Текст книги "Атаман Устя"

Глава 17

Давно уже весь поселок спал крепко. А в горницах дома, у развалины, все еще был, как всегда в это время, свет… Атаман и капрал сидели за столом, остатки ужина были не прибраны, и, судя по ним, видно было, что пища атамана изменилась за это время. Видно, он ничего не жалел для своего гостя-пленника. Все, что было в погребе, в клетях, в саду и огороде, и что нашлось на беляне богатого купца, и что сохранилось от прежней добычи, от курицы и баранины до огородных овощей, от арбузов и яблок до орехов и пряников, все было тут, а в придачу ко всему подана бутылка романеи из полдюжины тех, что когда-то, чуть не год назад, были найдены в тарантасе убитого проезжего и сохранялись у атамана в погребе на случай чьей-либо хворости. Вино распил капрал и слегка повеселел, заставив и атамана выпить стаканчик. Усте тоже ударило в голову с непривычки, и с румяным лицом, блестящим взором она более смело глядела в лицо молодого капрала и, словно околдованная, впивалась глазами в него. Но не вино, а его каждый взгляд, каждое слово, каждая усмешка красивых губ, каждое тихое и меткое движение белых рук – вот что давно, изо дня в день, опьяняло до потери разума молодую казачку, вот от чего горела она, как в огне, глядела и усмехалась будто сквозь туман колдовства и тайных чар кудесника. Так засиживались они всякий вечер, он говорил, она слушала. Так было и теперь. Но сегодня она будто ждала чего-то. Она не уходила к себе в горницу и не собиралась даже уходить, хотя на дворе было давно уже за полночь. Но чего ждала она мыслью, сердцем, всем существом своим? Она сама не знала!.. Ей хотелось уж давно, а сегодня сильнее, чем когда-либо, сознаться, хотелось крикнуть ему:

– Какой я парень-атаман! Я девица, казачка я с Дону! И я помираю, люблю тебя!

Устя сидела в одной красной рубахе, сняв свою турецкую куртку, которая всегда хитро скрывала ее женский стан и грудь.

Капрал как всегда, всякий вечер сидел перед ней на лавке за столом, тоже сбросив камзол и кафтан, в одной распахнутой шелковой рубахе. На белой как снег груди его на золотой цепочке сиял в лучах свечи ценный образок – благословение матери.

Он рассказывал опять в сотый раз атаману о себе, о родных, о богатой усадьбе их, об его жизни в городе, о наместнике и о мечтаньях по службе… обо всем говорил, будто напевал он, что только на ум приходило… а она слушала, млея!..

И другой мир широко разверзался пред Устей, видевшей лишь красноярскую станицу, да ростовский острог, да грязные астраханские улицы с калмыками и пылью вонючей на всем.

На этот раз капрал рассказывал, как веселится дворянство в Саратове по домам и в «редуте». Плохо поняла Устя и переспрашивала. Засецкий стал объяснять атаману, что такое «редут», где собирается одно дворянство, пляшет под музыку или играет в карты. Все горит в огнях; барыни и девицы в белых башмаках танцуют в пудреных париках с голыми руками и плечами.

– С голыми плечами?! – ахнув, вопросила Устя.

– Так полагается! Когда съезд большой и гостей всяких много, барыни должны быть с голой грудью, – объяснил Засецкий.

– Что ты! Да коли много народу, тут-то и не оголять себя! Срамота ведь это. Это ты меня морочишь, ради смеху.

Капрал рассмеялся весело.

– Так полагается. Ей-ей. Оно красивее. Особливо для молодых девиц. Мы для параду надеваем новое платье и парики получше… А барыни и барышни платья легкие и красивые и всяких атласов с шитьем дорогим, шелками и золотом. И равно для параду плечи и грудь оголяют, сзади и спереди вот до сих пор открыто! – показал он на себе.

