Текст книги "Атаман Устя"

Часть вторая

Глава 1

Красавица казачка, надевшая мужское платье для побега из острога, а затем явившаяся в нем на Волгу молодцом Устином, была уже теперь атаманом.

Петрыня, дрянного, слабодушного и трусливого, не могли, конечно, выбрать в атаманы; что же касается до замужества красавицы, то она слишком любила память самоотверженного Тараса, чтобы любить его сына. Петрынь был ей почти противен, когда она вспомнила, что из-за него погиб отец и из-за него потеряла она в Тарасе человека, которого любила. Самопожертвование и погибель Тараса были ошибкой, были роковым недоразумением. Все сделали ее молчание да лукавство и ложь Петрыня. Если Петрынь не знал, что Устя любит его отца, то мог догадываться, что на него самого она смотрит как на товарища. Разумеется, Петрынь сначала всячески и упорно добивался любви Усти. Девушка, только что приняв атаманство, еще не уверенная в преданности всех молодцов шайки, еще не знавшая, как отнесутся к ней все, если узнают ее пол, лукавила, хитрила и, не отказывая и не ссорясь с Петрынем, оттягивала время.

Но вскоре явился в шайке новый молодец, которого сразу все полюбили, Егор Иваныч Соколовский, или Орлик. Прежний есаул Гвоздь, попавшись на базаре в городе Камышине, был угнан в Сибирь, и Орлика тотчас выбрали на его место, хотя Петрынь добивался почетного звания. Новый есаул, разумеется, тотчас угадал, кто атаман шайки, и, как прежде Тарас, влюбился в Устю; одновременно он возненавидел лукавого и злого Петрыня.

Устя, имея теперь нового есаула, доброго, храброго, умного и горячо ей преданного, уже стала действовать прямо и открыто, не стесняясь с Петрынем. Единственно, что она считала своим долгом по отношению к покойному Тарасу, не давать Петрыня в обиду своим молодцам, которые, без ее защиты, давно бы уходили его.

Появление Орлика изменило окончательно поведение Петрыня. Он ревновал, злился и, видя, что Устя относится теперь к нему холодно или с нескрываемым презрением, возненавидел Орлика и отчасти ту, которую думал, что любит. Петрынь решил отомстить Усте. Взяться за мщенье просто, по-разбойнически – броситься на Устю с ножом, убить ее или Орлика, действовать прямо и храбро – он не мог по своей врожденной трусости; его дело могло быть только лукавство, месть из-за угла, безопасная самому себе… и он задумал предательство.

Сначала он распустил слух, что атаман простая девка с Дону… Многие из шайки посмеялись и не поверили, так как Орлик, уже всеми уважаемый, Ефремыч, которого тоже любили все, поклялись, что это ехидная выдумка подлого и дрянного парня; а те, которые поверили Петрыню, ибо сами подозревали, что атаман их «что-то чуден» своим видом, отнеслись к известию как каторжник Малина:

– А мне что? Нашему брату что из ризы ни торчи – все батька! Лишь бы удал да разумен был атаман, да дела разбойные ведал, да кормил хорошо и дуван соблюдал бесхитростно и по-Божьему… А там будь себе не токмо баба и девка, а будь хоть птица учуган или рыба кит…

А между тем атаман их был молодец. Дела шли хорошо. Он сумел даже укромное место выискать на Волге, и целый поселок устроить, и держаться в нем, откупаясь умно от ближайших властей и собирая разные поборы, обделывая разные дела чрез камышинского притонодержателя, дядю Хлуда.

Устя умела справляться с разнохарактерным сбродом, которым начальствовала. Атамана все уважали, иные даже боялись его гнева и быстрой, всегда неожиданной и короткой расправы. Разбойные обычаи низовья много помогали атаману-девице; атаман был волен в жизни и смерти своего молодца уже по той простой причине, что сам этот молодец волен в жизни и смерти всякого прохожего и проезжего – кто сильнее или ловчее, тот и прав; кто раньше встал, палку взял, тот и капрал.

