог надеяться попасть в капралы, сержанты и скоро выслужиться в офицеры. Недоросль из дворян без всякой родни и протекции мог легко просидеть пятнадцать лет до получения капральского звания, которое было немного лучше простого солдатского. Большие средства даже при отсутствии покровителей, конечно, много помогали в карьере.

У рядового Кудаева не было ни влиятельной родни, ни денег.

Случайно выискал он в Петербурге родственника, который приходился ему двоюродным дядей. Но у этого дяди, капитана Калачова, не было более близких родственников, и выискавшийся племянник Кудаев очень его обрадовал. Все-таки нечужой! Но Калачов, будучи уже в отставке, проживал в Петербурге как простой обыватель и не мог ничем помочь племяннику по службе.

Молодому рязанскому недорослю, конечно, оставалось как-нибудь просуществовать подобно другим недорослям солдатам и надеяться на счастье. Но вскоре после его прибытия в Петербург, молодого человека, по его выражению, лукавый попутал.

Поставили его однажды на часы в караульню Зимнего дворца. В числе обитателей, которые сновали в сравнительно маленьком доме, он увидал молодую девушку. Раз десять промелькнула она мимо него, раз пять взглянула на него, и случилось то, что бывает и будет всегда на свете. Молодые люди сразу приглянулись друг другу. Вскоре после этого Кудаев, по собственной охоте, стал все чаще появляться на часах во дворце. Он вызывался добровольцем, заменяя то одного, то другого из своих товарищей, когда им приходилось идти в дворцовый караул. На третий или четвертый раз молодой преображенец уже успел перемолвиться с молодой девушкой, а однажды с ним заговорила и пожилая женщина, очевидно, родственница его зазнобы.

Наконец, вскоре эта «придворная барынька», как определяли ее люди во дворце, позвала молодого человека зайти к ним побеседовать. На другой же день Кудаев уже без ружья и не в качестве часового, а в качестве гостя явился в Зимний дворец и, пройдя разными полутемными закоулками нижнего этажа, очутился в двух маленьких горницах у новых знакомых.

Пожилая женщина оказалась служащей в штате племянницы царствующей императрицы. Это была камер-юнгфера Анны Леопольдовны, принцессы Брауншвейгской, матери объявленного наследника престола. Для Кудаева такое знакомство было, конечно, находкою. Это была важная протекция по службе.

С первого же своего визита Кудаев увидал, что ему посчастливилось. Камер-юнгфера Стефанида Адальбертовна Минк была курляндка и, по-видимому, не из дворянок. С ней вместе жила ее племянница, которую она называла кратко Мальхен, а прислуга звала Амалией Карловной.

Молодая девушка, лет семнадцати, однако, мало походила на немку. Стефанида Адальбертовна была полная, белокурая с сединой женщина, удивительно мудрено говорившая по-русски. Что касается до Мальхен, то девушка смахивала совсем на русскую барышню. Черноволосая, быстроглазая, бойкая говорунья, она напоминала Кудаеву одну барышню, соседку по вотчине в Рязани. Мальхен отлично изъяснялась по-русски, даже без малейшего акцента. Вскоре Кудаев узнал, что если госпожа Минк приехала в Россию еще недавно, вместе с принцессою Анною Леопольдовною, то ее сирота-племянница, наоборот, была уже давно, с восьмилетнего возраста, в Петербурге и забыла думать о своей прежней родине.

В первое же знакомство Стефанида Адальбертовна при объяснениях с Кудаевым пользовалась помощью племянницы, так как молодой человек окончательно не понимал ни слова из того, что говорила госпожа камер-юнгфера. Слова были простые на подбор, произнесенные, конечно, неправильно, но тем не менее настоящие российские, и, несмотря на это, Кудаев сплошь и рядом совершенно не понимал, что из этих слов выходит и что желает сказать госпожа Минк. В первый же день знакомства барыня, жалуясь рядовому, говорила:

– Я очень трус. Когда ветер подует, мой щок далеко уходит.

Мальхен должна была объяснить Кудаеву, что тетушка ее боится сквозного ветра, так как у нее часто от этого бывают флюсы.

Беседы Кудаева с новыми знакомыми бывали всегда в этом роде. Молодому человеку была нестерпимая тоска толковать с госпожой камер-юнгферою, но глазки и улыбки Мальхен вознаграждали его за все. Молодой малый понял, что он благосклонно принят обеими новыми знакомыми, а что они для него все-таки, сравнительно, люди сильные. Госпожа Минк служила в горницах принцессы, была любимицей ее главной фрейлины и наперсницы Иулианы Менгден, а сестра этой фрейлины была замужем за сыном фельдмаршала графа Миниха.