– Мне бы лучше удавиться, – воскликнула Устя порывисто, – чем дать себя при народе оголить, чтоб чужие люди видели голое тело. Да, избави Бог, ни за какие деньги…

– Да ведь не мы… это девицы так… Ты бы, вестимо, не мог. Это была бы и впрямь срамота, а женский пол завсегда так делает, и обычай этот еще при царе Горохе, как сказывается, был на свете.

– С голой грудью? На народе! – качала Устя головой.

– Ах, Господи! Да не вся же грудь открыта, ты меня, атаман, все не понимаешь.

Засецкий поднялся и подошел к Усте.

– Не эдак же вот голые они по пояс, женскому полу эдак нельзя… Вот здесь кругом идет ворот, а здесь должно быть закрыто.

Он обхватил неожиданно атамана за спину, а другую руку положил на грудь.

– Девица вот здесь не может, как мы…

И смолк, отступил вдруг капрал. И стал как вкопанный, замер на месте как истукан, глаза выпучил…

Лицо Усти, которая было, закинула назад голову к нему и, улыбаясь, глядела на него, вдруг запылало, покрываясь пунцовым румянцем.

– Атаман. Да как же это?.. – пробормотал Засецкий, как пораженный громом.

И, будто не веря себе, он снова двинулся к Усте, но она пугливо отстранилась от него и, будто теряя силы, прошептала едва слышно:

– Я понял. Знаю… Да… Садись…

– Да я не про то!.. Мне почудилось… – заговорил Засецкий и опять смолк.

Поглядел он в лицо и на стан атамана зорко и пристально, и сразу точно туман какой вдруг рассеялся пред ним или завеса упала с глаз…

– Ах, я дурень, дурень! – воскликнул он. – Да ведь мне же давно чуялось это. С первого дня ты мне чуден казался. Я все путался в мыслях, что за притча… чутьем я взял, да чутью не поверил…

Засецкий отошел и смущенно сел на место.

Устя, тяжело переводя дыхание, потупилась низко над столом, наступило молчание.

Когда Устя подняла глаза и взглянула через силу в лицо капрала, его загоревшийся иным светом взгляд охватил ее всю, как полымя.

Он не так уже смотрел, как за минуту назад. Он не так улыбался… она робела его теперь.

Да, Устя, кидавшаяся в битвы, как лихой казак, теперь оробела и затрепетала, сраженная совсем. Он смотрел на нее как на женщину! И этого взгляда было довольно, чтобы сломить в ней остаток воли и сил. Устя не выдержала, она закрыла лицо руками и будто от горя закачала головой, уронив локти на стол.

Через мгновение она вскрикнула робко, вздрогнула и онемела. Две руки обхватили ее, и лицо… его милое лицо клонилось к ее лицу, его дыхание теплое веяло тихо над ее ухом, он что-то говорил ей тихо, но каким-то голосом, проникающим глубоко в нее.

Устя затряслась от вырвавшегося рыдания, и слезы ручьем брызнули из глаз на руки, которые она крепко прижала к лицу, будто в этом была вся защита ее от всего.

– Чему же ты, Бог с тобой! – заговорил он. – Я не пойму!.. Горько тебе здесь жить, так скажи слово, уйдем отсюда, я тебя в город с собой увезу и прощение выхлопочу – другой жизнью заживешь. Я даже возьму тебя к себе в дом, у меня будешь… Устя, да полно же, скажи же, почему ты плачешь, Устя.

Он крепче обхватил ее, и жалость к ней, и еще что-то, вдруг сказавшееся в молодце-сердцееде, заставили его прильнуть губами к ее лицу.

И все в ней заволоклось мглой очарования… Только одно сказалось порывом: замирая и горя стыдом, девушка отняла руки от пылающего и мокрого лица и бросила их ему на плечи, а чрез мгновение прижала его лицо к своему и целовала без конца. Капрал-сердцеед и городской ухаживатель тут только понял все… Чему он обязан жизнью. Чем были чудны речи этого атамана, что сквозило в его странном взгляде с первого дня. Почему зарыдала она теперь…

Он умышленно очаровывал приятеля-атамана ради спасения жизни, а околдовал и влюбил в себя красавицу казачку. Диковинный случай и странная судьба! Но одно, слава Богу, верно: он спасен, она его не выдаст разбойникам, он не один даже убежит отсюда, а вместе с удивительным атаманом.