Устя, потворствуя во многом слабостям разных молодцов своей шайки, в иные мгновенья бывала решительна настолько, что про атамана сложилось убеждение, что он за словом и за ножом в карман не полезет.

– Раз – и готово! Эдак-то вот Степан Разин завсегда действовал! – говорили в шайке. – Любил он до смерти царевну персидскую и за собой таскал, а раз она ему согруби, он ее за косы да в воду, и пожалеть не успел; после все жалел да на воду глядел.

Однажды, когда один из молодцов Усти после грабежа утаил от дувана несколько кушаков, которые надо было подуванить, разделив поровну между всеми, атаман приказал связать три кушака и повесить виновного тут же на месте.

– Дуван – святое дело! – сказал атаман. И молодцы, довольные, повторяли эти слова.

В другой раз Устя строго выговаривала при всей шайке одному молодцу из цыган за то, что он продал их коня, на котором поехал в город, а показал, будто он пал в дороге. Обман был подтвержден свидетелями, видевшими его с конем на базаре. Цыган клялся, что не виноват, а когда был уличен при всех, то со злости, остервенившись, выговорил:

– Ну, продал так продал! И плевать мне на тебя!.. Я вольный человек. Хочу – у тебя служу, хочу – уйду к другому атаману… поумнее.

– Нет, не уйдешь! – выговорила Устя, вдруг побледнев.

– Ан вот уйду! Стрекоза эдакая!..

Устя мгновенно достала из-за пояса пистолет и выпалила в упор. Цыган повалился с воплем на землю.

– Ушел? – тихим, но странным голосом спросил атаман, наступая на него ногой. – Эй, вы, кончай его, в воду…

Цыгана забросили и утопили.

Устя целую ночь не спала после убийства, а сидела у себя, положа на руки горячую голову и глубоко задумавшись, но этого никто из молодцов видеть не мог. В управлении разбойными делами, конечно, есаул Орлик много помогал своему атаману, иногда даже сам все обделывал, но молодцы шайки этого не знали: Орлик всю честь приписывал атаману, а себя выставлял только исполнителем его разумных и ловких приказаний.

Да атаман Устя и был в действительности не глупее и не трусливее Орлика. Если атаман и не был молодцом-парнем, то по нраву и духу, конечно, не походил теперь на девицу, казачку донскую.

За некоторое время перед тем, как разграбили беляну купца Душкина, Петрынь исчез из Устина Яра. Отправился в город и пропал. В шайке многие были уверены, что Петрынь «напоролся», как татарин Измаил, или попал в острог; но другие прямо подозревали, что Петрынь будет их предателем, по злобе на то, что его не выбрали ни в атаманы, ни даже в есаулы. Настоящей причины его поведения, то есть любви и ревности, никто подозревать не мог, кроме Орлика и Ефремыча; они одни знали, что Петрынь влюблен давно в красавицу и, не добившись взаимности, способен на месть.

– Ты и нас, и себя, атаман, погубишь с Петрынькой! – говорили они. – Давно бы след его, лядащего, удавить или утопить.

– Покуда я атаманю и он у меня в Яре, – отвечала Устя, – я его не дам обижать.

– А если он нас погубит, разорит гнездо, заставит бежать отсюда, донеся в городе, – говорил Орлик.

– Нет… – стояла Устя на своем. – Дрянный он, знаю, но на такое дело не пойдет.

Однако теперь Петрынь исчез и пропадал.

Прошло две недели после разгрома беляны. В Устином Яре жизнь шла весело; все, от атамана до мальчугана Гаврюка, были довольны; на беляне купца Душкина все нашлось, и всего вволю было теперь по хатам и хибаркам притона разбойников. Зерно было засыпано в ригу, а красный товар разделили на две части – одна пошла в запас, а другую подуванили, или поделили поровну между всеми. «Дуван поравенный» – обычай разбойников низовья, конечно, был ровный всем, в том смысле, что каждый член с согласия и суда товарищей, атамана и есаула получал часть, смотря по своим заслугам, храбрости и степени личного участия в грабеже. Таким образом, теперь Малина, Черный и Ефремыч получили гораздо больше, чем татарин Мустафа или Кипрус; первые отличились при взятии беляны; вторые только не отставали. Ванька Лысый в качестве пострадавшего, как раненный, получил столько же, сколько и Малина. Калмыки и разная другая татарва, которые ничем себя, как и всегда, не заявили, получили понемногу. Часть атамана и есаула была известна заранее – половина всей добычи, разделенная на четыре части, из которой атаман получал три.

