Текст книги "Атаман Устя"

Глава 7

Осторожно и медленно вылезли есаул с парнем из чердака на крышу, перешли к лестнице и хотели уже спускаться. Орлику показалось, что атаман прошел по своей горнице от кровати к окну. Он замер на месте.

– Ох, Создатель! Помилуй Бог, Устя подымется да увидит, – выговорил он вслух и с таким неподдельным ужасом, что Петрынь окончательно уверовал в искренность своего спасителя.

И Орлик был искренен. Он боялся, что Усте, несмотря на уговор и предупреждение, все-таки покажется его поступок подозрительным. Люди верят больше глазам и ушам, чем разуму и сердцу. У Орлика дух захватывало при мысли, что атаман увидит, смутится и заподозрит… Пожалуй, даже подымет шум…

И есаул, и Петрынь притаились и не двигались. Орлик не ошибся. Устя услышала шаги по крыше и, встав с постели, подошла к окну. Тут она увидела у самого окна поставленную к крыше лестницу и невольно ахнула. «Чудно!.. Не понимаю твоей выдумки! – мысленно обратилась она к Орлику. – Разумеется, за Петрынем, его вывести на волю, но зачем? Чуден ты, Орлик, либо ты уж умен больно, либо сглупить собрался!»

Атаман хотел уже по уговору и данному обещанью ложиться опять в постель, но вдруг Усте пришло на ум соображение.

«Да Орлик ли это? А если Петрыня кто другой уводит. – Устя схватила скорее со стены свой мушкетон и снова стала у окна. – Если ты один или с кем чужим, то я тебя тут же и положу!» – шепнула она и тоже притаилась настороже.

Орлик и Петрынь долго прислушивались на краю крыши и, убедившись, что все спит, двинулись. Петрынь полез первый и стал спускаться по лестнице на землю.

И запоздай Орлик на крыше, был бы парень мертв. Не видя никого, кроме Петрыня, Устя уже думала, что сам Петрынь устроил себе этот побег. Чтобы не прозевать бегуна, палить надо было прежде, чем он достигнет земли. Устя уже тихонько приотворила окно и просунула оружие. Однако у нее хватило духу дождаться, чтобы Петрынь слез донизу.

«Если двинется от лестницы – выпалю!» – думала Устя, но когда Петрынь ступил на землю, то не побежал, а смотрел наверх. По лестнице стал спускаться Орлик.

– Ах ты, затейник! – шепнула Устя и приняла просунутое дуло ружья из окна. – И меня смутил своим скоморошеством, чуть не ухлопала Каина, и зачем тебе это колено понадобилось… увидим, что будет! – Устя вернулась в постель, легла и стала думать о затее Орлика. «Обманом его взять хочет. Да зачем? Проку-то что из этого: ну, бежит Петрынь к команде и поведет сюда, он этого и хотел, когда вчера просился его отпустить. Чудно. Не пойму ничего».

Между тем Орлик и Петрынь сняли лестницу и, оттащив ее, бросили в кустах; затем они осторожно пустились по тропинке.

– Петрынь, теперь знай, парень, душа в душу, живот в живот, как брат за брата родного стоять, – заговорил Орлик, когда они оба были уже на краю поселка.

– Помилуй, Егор Иванович, да я за тебя готов в огонь и в воду, я только ума решуся и не пойму ничего, как же ты да меня от смерти спасать пошел.

– Свою кожу берегу! Не понял? Глуп же ты, парень, ты всех перехитрил, команду на нас поднял, а я, как и все другие, буду лоб подставлять, нет, шалишь, братец мой, я не дурак, пускай умник Устя под пулю либо под плети идет, а я, спасибо, не хочу.

– Так меня-то зачем ты высвободил, я все-таки не пойму.

– Я вот тебя упас от смерти, а ты теперь меня упаси от плетей.

– Как?

– А вот зайдем ко мне, я тебе все поясню.

Через минуту оба вошли в хату Орлика и сели на лавке.

– Обещаешься ли отплатить добром за добро? – заговорил Орлик.

– Вот тебе Христос! – перекрестился Петрынь.

– Ты куда теперь, к команде?

Петрынь молчал и колебался отвечать.

– Вот дурак-то! Я его с опаской себе из петли вынул, а он мнется, что ж я тебя, застрелю, что ли, теперь? На что? Вот дурак.

– Прости, Егор Иваныч, уж очень я того…

– Ничего сообразить не можешь, отупел?

– Да, признаться.

– Говори: ты к команде?

– Оно, конечно… что ж мне делать?

– Ну, и я с тобой, понял?

– Зачем?

– Тебя команда и капрал расстрелом встретят или хлебом да спасибом?

– Вестимо, рады будут.

– Ну, а мне оставаться здесь, чтобы башку им под пулю подставлять; нет, я лучше с тобой за спасибом пойду…

– Д-да! Вот оно что! – сообразил, наконец, Петрынь. – Понял, стало быть, мы вместе их и поведем сюда.

– Слава Создателю, разрешил загадку… – рассмеялся Орлик.

– Как же Устя-то?

– А что Устя?