– Скажи… – зашептала Устя. – Я тебе не противен. Люб я тебе хоть малость самую…

– Противен! Люб! – рассмеялся Засецкий. – Нешто так говорят женщины.

– Привык, привыкла! Скажи: я тебе не противна? Можешь ты меня полюбить хоть малость, хоть на один годочек, больше мне не надо… Я годик поживу так и уйду умирать куда-нибудь, за Волгу, в скит. Дай мне годик один, а там хоть в острог, в Сибирь – все равно; поживши сладко малость, можно на все пойти без страха и без жалости. Сказывай же по правде, по-Божески, без обмана.

– Нечего мне сказывать, Устя. Такую, как тебя, кто ж не полюбит?..

Девушка прижала губы к его губам и шептала;

– Вот и все!.. Вот… Мне теперь хоть завтра помирать!.. Не обидно!

Глава 18

И чрез три дня после этой роковой для Усти ночи, когда было уже за полдень, к хате есаула, все по-прежнему не выходившего от себя, бежал старый Ефремыч изо всех сил и бросился к двери как шальной. Орлик вскочил при виде дядьки.

– Что? – вскрикнул он, прочтя на лице его какую-то страшную весть.

– Есаул, помоги, помоги…

И Ефремыч, задохнувшись, сел на лавку и замахал руками.

– Жив атаман, жив? – закричал, наступая, Орлик, боясь уже услышать весть о смерти.

– Жив, жив… Что ему?

– Ну, говори, что? Чего ж тогда пугаешь…

И все остальное, что может услышать Орлик, уже показалось теперь пустяками.

«Покуда Устя жива да здесь в поселке, – думал он, – так еще стой мир Божий! Вот кабы ее не стало, ну, тогда ничего мне не нужно, хоть светопреставленье зачнись, глядеть буду и бровью не поведу».

– Есаул, беда бедовая, – заговорил Ефремыч, отдышавшись. – Помоги, что сидишь! Пореши же дело скорее! Странник-то, ведь солдат, служивый, денщик его, из Саратова пришел. Не странник, а денщик либо дядька.

– Я ничего не пойму! Какой странник?

– У нас второй день живет. Вот то-то, сидел ты тут заключенником, а я отлучиться боялся, вот и не ведаешь ты ничего. Слушай.

И Ефремыч, понемногу успокоившись и отдохнув, начал толково.

– Пришел к нам вчера об утро странничек, старик, толкнулся, просит пустить… Я, вестимо, хотел его гнать: где тут с ним теперь возиться… Атаман в окно… Ну, уж какой ныне она атаман! Устя в окно его увидела и тоже крикнула: гони! А этот стал молиться… Барчук-то услыхал и тоже в окно глянул… И что у них с Устей было – не знаю, но атаман приказал тотчас впустить старого и прямо наверх к себе… ну, вот и все…

– Все? – воскликнул Орлик нетерпеливо.

– Постой, покуда все… это вчера… Ну, вот остался этот странничек у атамана… у нее наверху, накормила она его и оставила там у себя. Меня сомнение взяло – чудно это. Лазал я три раза на лестницу послушать, что они втроем говорят… да вот, дьявол, кажинный раз, как ты полезешь, а она завоет волком.

– Кто?