Но Устя и Орлик, за что их и любили, этим правом не пользовались, а брали себе что-нибудь, немного, что приглянулось.

На этот раз Устя взяла себе только маленький красивый и острый кинжал да две книжицы, что нашлись нежданно у купца в сундуке: Псалтырь и книга с заглавием: «Арапет, или Сказание о последних днях и преставлении света». Орлик взял себе ружье, ремень с насечкой и красивый тулупчик с убитого на беляне молодца, что был родственником и приказчиком купца Душкина. Все молодцы получили холсты, кумачу и ситцу на штаны и рубахи, кто больше, кто меньше. Ружья, топоры, вилы, ножи, порох и свинец – все было, конечно, взято к атаману в запас про всех. Хлеба появилось вдоволь, крупы стали выдавать всем в двойной пропорции.

– Масленица! – говорилось повсюду. – Взыскал нас Господь после голодухи.

– Эх, обида, не нашлось на беляне вина. Бочек бы всего пять! – жалел Малина, а пуще всех расстрига-дьякон, прозвищем Саврас, который был горький пьяница.

Один бочонок вина, найденный у купца, пошел в обиход к атаману, но не ему, а для того, чтобы знахарь Черный настоял его зельем для раненых и больных.

Черный ходил теперь за раненым Лысым и обещал живо вылечить добряка калужанина, если он только не помрет.

Лысый сильно страдал от раны в грудь навылет и первые дни лежал даже в бреду и без памяти, но затем он стал, видимо, поправляться и только еще пуще начал хрипеть и пришепетывать.

Человек пять батраков с беляны поступили охотой в шайку, что случалось часто. Остальных здоровых и раненых молодцов, а вместе с ними, разумеется, и баб, которых вез купец ряжеными, отпустили на все четыре стороны.

Убитых своих и купецких похоронили в общей яме и крест поставили. Купца Душкина, несмотря на ропот многих молодцов, Орлик сам проводил верст за десять от Устина Яра и сказал:

– Ну, дери да не оглядывайся. Не поминай нас лихом. Быть бы тебе в воде или на дереве, если бы не атаман наш сердобольный. А в другой раз не езди в нашу сторону.

Глава 2

Итак, сыто и весело стало в притоне разбойников; даже Малина был в ударе и молодцам по вечерам рассказывал после ужина разные свои похождения в Сибири.

Но Устя и Орлик уже тревожились…

Приходил мальчуган, посланный от дяди Хлуда из Камышина с требованием, чтобы кто-нибудь из шайки поумнее, не медля нимало, наведался в город к нему, ради передачи и объяснения «самонужнейшего и самоважнейшего дела».

Атаман тотчас же отрядил, конечно, Ваньку Черного и теперь нетерпеливо ждал его возвращения.

– Что это за дело будет? – спрашивала Устя раза по три в день у своего есаула.

Орлик повторял одно:

– Дело худое, зря Хлуд не пошлет.

– А Петрыня все нету. Сгинул! – говорил атаман.

– Проявится небось, – шутил Орлик. – Только это будет в последний раз, надо его похерить, хочешь не хочешь.

Наконец, однажды в сумерки, Устя, сидя у себя в горнице и разбирая по складам свою чудесную книжку «Арапет», услыхала внизу голос Ефремыча:

– Ах, лядащий… Откуда? Ну, будет тебе от атамана. Постой на час!

– За что? За то, что чуть под плети не угодил? – отвечал знакомый голос.

Устя сразу поднялась и пошла к лестнице навстречу пришедшему.

Это был Петрынь.

– Ишь, щенок поганый, разжирел!.. – бранилась внизу Ордунья. – Кабы в остроге сидел, так рыло бы у тебя повысохло, а вишь какой, словно кот с масленицы…

– Петрынь! – крикнула Устя.