Много бессонных ночей провел Кудаев после своего знакомства, думая о том, что из этого всего может произойти. Его, очевидно, принимают у госпожи Минк не без цели. Мальхен влюблена в него, а тетушка не прочь выдать замуж племянницу за русского дворянина. Он простой рядовой, но ведь ей стоит сказать слово фрейлине. В один день просьба о рядовом дойдет до фельдмаршала и императрицы, и Кудаев, вместо пятнадцатилетней службы до первого капральского чина, может в полтора – два года сделаться даже офицером гвардии.

Кудаев бывал в гостях у камер-юнгферы раза два в неделю, но более частые посещения госпожа Минк отклонила. Зато Мальхен, пользовавшаяся сравнительной свободой, изредка одна прогуливалась в саду близ дворца и выходила из него на берег Невы. Кудаев, часто бродивший здесь, встречался с ней, и тут влюбленные могли свободно беседовать подолгу.

IV

За несколько дней до загадочной всем ночи, когда Кудаев попал в числе прочих в пикеты, расставленные по всей столице, он послал к госпоже камер-юнгфере единственную свою знакомую в Петербурге, в качестве свахи. По странному стечению обстоятельств петербургская чиновница, пожилая вдова, отправившаяся свахой к Степаниде Адальбертовне, называлась Степанидой Андреевной. Придворная барынька приняла сваху вежливо, гостеприимно и отвечала, что она не прочь выдать племянницу замуж за рязанского дворянина, но просила несколько дней срока, чтобы серьезно подумать о предложении.

Вернувшись от придворной барыньки, Степанида Андреевна Чепурина объяснила, что дело обстоит благополучно, но что надо ковать железо, пока горячо.

– Только моли Бога, – прибавила она, – чтобы императрица была жива. А сказывают, что она хворает сильно.

– Почему же? – удивился Кудаев. – Что же мне до императрицы?

Петербургская старожилка Чепурина знала многое такое, чего не знал недоросль из дворян, недавно прибывший из глуши, и потому сразу поняла исключительное положение, в котором был Кудаев. Она предложила разъяснить дело молодцу обстоятельно и толково; побеседовав с преображенцем наедине, глаз на глаз, шепотом она потребовала с его стороны «ужасательно» клятвенно обещаться никому не проронить слова.

– Пойми ты, соколик мой, что это мы ведем разговор государский. За это и тебя, и меня плетьми постегать могут. Попадем к Бирону в лапы, не только плетей, и литер отведаем.

– Каких литер? – изумился наивно Кудаев.

– Каких? То-то ты с гнездышка слеток, воистину слеток. Рыкнет на нас кто-нибудь: «слово и дело», стащут нас в приказ, в сыск, начнут пытать, на дыбу поднимать, а там тебе и мне после кнутов и плетей выжгут на лбу: «веди» и «добро». Не понял?

– Не понял, – отозвался Кудаев.

– Веди и добро прямо в лоб отхлопнут каленым железом. А значит оное: вор и душегуб.

– Да за что же? Мы не воровали и никого не губили, не резали…

– Вот за этот наш государский разговор. Так ты поклянись мертво молчать, чтобы мне из за тебя язык не вырезали, да и тебе чтобы не идти на цепь садиться.

Разумеется, Кудаев поклялся хранить все в тайне. Тогда Чепурина объяснила молодцу рядовому, что ему крайне выгодно сделаться мужем племянницы камер-юнгферы во дворце самой императрицы. Но при этом хитрая петербургская чиновница прибавила свое следующее дальновидное соображение.

По ее мнению, Кудаеву надо было Бога молить, чтобы императрица жила подольше, а чтобы свадьба его сыгралась как можно скорее, ввиду опасного состояния хворающей с осени государыни.

– Помрет царица – все переменяться может.

Причина была простая. В прошлом августе месяце родился у племянницы монархини сын, махонький принц Иван Антонович, почитаемый уже наследником престола. По смерти императрицы он будет провозглашен императором всея России, хотя ему только два месяца. Теперь его мать, просто принцесса Брауншвейгская, простая племянница государыни, а в случае вступления на престол новорожденного младенца та же принцесса станет матерью императора, все ее приближенные станут персонами более важными. Всякая камер-юнгфера, вроде г-жи Минк, станет тоже персоной, которую и рукой не достанешь.