– Да лестница, дьявол, скрипит! Как заскрипит, Устя ко мне: «Тебе, Князь, чего надо?..» Тьфу! Да и только. Ну, скажешь, что пустое ей в ответ и пойдешь назад, не слыхамши ничего. Ночевал старый у меня в кухне… Я стал с ним беседовать пробовать… ломается и из себя корчит богомола. Вишь, он из Киева, от святых мест… Я его ну спрашивать о Киеве, будто не знаю ничего. А я же ведь три года там выжил. Ну, вот и стали мы: я спрашивать, а он брехать! Я спрошу, а он брех да брех – где пещеры, где лавра, где Подол, где Днепр-река, да какие храмы… Что ни слово – несет околесную. Хорошо, ладно… стало быть, не богомол. Ну, вот я ночь и не спал совсем. Надумал я, хоть тресни, а узнаю, что за оборотень. Вот с час тому… атаман вышел со двора и пошел на гору… А зачем? А?

– Зачем? Не знаю. Сказывай, – отозвался Орлик.

– На горе мешок с деньгами зарыл он перед битвой и по сию пору не отрывал еще. Теперь собрался. Стало нужно. А почему нужно?

– Ну, ну, говори.

– Вот ушел атаман, а они двое, барчук и странничек, сидят наверху, в горнице. Я на лестницу тихо, тихо… Полз я, полз, почитай, ей-ей, ровно час времени, чтоб она, дьявол, опять не завыла… Ну, все-таки скрипнула раз, окаянная, да они, видно, не слыхали. Лез я к двери, ухом к дыре и слушать… Ну, и слушал… По сю пору сердце в нутре трясется. Николи в жизни такого не бывало, есаул.

– Да что услыхал-то? Ну! – закричал Орлик.

– Бежать они собрались… Вот что!..

– Капрал с денщиком?

– Дьявол их уноси! Да Устя-то с ними, вот что, есаул. Устя с ними собирается! Они это промеж себя говорили, да я и смекаю, что это правда. Она кое-что у меня спрятанное вчера еще потребовала. Да вот за деньгами на гору пошла… Понял?

Орлик переменился в лице, провел рукой по глазам и, будто зашатавшись на ногах, сел на скамью.

– Вот я к тебе и бросился как угорелый. Беда. Помоги, есаул. Да скорей, родной. Могут сейчас вот уйти.

– Нет. Нечему тут помогать. На то ее воля, – глухо проговорил Орлик. – Я это порешил, а то бы нешто стал я неделю ждать. Я, Ефремыч, порешил за эту неделю, если Устя уйдет за ним – покончить с собой!..

– Что ты? Что ты? Очумел, что ли? – вскрикнул Ефремыч.

– Что я ей?.. Отец, брат, командир, что ль, какой? Ее воля. Полюбился ей капрал, хочет она за ним в город уходить и эту песью жизнь бросить… ну, что ж! Талан ей да счастье! Господь с ней!.. Я из зависти грешить не стану. Я же звал сто раз уходить эдак, бросивши вашу братию. А теперь не со мной – так мне злобить? Нет! Во мне честь тоже есть… Я ведь не из холопов уродился!.. А вот себя теперь покончу.

– Пожалей Устю. За что же ей пропадать, – горячо произнес Ефремыч, – не ради нас, так ради ее самой. Вот я что… Аль души в тебе нет. За что ей плети-то да Сибирь видеть.

– Он ее защитит в городе. Будет любовницей, так будет в шелку ходить, а не будет на помосте голая у палача в руках кричать.

– Они ее предадут в наместническое правление и казнят.

– Ты говоришь. А я, напротив, сказываю…

– Они сами говорили.

Орлик взглянул на Ефремыча такими глазами, что дядька встал с места.

– Да ты же не понял, есаул, в том-то вся и сила. Они двое смеялись да радовались, что атаман-девица влюбилась, спасает его от смерти у нас да сама-то за ним увязывается бежать.

– Они говорили?

– Капрал говорил. Как в город, то сейчас красотку в острог. И сраму не будет, а слава одна. Сказать, мол, в городе, что умыслом девке в полон отдался, да из нее любовницу сделал и привел в город, чтобы за служивых убитых она ответ на площади дала.

– Это он говорил?! – воскликнул Орлик, подымаясь с места.

– Говорил старому. А тот помалкивал или смеялся. Такие ли, говорил, у тебя красавицы в городе.