По лестнице поднялся и вошел молодой малый, худощавый, но высокий и довольно красивый.

– Здорово, Устя… – заговорил он вкрадчиво и льстиво. – Небось вы тут положили, что я нарезался и сгиб, ан вот я.

Устя, не двигаясь, молчала и смотрела ему прямо в глаза испытующим взглядом, упорным и строгим. Брови ее сомкнулись на переносице, поднялись высоко в висках, а глаза, как два луча, светились, упираясь в улыбающееся, притворное лицо вошедшего.

«Рыло в пуху!» – подумала девушка, сразу увидев и прочитав в лице парня обман, игру и неумело скрываемое смущение.

– Иди, – сухо вымолвила она и, повернувшись, пошла вперед. Петрынь последовал за ней. Глаза его, глядевшие теперь в спину идущего впереди атамана, на одно мгновенье будто вспыхнули не то гневом, не то злорадством, но когда Устя села на свое место у стола, а Петрынь опустился тоже на скамью между столом и окном, лицо его снова ухмылялось.

– Уж и рад я, что вернулся. Что было-то со мной, Устя; диву дашься, как расскажу все.

– Диво дивом, а суд судом! – отрезал атаман.

– Что суд? Ты послушай, не за что судить, я в остроге был, чуть было под плети не угодил.

– Где? В Камышине? – умышленно спросила Устя равнодушным голосом, вызывая его на ложь.

– Нет. Где? Какой тебе Камышин?

– Где ж ты был?

– В Саратове в самом. Я к тебе посланца ведь гонял оттуда. Нешто посланец не бывал в Яре от меня?

– Нет.

– Скажи на милость, обманул, я ведь ему два рубля дал. Ах, мошенник! Так ты в неизвестности обо мне все время была?

– Был! – резко и сердито выговорила Устя.

Петрынь мгновенье молчал и глядел удивленно, не понимая гнева, но затем он вспомнил и спохватился;

– Ах, прости, атаман.

– Так наболтался по свету, что уж и память отшибло! – строго выговорила Устя.

– Прости, и то правда. Давно не видал, давно беседовать не приходилось, вот и стал я путать. Так ты в неизвестности был, где я?

– Вестимо. Я думал, ты в Камышине.

– Я и пошел тогда в Камышин, но на дороге повстречал молодца-коробейника. Покажись мне у него мешок с добром – я на него…

– Грабить! – усмехнулась Устя. – Так я и поверил.

– А что же? Отчего?

– Ты! В первый раз от роду. Похоже…

– Что ж, что в первый… Ты же, да и все вы меня все хаяли, что я добычи никогда не доставлю. Вот я и порешил, когда будет случай… Ведь тоже обидно, родная, слушать всякие…

– Опять? – воскликнула Устя вне себя, поднявшись с места.

– Прости, атаман, – взмолился Петрынь.

Устя села и выговорила гневно:

– По третьему разу я тебя в свой чулан на три дня запру.

– Прости, атаман, отвычка.

– А мне-то что ж? – грозно произнесла Устя. – Ты при народе брякнешь: «родная» либо «голубушка»; лучше тебя ухлопать до беды.

– Не буду, ни единого разу не обмолвлюсь. Я об тебе все в мыслях в остроге, тебя по-женскому поминал, вот и срывается. Прости, ни единого больше не обмолвлюсь.

– Ладно. Вот увидим. Ошибешься – не взыщи, – сказала Устя спокойно, но холодно.

– Я и сам не пойму, атаман… как это? Никогда прежде не бывало со мной, – жалобно молвил Петрынь.

– Ну, рассказывай… Как вместо Камышина в Саратов попал… Ближний свет ведь! – презрительно и отчасти с горечью рассмеялась Устя, начинавшая вполне верить подозрениям Орлика и Хлуда.