Теперь Стефанида Адальбертовна, по своему природному малоумию, не понимает этого, объяснила Чепурина, а случись такая перемена, сделайся принцесса правительницею и регентшею, а то, чего доброго, и императрицею, то она, госпожа Минк, не похочет отдать свою дочь за какого-то преображенского рядового.

– Вот видишь ли, соколик, все дело в спехе, – закончила объяснение чиновница. – Скорее надо тебе венчаться. Тогда в случае перемены правительства тебе клад, талант и удача. А не успеешь ты повенчаться, то гляди, твоя придворная барынька на тебя тогда и плюнуть не соизволит.

Кудаев не только понял все, что разъяснила умная барыня, но даже сознал внутренне, что она совершенно права. Все в столице знали, что государыня хворает, что у ней сильнейшие припадки подагры, частые обмороки; вообще в городе ждали перемены правительства. Кроме того, большинство петербуржцев, людей непридворных, воображали, что по смерти Анны Иоанновны на престол войдет ее племянница, Анна Леопольдовна, и будет объявлена императрицею.

Разумеется, так думали люди, непосвященные в тайны придворной интриги, и люди, не стоящие у кормила правления. Все сильные мира, наоборот, знали отлично, что императором будет младенец Иоанн Антонович, а действительным правителем обширного государства сделается первый вельможа империи, одинаково всем ненавистный «людоед» Бирон.

– За тем он недавно и Волынскому голову снял!

Были люди, втихомолку говорившие и крепко надеявшиеся на то, что после кончины императрицы вступит на престол единственная законная наследница российского престола, родная дочь Великого Петра, царевна Елизавета Петровна. У молодой, красивой и доброй царевны была своя партия как в новой столице, так и в Москве, равно и во всей России, но партия эта боязливо молчала и бездействовала.

После объяснения со своей свахой и приятельницею Кудаев зашел снова к госпоже Минк, но не был принят и вышел из дворца смущенный. Побродил он несколько дней в саду около дворца и по берегу Невы, в надежде увидать Мальхен, но увидал ее только издали. Она махнула ему рукой, послала поцелуй и убежала во дворец. Очевидно, что-то такое случилось, какая-то перемена в образе мыслей госпожи камер-юнгферы.

Однако дня через два после этого какой-то мальчуган разыскал на ротном дворе рядового Кудаева и передал «почтеннейшее» приглашение Стефаниды Адальбертовны пожаловать в гости в сумерки.

Кудаев явился. Его возлюбленная была грустна, уныло поглядывала, а ее тетушка объяснила молодому человеку, что свадьба – дело серьезное, надо много подумать, и хотя господин Кудаев «ошень корош» и для нее, и для Мальхен, но для решения вопроса есть препятствия.

Кудаев вернулся домой озабоченный и, узнав от одного офицера полка, что государыня еще сильнее хворает, он отчасти стал догадываться, в чем дело. Он тотчас же отправился на совещание к своему другу, и Степанида Андреевна объяснила дело точно так же.

Камер-юнгфера оказалась бабой непромах. Она чуяла перемену, которая может произойти в ее общественном положении в случае смерти императрицы, и оттягивала дело. Станет принцесса императрицею, то, конечно, она свою Мальхен за простого рядового не отдаст, а будет метить на какого-нибудь гвардейского капитана, а то и выше… за сенатора…

– Моли Бога, чтобы монархиня выздоровела и долго была жива, – заключила беседу Чепурина.

Кудаев развел руками.

– Молиться-то я буду хоть денно и нощно, да что же толку-то из этого? Из-за моих молитв она не проживет дольше, коли ей земной предел положен.

– Это, конечно, – согласилась и чиновница. – Да так сказывается.

Через несколько дней после этой беседы, Кудаев очутился в пикете на углу Мещанской, затем узнал о кончине императрицы и, конечно, понял, что он сразу потерял все. Теперь камер-юнгфера не захочет с ним и знаться.

Вернувшись в ротный двор после караула во дворце Кудаев подробно и откровенно рассказал всю эту историю капралу Новоклюеву. К его немалому удивлению, Новоклюев в беседе с ним по поводу его обстоятельств оказался человеком чрезвычайно неразумным. Исповедавшись ему горячо и искренно, Кудаев уже сожалел.