– У кого? У старого-то красавицы. Что ты путаешь?

– Нет, у молодого. Он – его дядька, вишь. И теперь сюда пришел из любви проведать, что он, жив ли…

Орлик молчал и, наконец, вымолвил глухо:

– Побожися, Ефремыч.

– В чем тебе побожиться?

– Побожися, что капрал грозился Устю в городе предать.

– Вот тебе Христос Бог. Подохнуть мне сейчас, коли я вру… Да за этим я и побежал, что мне не денег и не атамана жаль… Атаманом ты у нас будешь и почище Усти поведешь все… а жалко мне девку горемычную, в западню лезет, на плети и каторгу… Вот что, есаул!

– Разумеешь ли ты, Ефремыч, что вся сила в этом. Предаст ее капрал или облюбит… Талан свой она найдет в городе у него в любовницах или погибель свою. Вот что мне надо верно знать. Говорил он о предательстве? Верно?

– Ох, Господи Иисусе… Что ты с ним будешь делать! Оглох человек! – воскликнул Ефремыч. – Да ведь я своими ушами то слышал и обмер.

– Побожися. Слышал? Верно? Ухо не обмануло?

– Разрази меня Мати Божия! Раз пяток он грозился на все лады, как в город, то в острог, да еще как похвастают оба в городе, что привели, мол, атамана-девку Устинью, а не Устина.

– Ладно! – выговорил вдруг Орлик с силой и будто вырос на целую голову. – Врешь, капрал! Врешь, барчук крупитчатый! Теперь у меня руки развязаны и совесть чиста. Не себя, а тебя – кончать!.. – Орлик уговорился с Ефремычем подробно обо всем и три раза объяснил, что дядька должен сделать тотчас. Ефремыч побежал обрадованный…

Глава 19

Весть, переданная есаулу, была наполовину правдой, наполовину Ефремыч прибавил свое собственное измышление.

В Устином Яре появился старик, назвавшийся богомольцем от святых мест, и объяснил, что он путем на Камышин сбился с дороги и случайно попал в поселок.

В действительности это был старый пестун, дядька Засецкого, 60-летний Захар Терентьич, который, выходив барчука, обожал его и был равно любим своим питомцем, любим и старыми господами.

Неожиданная командировка его барчука на разбойное гнездо с ума свела Терентьича. Но помешать он, конечно, не мог. Просился он у своего Сашеньки с ним в поход в качестве его денщика, но Засецкий отказался наотрез, так как капралу казалось срамным делом таскать за собой няньку.

К тому Терентьич уверял, что если барчук возьмет его, то беды уж никакой не будет. Уж он «своего барина не проморгает» – недаром выходил. Это-то именно и не понравилось его барину. А между тем не раз теперь в плену поминал Засецкий своего доброго и осторожного дядьку. Будь Терентьич с ним, он бы не дал ему попасться так простодушно в ловушку Орлика.

Но старик дядька, отпустив питомца в поход и оставшись в городе, лишился сна и пищи… Прошла неделя, и Терентьич, взвалив котомку за плечи, двинулся по следам команды.

– Уж там не прогонит от себя! – рассуждал дядька.

Идти по следам капрала было немудрено. Высылка команды на разбойников была делом незаурядным, и народ во всей округе, в селах и на дорогах, немало шумел и галдел после прохода солдат.

Всюду, где расспрашивал Терентьич о команде, ему последний мальчуган мог сказать, когда прошли царевы воины и куда направились, где должны быть по расчету времени и как их настигнуть.

Только верст за пятьдесят от Устина Яра, по низовью, началась такая глушь вдоль Волги, что Терентьич нигде не мог «словить языка» и разузнать, где прошла команда и как ему искать ее.

И на последних десятках верст старик проплутал пятеро суток. Наконец, однажды он встретил двух своих… Но что он узнал от них? Команда уничтожена, а его Сашенька угодил живьем в лапы разбойников.