Петрынь передал длинное повествование, видимо приготовленное и заученное. Молодец, будто бы им встреченный, оказался не коробейник, а тоже разбойник. Они побились, но ни тот, ни другой не одолели, и они помирились. Разбойник предложил Петрыню выгодное дело: вместе ограбить церковь в богатом селе Измайлове, куда он шел. Село это выше Устина Яра на Волге, лишь в ста верстах от Саратова. Петрынь, будто бы ради того же намерения отличиться, согласился, думая сбыть продажей всякую золотую и серебряную утварь в Саратове и принести Усте разные подарки… Дошли они и церковь ограбили благополучно, но в город не попали, а были настигнуты и захвачены мужиками на дороге, а затем доставлены в острог.

– Село Измайлово знаю, – прервала Устя речь парня, – на речке Холодушке. Знаю. Богатое село.

– Богатое. Страсть.

– Только вот что, Петрынь, – сурово вымолвила Устя, – там храма нету.

– Как нету… – проговорил тот, слегка смущаясь.

– Он сгорел в прошлую зиму! – оттягивая слова, произнесла Устя, строго глядя ему в лицо.

– Что ты, Бог с тобой… я же… я же видел…

– Нет, ты не видал! Не бреши попусту.

Наступило молчание.

– Ну, Петрынь, что ж? На этом всему и конец?

– Что же тебе?

– Правды я от тебя не добьюсь, где ты был и что делал, какой у тебя умысел, воровской или же так – одно баловство со зла на меня? Ничего не скажешь?

– Я же тебе все поведал, а ты не веришь, – сказал Петрынь заискивающим и жалобным голосом.

– Ладно, так и знать будем! – холодно произнесла Устя, будто отрезала, будто бесповоротно решила что-то на уме относительно молодца.

Петрынь понял этот оттенок голоса атамана.

– Побойся Бога, Устя. Что же я-то… чем я виноват; все молодцы у тебя отлучаются и пропадают, бывало, по три месяца, и им за это ничего, а вот…

– Ладно, говорю, буде! Скажи только мне: теперь-то ты что делать хочешь?

– Ничего, – странно произнес Петрынь.

– Не собираешься опять в Камышин либо в Саратов? – ухмыльнулся атаман ядовито.

Петрынь смутился от взгляда и голоса атамана и пробормотал:

– Зачем? Куда? Зачем мне…

– То-то. Коли отлучишься без спросу, то знай, пошлю Малину вдогонку, чтобы он тебя на дороге пугалом положил.

Петрынь знал эту воровскую поговорку: убить путника и зарыть около дороги, после чего народ всегда этого места боится и обходит, крестясь.

– Спасибо. Не придется вам меня похерить – не за что, все напраслину я терплю.

– Ну, теперь ступай!

Петрынь вышел от атамана и, лукаво усмехаясь, спустился вниз по лестнице.

Он отправился в хату, где лежал раненый Лысый. Сначала Петрынь как друг и товарищ Усти жил внизу дома атамана, но затем, когда проявился новый есаул Орлик и Устя стала пренебрежительнее относиться к нему, то начались частые ссоры между ними, и однажды, в минуту нетерпения, она приказала молодцу уйти жить в какую-либо из хат в поселке. Петрынь поселился один в хате на краю Яра, а затем к нему же поместили и Лысого.

Появление Петрыня в Яре после долгого отсутствия облетело поселок тотчас. Узнал об этом и клейменый каторжник.

– Добро пожаловать! – усмехнулся гнусливо Малина. – Не знал я – обида, что беляну мы разгромим и ситцу раздобудем, а то бы не уговорился с Черным на рубахи. Надо бы на одни гривны уговор вести. Обмахнулся, нечего делать. Ну, будут две лишние рубахи про запас лежать, якобы у девки на приданое. А глуп парень. Ну, зачем пришел… Напакостил в городе, и сиди там. А он теперь сюда сам в руки полез. Дурень. И волк не жрет овцу, где зарезал, а уходит.

Глава 3

В ту же ночь отчаянные вопли всполошили весь поселок. Привыкли устинцы и сам атаман слышать иногда крики среди ночи, когда подерутся двое и полезут на ножи, но все-таки на этот раз многие повскакали и спросонья на улицу; сам атаман проснулся и сел на кровати. «Петрынь? Его будто голос!» – подумала Устя.