Капрал, юркий по части всякого грабительства в городе, ловкий, когда дело касалось военного артикула, молодчина в простой работе по наряду в городе, в деле Кудаева рассуждал, что тебе малый ребенок.

Прежде всего, Новоклюев посоветовал Кудаеву силой обвенчаться, выкрасть девушку из дворца, найти попа да и сочетаться браком. Если кто будет помехой, кулаками дело устроить.

Одним словом, все, что советовал Новоклюев, было бесконечно глупо.

«Да он совсем оголтелый дурак. Пень какой-то, прости Господи!» – думал в отчаянии Кудаев, уйдя от капрала к себе и обдумывая свое тяжелое положение.

Весь день и весь вечер продумал молодец, чуть не заплакал от грустных мыслей, но ничего не мог надумать.

«Одно мне нужно, – решил он наконец. – Пускай скажет эта юнгфера проклятая – надеяться мне или прямо выбросить все из головы. А эдак мне не жить. Это мучительство. Что-нибудь одно»…

Плохо проспав ночь, Кудаев решил наутро отправиться к придворной барыньке, чтобы узнать наверное свою судьбу. Когда он приблизился ко дворцу, то увидал особенное движение на дворе и на всех подъездах. Стояли подводы, сани и розвальни, а из дворца выносили вороха и кучи всякой поклажи. В числе снующих людей он увидел вдруг и Стефаниду Адальбертовну, которая вышла, повязанная платком, на улицу и что-то приказывала двум служителям. Он приблизился к ней со страхом сомнения.

Камер-юнгфера узнала его, кивнула головой и своим невероятным российским наречием объяснила молодому человеку, что они все переезжают. Кудаев узнал, что принцесса Анна Леопольдовна с мужем уже не обитают в Летнем дворце. Император был еще накануне в полдень, тотчас же после кончины императрицы перевезен в Зимний дворец, а за ним переехали его мать и отец. Теперь же начали собираться и все находящиеся в штате императора, так как Летний дворец, где стояло тело усопшей императрицы, предназначался быть резиденцией нового правителя Российской империи. Пока все эти камер-юнгферы, камер-медхен и всякие обитатели дворца укладывались и съезжали, кучка разного рода личностей явилась в этот же дворец, обходила горницы и выбирала себе помещение. Все это были на подбор немцы, почти не говорившие по-русски, но с виду чрезвычайно важные, гордые и даже нахальные. Все это были приближенные самого герцога, истинные хозяева в столице, да и во всей России.

Камер-юнгфера предложила Кудаеву войти на минуту и намекнула, что он даже может быть полезен, может им помочь при укладке и перевозке вещей в Зимний дворец. Кудаев охотно взялся помогать. Поклажи у придворной барыньки было, собственно, немного, и в три часа времени вся рухлядь, посуда, всякий скарб, кровати и перины и все до последней ложки и плошки было уже сложено на подводы.

Мальхен была чрезвычайно весела, ее забавлял переезд. Но больно кольнула сердце рядового какая-то беззаботность в его возлюбленной. Она как будто бы забыла думать о нем, забыла, что он еще недавно присылал сваху. Она была занята исключительно своим переездом в другой дворец. Однако при прощании Мальхен шепнула что-то своей тетке, а Стефанида Адальбертовна обратилась к рядовому с приглашеньем побывать через несколько деньков у них на новоселье в Зимнем дворце. Приглашение это камер-юнгфера сделала, однако, настолько важным голосом, с таким величественным жестом, что Кудаев невольно почувствовал, как его дела принимают дурной оборот. Права была чиновница! Анна Леопольдовна стала не императрицею, даже не правительницею и не регентшею, правил судьбой империи герцог, а принцесса осталась с простым званием матери императора, а между тем лица, находящиеся в ее штате, в том числе эта камер-юнгфера, были уже много важнее и горделивее. Что же будет дальше?

Кудаев не вернулся на ротный двор, а окончательно грустный, не зная что делать, собрался к своему дяде. Он готов был теперь, в силу своего природного добродушия и кротости, советоваться со всеми.

V

Капитан в отставке, Петр Михайлович Калачов, жил на Петербургской стороне, в собственном маленьком доме. Человек лет под шестьдесят, капитан казался гораздо старше своих лет.

Это был благообразный старик, добродушный, ласковый, добряк и шутник, немного простоватый и очень словоохотливый. Когда-то еще юношей, в 1700 году, он был зачислен рядовым в один из вновь сформированных императором Петром полков. Несколько позже он перешел в азовский полк, участвовавший во всех кампаниях великого императора.