Терентьич всплакнул. Но решил еще бодрее пуститься в путь. Или спасти барчука, или с ним помереть. Запасливый старик, взявший с собой денег и зашивший их в подкладку дырявой поддевки, тотчас дал из них десять рублей бегунам-солдатам, чтобы они могли от первого же села продолжать путь гонцами на наемных подводах, а не пешком.

– Прямо к наместнику скачи, ребята! – приказал он.

Терентьич знал, что начальство, угнавшее его барчука на погибельное дело, тотчас, при худых вестях, поднимет живо все на ноги.

Таким образом, распорядившись разумно еще на пути в разбойное гнездо, Терентьич направился чрез тот же Козий Гон. Здесь было страшное и смрадное зрелище, от которого у дядьки волос дыбом стал. Трупы убитых, ограбленные догола, еще не были зарыты и валялись на земле в кустах. Воронье оглашало ущелье карканьем и стаей подымалось и кружило при проходе Терентьича.

Если бы шайке было возможно оставаться на насиженном месте после разгрома команды, то, конечно, она распорядилась бы зарыть трупы убитых… Но ведь ей все равно приходилось бежать за Волгу, в леса. Следовательно, не стоило возиться и скрывать следы преступления. Все равно из города придет другая команда. Она своих зароет.

Терентьич, достигнув поселка Усти, надеялся, если барин его еще жив, обманом или хитростью спасти его, время оттянуть и выиграть или денег кому из разбойников обещать хоть тысячу и более рублей от родителей капрала за спасение единственного сына.

Дело вышло еще проще… Дядька нашел своего питомца бодрого, веселого, сытого и… влюбленного.

«Тьфу! И тут себе любовишку выискал», – невольно подумал дядька.

Однако когда вечером ему все поведали, и дело разъяснилось, то изумлению и радости Терентьича не было границ от диковины. Сам атаман разбойников девица и, по уши врезавшись в Сашеньку, бросает свое душегубство и готовится тоже бежать за ними в город.

Когда Устя ушла за деньгами на гору, Терентьич впервые наедине с барчуком, радуясь удаче, болтал:

– Пущай, пущай бежит за нами. Отчаянная. Мы ее там в острог упрячем… Крапивное семя! – болтал он, считая себя без свидетелей, глаз на глаз с питомцем. – Похвалимся еще… Скажем, нарочито дал, мол, в полон себя захватить атаману-девке, чтобы, влюбимши ее в себя, предоставить начальству и наказать за убиение воинов.

А Ефремыч, стараясь даже не дышать, был за дверью.

Капрал на все молчал и только усмехался весело, а сам думал свою думу про красавицу казачку.

Между тем девушка быстро влезла на гору, отрыла из земли на самой макушке ее мешок с деньгами и затем остановилась на минуту, озираясь востороженно на всю окрестность.

С того вечера, с той минуты, когда околдовавший ее красавец капрал обнял ее и стал нашептывать ласковые слова на ее девичье ухо, а слова эти чудно и глубоко западали в ее чистое, еще не тронутое любовью сердце, Устя переродилась. Атаман лихой и храбрый, но грустивший уже часто, мучившийся уже давно непонятной тоской – теперь будто умер. Его и следа не было. Возродилась на свет пылкая и страстная казачка, которая вдруг негадано нашла и обрела то, что еще в станице смутно мерещилось ее разуму, дразнило ее женское сердце. Она думала, что ее думы – нелепые грезы, что это пустые мечтанья, немыслимые в мире Божьем, неосуществимые на земле, в действительности… Что таких чувств, какие живут в ее груди, не бывает у других, что таких молодцов, какой ей грезится, тоже не родится на свет. В станице, Ростове и здесь, на Волге, таких ей не попадалось. Все Петрыни да Орлики!

А в городах есть дворяне, но они крупитчатые, как шутит есаул. Белы да румяны только да веселы с сыту, но любить их разве можно!