Действительно, вопил на весь поселок не кто иной, как Петрынь. Долго в эту ночь лукавый малый не смыкал глаз от сумятицы на душе, от дурных предчувствий, от боязни того обстоятельства, что атаман не поверил его сказке об ограблении храма и пребывании в остроге. Петрыня мучил вопрос, что будет с ним, что делать ему: оставаться ему несколько дней в Устином Яре или тотчас бежать от беды в тот же Саратов. Он явился теперь в надежде провести еще ловчее атамана и шайку, чтобы исполнить затем молодцеватее свою ехидную, давно задуманную месть. «А коли бежать тотчас – не то уж будет, – думалось ему. Однако после колебаний Петрынь все-таки порешил встать и тотчас же, выйдя из хаты, бежать из Яра, не дожидаясь утра. – Если Малина за мной приставлен тайком от атамана сторожить меня – избави Бог».

Эта мысль остановила его, и в этом волнении ему не спалось; к тому же рядом с ним все вздыхал и часто охал раненый Ванька Лысый.

Вдруг среди ночи Петрыню почудилось, что кто-то пробрался мимо окна его хаты, будто ползком по земле. Он прислушался и различил осторожный шорох за дверьми. Кто станет соблюдать эту осторожность с доброй целью? – невольно подумалось Петрыню. Или же просто предчувствие повеяло ему холодом на сердце!.. Так или иначе, но Петрынь вскочил со своей лавки и среди темноты горницы переполз в угол за печку.

Дверь тотчас же отворилась, кто-то просунулся в горницу и замер, прислушиваясь… По особому сиповатому и свистящему дыханию Петрынь отгадал сразу, кто явился среди ночи в хату; клейменый каторжник один дышал и сопел с этим присвистом в рваные ноздри.

Петрынь затрясся всем телом, прижимаясь в углу хаты. «Атаман прислал умертвить!» – подумал он.

Малина тихо двинулся и начал шарить в темноте… Лежащий Ванька Лысый попал ему под руки, и он умышленно ткнул его. Лысый простонал и повернулся.

Малина, очевидно, узнал голос раненого и двинулся дальше… Руки его попали на скамью, с которой соскочил Петрынь.

– Ах, дьявол, теплая!.. – громко выговорил Малина и шагнул на средину горницы, будто готовый ловить беглеца. В ту же минуту он выскочил вон из горницы, сообразив, что Петрынь на дороге около хаты. Парень, полумертвый от страха, не знал, что делать; зубы его стучали, как от холода, а между тем пот выступил на лбу.

«Что делать?» – будто не он сам думал, а около его уха все спрашивал кто-то посторонний. Поняв, что каторжник снова вернется с улицы в хату и накроет его в углу, он, обождав мгновенье, перешел к двери и прислушался; в нескольких шагах, за плетнем, слышался гнусливый голос Малины:

– Щенок поганый, почуял и удрал из-под носу! Ах, щенок!

Петрынь решился и, надеясь, что Малина не увидит его за кустами и плетнем, выскочил на улицу и пустился бежать. Не приметить бы, конечно, сибирному бегущего среди ночи, да еще и босиком, но, на беду Петрыня, выскочив опрометью, спугнул у самого порога спавшую курицу. Птица шаркнула из своей ямки, бросилась и закудахтала, как если бы ее резали… Малина кинулся к хате и увидел среди кустов мчащуюся фигуру парня. Не стерпел неудачи зверь и заорал дико, бросаясь со всех ног вдогонку.

– A-а, лядащий, почуял! Врешь… И я блохой прыгать умею.

И оба полетели по поселку… Малина машистыми шагами и прыжками начал настигать парня, а Петрынь стал на бегу орать с отчаянья на весь Устин Яр.

Оставалось шагов десять каторжнику, чтобы совсем настигнуть парня и с маху, как он хотел теперь от злобы, всадить ему в спину длинный и отточенный нож, который он стиснул в кулаке.

Но, на счастье Петрыня, уже слышавшего на бегу сиповатое дыхание каторжника за самой спиной, вдруг что-то грузно шлепнулось об землю и покатилось за ним, зашуршав по дороге. Малина кувырнулся и с ругательствами не сразу поднялся на ноги. Это спасло Петрыня.