За тридцать лет службы капитан участвовал, по его выражению, во многих «бравурных баталиях и викториях». При этом он был несколько раз ранен и, если б не болезнь в ногах, то, вероятно, продолжал бы службу до конца дней своих.

Теперь добродушный и словоохотливый капитан с особенным удовольствием рассказывал о своих подвигах, с особенным благоговением вспоминал «Первого» императора, которого видал много и часто.

Более же всего капитан любил прихвастнуть двумя вещами: своим знакомством с чужестранными государствами, с разными заморскими городами, в которых ему пришлось побывать. В особенности часто любил он описывать Голландию, где прожил около года, посланный в числе других молодых офицеров для изучения «корабельной арифметики». Главным же образом простоватый добряк был смешон тем, что доходил до хвастовства в своих рассуждениях о «государских и штатских предметах».

Капитан Калачов был искренно и глубоко убежден, что он тонкий политик, что если бы не его серенькое дворянское происхождение, то при возможности иметь протекцию, конечно, теперь он был бы у кормила правления государственного, был бы генералом и членом «Кабинета». Любимой темой бесед и разговоров капитана были поэтому не столько военные, сколько «штатские» предметы.

Беседовать об этих штатских или государственных предметах было, разумеется, более чем опасно в последние годы царствования императрицы Анны и властвования могущественного и жестокого Бирона. Вследствие этого капитану Калачову редко удавалось потолковать по душе о престолонаследии российском, о немецкой партии, захватившей бразды правления, о союзах с Австрией или с Польшей, о коварстве злейшего из врагов российских – шведа. За подобного рода рассуждения у себя на дому можно было легко попасть в Тайную канцелярию, в сыск, под пытку и плеть.

Однако капитан Калачов жил уже в Петербурге около десяти лет мирно и тихо, копаясь летом в саду и в огороде довольно больших размеров. Зимой он находил какие-нибудь другие занятия, чтобы убить время. Знакомых у него было мало; все, кого он видел, для него были люди недостаточно грамотные и просвещенные. Большинство из них смутно слышали о том, что есть такая страна Голландия, и смешивали ее с другим краем, именуемым Хохландией.

Случалось даже, что когда капитан заговаривал о том, что на российский престол две линии имеют законное право, линия царя Ивана Алексеевича и линия великого императора Петра Алексеевича, собеседник капитана слушал его, разиня рог, внимая как бы великим таинственным речам. Большею же частью собеседник старался как можно скорее убраться из домика гостеприимного капитана, чуя, что такие беседы к добру не поведут. За последнее время собеседники, кто бы они ни были, старались в своих разговорах даже не упоминать имени царствующей монархини, а тем паче имени всеобщего страшилища, герцога Бирона. Многие перестали бывать у доброго, словоохотливого и умного капитана именно благодаря его страшным речам и «погибельным» рассуждениям.

Года с три тому назад повадился ходить к капитану один дворянин, тоже отставной поручик петровых войск. Он находил особенное удовольствие вспоминать вместе с капитаном о славных викториях и доблестных баталиях прежнего времени. Но однажды этот новый знакомый сразу прекратил свои посещения вследствие того, что услышал вдруг от капитана страшные слова, которые могли погубить и хозяина, и гостя. Калачов выразился, что никогда порог его домишки не осквернится ногою немца.

– Вот уже скоро десять лет живу я в Петербурге, а еще через мою прихожую не перешел ни один немец.

Подобные слова или подобные мнения назывались «жестокими». А жестокие слова вели человека прямехонько под кнут палача.

Добряк-капитан был очень обрадован, что в Питере вдруг оказался родственник его – рядовой Преображенского полка. Посчитавшись роднею, Калачов и Кудаев кое-как добились, что один другому приходится двоюродным племянником. Кудаев был доволен найти родственника, тем паче что это был добрый старик. Калачов был обрадован тем обстоятельством, что у него нашелся законный наследник.

На второй или третий раз при посещении молодого и красивого солдата из дворян Калачов добродушно и прямо объяснил ему, что намерен написать духовное завещание, чтобы оставить ему свой домишко с садом и огородом. И то, и другое представляло собой рублей сто в год дохода, а сумма эта по времени была большая.

С первого же посещения Кудаева капитан стал звать его просто Васей и плутом, так как слово «плутяга» было у него всегда ласкательным прозвищем.