В столице, может быть, и нашелся бы где такой молодец, какой снится Усте во сне и наяву… Но столица и ее Устин Яр чуть не на двух краях мира…

И вдруг, в одно мгновенье, будто чудом здесь, в притоне разбойников, на берегу Волги, у нее в руках, в ее же горнице, очутился тот, о котором ей грезилось. Он самый!..

Да, это он. Она его ждала. Она жила этим ожиданьем.

И дождалась!

Но ей не верилось иногда, что все это не сон, что все это наяву!..

Просыпаясь среди ночи в первой горнице и оглянувшись, часто она вскакивала и садилась.

«Да полно, так ли?» – думалось ей.

Неужели и впрямь в той горнице, около нее, спит теперь молодец красавец, не воображаемый ею, как прежде, а жив человек, который вчера еще с вечера беседовал с ней и глядел на нее своими чарующими голубыми глазами.

И Усте и верилось, и не верилось.

Наконец, наступил тот вечер, когда молодец стал глядеть на нее уж не как на атамана-приятеля, а как на казачку донскую, а затем обнимал и целовал ее до потери в ней рассудка и сознания всего окружающего мира.

Убежать с Волги за ним? Устя не колебалась ни мгновенья. Она пошла бы за ним на край света, даже на верную смерть!

Она просила у него годик любви, и он обещал ей. А теперь она уж мысленно соглашалась продать свою жизнь еще дешевле, если б того потребовала простая случайность, а не только он сам…

«Хотя месяц один с ним! Видеть его, слушать его, любить его! Отдать ему и душу, и тело… А там – будь что будет. Помру не горюя! Был и у меня мой талан».

Здесь, на Волге, сто раз зря могли убить атамана, и померла бы девушка, не изведав того, что он с собой в эту глушь занес и в ее душу заронил… просветляя и будто окрыляя ее.

Уходить из Яра, откуда и вся шайка должна была поневоле подниматься на другие места, Устя решила легко. Ее смущало только одно: как явится она в город? Что будет там? Как на нее народ глядеть будет? Ведь она все-таки душегубила долго на низовье. Он это знает и должен доложить начальству. А если ее тотчас возьмут у него хоть силком и будут судить и казнить? Неужели и месяца не дадут прожить с ним? И Усте, конечно, лучше хотелось удержать любимого молодца у себя, взять его за Волгу, бежать с шайкой и с ним на Узеня, в скиты среди лесов, и зажить мирно.

Да. Но он не хотел этого.

А теперь уж не она вольна была над ним, а он волен над ней. Он указывал, а она слушалась беспрекословно. И Устя решилась!

Она уже сожалела, что потеряла много времени, все не решавшись сознаться ему. И она положила, не мешкая более, вырыв деньги на горе, передать их Орлику, собрать молодцов на сход для выбора есаула в атаманы, а самой проститься со всем – с Волгой и дикой разбойной жизнью, на которую чудно так, а теперь ей даже непонятно, толкнула ее судьба со станицы донской. Как это случилось? Как могла она ужиться тут? Как могла она кидаться в битвы и ради грабежа убивать людей… Сердце, что ли, было ожесточено неправдой людской, а теперь смягчилось. Может быть, ведь оно, сердце, теперь другое.

Девушка оглянулась кругом с высокой горы, радостно улыбаясь… И она крикнула вдруг:

– Вот вы, низовские края, ты, матушка-Волга, видели вы атамана-девицу!.. И более не увидите! А почему? Не знаете! Вы не знаете, что он меня целует! Да вы ведь – мертвые!.. В вас нет того, что вот у меня на сердце. Свое солнышко!

И, озираясь на десятки верст кругом, она восторженно прощалась с прошлой жизнью и этими краями, где тишь и дичь и безлюдье для иного отверженника – раздолье, а ей, казачке, носившей в себе горячее девичье сердце, тут всегда сдавалось как-то жутко, томительно и безрассветно!.. И вот рассвело! Свое солнышко в груди засветило ярко. И пора уходить, бежать отсюда…