Споткнувшись на что-то в темноте, Малина ударился грудью о пенек и расшибся так, что другой бы не сразу и на ноги встал, а полежал бы да поохал с полчаса на земле.

Однако каторжник не продолжал своей травли, а остановился и засопел сильнее и от ушиба, и от досады.

– Добро, паскудный, до завтрева; ты не из журавлей – в небо не улетишь, – забормотал он и двинулся назад по направлению к своей хибарке, которая была в другой стороне.

Петрынь, ошалевший, уже не чуя за собой погони и поняв, что Малина кувыркнулся со всего маху, все-таки бежал, как заяц, к дому атамана и с перепугу еще раза два визгливо проорал среди ночного безмолвья и сна.

– Ишь, заливается! Кукареку-у-у! – рассмеялся Малина, уже медленно шагая назад домой, саженях в двухстах от парня.

Когда Петрынь прибежал к крыльцу атамана, Ефремыч был уже на ногах.

– Чего орешь, полуночник?

Петрынь проскочил мимо старика в кухню и заперся на засов. Затем в темноте он повалил что-то, и грохот поднял на ноги и старую Однозубу, которая спросонья начала вопить:

– Ай, пожар, ай, горим, Мати Божья, ай, светики, помогите…

Ефремыч ругался и ломился в запертую дверь, так как ему спросонья показалась штука Петрыня обидною.

Петрынь хрипел и не мог дух перевести и все двигался и елозил в темноте, зацепляя за все и роняя на пол то одно, то другое.

Наконец атаман появился внизу.

– Отворяй сейчас, Петрынь! – раздался его строгий приказ, и Петрынь, найдя с трудом засов, отворил дверь.

– Ой, наважденье, Господи Иисусе, помилуй. Крестная сила, оборони! – вопила Однозуба.

– Молчи, старый черт! – крикнул атаман. – Огня давай!

Скоро осветилась кухня, но не скоро объяснил Петрынь, в чем дело, так как он начал с того, что повалился Усте в ноги, моля о пощаде.

– Зачем подослал окаянного? Что я тебе сделал? Лучше из своих рук убей! – молился Петрынь, заливаясь слезами. – Отпусти меня на свободу, я уйду, и вовеки ты обо мне не услышишь.

Наконец, уняв Петрыня и заставив себе все объяснить как следует, Устя насупилась:

– Ладно, завтра рассужу самовольничанье Малины, а теперь иди, ложись на ночь у лестницы.

Петрынь, обрадованный, поднялся за атаманом наверх и лег в первой горнице на полу.

«Стало, атаман не гневается! – думал он. – Сибирный сам надумал… Но зачем? Чего ему нужно? Деньги, полагал, найдутся на мне».

Наутро Орлик, по порученью атамана, призвал каторжника и строжайше приказал ему выкинуть баловство из головы и не сметь трогать Петрыня.

– Что он тебе? – сказал есаул, – Ограбить, что ль, хотел?

– Чего у него грабить? – отозвался, ухмыляясь, Малина. – У него одни портки, да и те на меня не влезут. А он Иуда, он нас продал, вот что мне.

– Это не твоя забота; атаман сведает измену, сам рассудит.

Малина небрежно обещал «щенка» не трогать, а разве так только, поучить малость, чтобы не баловался и не орал по ночам.

Однако этому обещанью сибирного, не убивать Петрыня, атаман и есаул настолько мало доверялись, что Петрынь был оставлен в доме Усти. Трусливый парень боялся теперь отойти даже на несколько сажен от крыльца. Когда Однозуба попросила его в сумерки помочь ей дотащить белье до речки, то Петрынь замахал руками.

– Господь с тобой! Наскочит Малина – и аминь!

– Со мной не тронет, не посмеет, – заявила Ордунья, – небось.

– Должно быть, не посмеет? Что ты ему?

– Тронет тебя, я атаману доложу, глупый.

– Тронет… Он так тронет, что на месте останешься. Так что ж мне в твоем докладе, дура?