– Да ведь ты, Егор Иваныч, от нее без разума, а теперь предаешь, ты любил его, то ись ее…

– Любил, да, а ты никогда не любил?

– Шибко любил! – воскликнул Петрынь искренно и горячо. – Да и теперь… не знаю, кажись, и теперь люблю.

– А продал в городе и команду привел?

– Да, но я из злобы на нее, за ее обиды, из злобы на тебя, я видел, что она меня на тебя променяла, и не стерпел. Не появися ты у нас в Яре, я никогда бы такого дела на душу не принял, ты все сделал! – горько и грустно выговорил Петрынь и махнул рукой на есаула. – Мне могла отместка на ум прийти, а ты за что? Тебе она что сделала? Любила! За это ты в предатели-иуды, как и я, идешь; тебе-то уж за всю ее любовь – грех, Егор Иваныч… грех! Да! – с таким чувством сказал Петрынь, что даже Орлик удивился и головой махнул.

– Я себя спасаю. Что любовь? Жизнь дороже, да она и не любит меня, а балуется, ломается, ей атаманство дороже всего… Будет, навертелся и намаялся я по ее дудке, довольно, вот что, парень, ты злобствовал на нее из-за меня, а я невзлюбил из-за того, что она меня скоморохом поставила, одними посулами истомила, вот что! Да и дела теперь вон какие. Что ж мне, из-за девки, которая ломается и только за нос водит, убивать себя давать солдатам? Нет, я рассудил, лучше тебя освободить, да с тобой к команде и бежать…

Они замолчали.

– Чудно! Чудно все это, – выговорил, наконец, Петрынь.

– Ну, это мы бросим. Нехай она одна из беды вылезает; давай о деле говорить: ты сейчас прямо к команде лети, нечего время терять.

– Вестимо, – вымолвил Петрынь, – хватятся поутру, погонят за мной, и не уйдешь.

– Ну, это враки, я тебе коня дам.

– Ой ли! Отец родной… – ахнул Петрынь.

– То-то, отец родной, а ты слушай да на ус мотай: запомни, что буду сказывать.

– Ну, ну… говори.

– Я сейчас бежать с тобой не могу: у меня кое-что есть, и деньги тоже есть, надо все укрыть и в землю зарыть, ведь солдаты придут, все растащат; с собой брать не хочу, они обыщут – отымут… Ну, вот я один день останусь. Понял?

– Понял.

– Завтра в ночь и я убегу.

– И к нам в команду?

– К вам, найти будет немудреное дело: небось берегом пойдете и на Козий Гон.

– Вестимо. Потом уж полагали с Гона взять сюда обходом… на Желтый Майдан.

– Ладно, я берегом и махну, а ты скажи капралу, что я, есаул, охотой сам явлюся и так их проведу и поставлю, так все дело налажу, что они всех молодцов перевяжут или перережут без единого хлопка из ружья; и палить им не придется, не токмо под разбойные пули лбы подставлять.

– Да как же так?

– Это мое дело. Приду, все капралу разъясню, а ты только упреди его, что я буду через сутки после тебя. Понял?

– Понял, ладно, все скажу…

– Ну, теперь с Богом… валяй, иди, бери коня и лети. – Орлик вывел из-под навеса сарая одного из двух своих коней. Парень сел, лицо его сияло от радости при мысли, как он доскачет к команде, спасенный и от суда разбойников, и верной смерти.

– Ну, прости, спасибо! Буду ждать! – заговорил быстро Петрынь и вдруг смолк и вздохнул… – Вот что, Егор Иваныч, – выговорил он, понизив голос, – а ведь мне ее жалко, ей-Богу, пропадет, ее ведь в городе казнить будут.

– Ну, ладно, жалей, только, жалеючи, скачи да скачи! – выговорил Орлик, смеясь.

Петрынь отъехал и скоро пропал в темноте ночи.

– Еще погоди, не ведомо еще, кого и где казнить-то будут! – смеялся есаул уже один, глядя вслед Петрыню.

Глава 8

Рано утром встревоженный и обозлившийся дядька – управитель Ефремыч прибежал к Усте и разбудил атамана.

– Петрынь ночью утек! – объявил он. – Крыша взломана, а в кустах лестница, что с беляны досталась.

– Ну, и черт с ним! – вымолвил атаман.

Ефремыч подивился хладнокровию, с которым Устя приняла известие о побеге заключенного.

В ту же минуту явившийся верхом есаул, веселый и бодрый, вошел наверх к атаману. При объяснении Ефремыча о бегуне Петрыне он треснул его по плечу и, смеясь, заметил:

– Срам, дядя, проспал Петрыня, стыдно стало! Что теперь будет? Погубит он нас.

– Полно те при Ефремыче скоморошествовать, – сказала Устя. – Говори, зачем ты его увел и где он? Отпустил?

– Вестимо, отпустил. К команде! И коня своего дал, чтобы Малина или другой кто его не догнал. Теперь он, поди, уж на полдороге…

Ефремыч ахнул.

– Что за притча! Как же так-то?..

– А вот, погоди, дяденька, потом все разъяснится.

– Слушай, атаман… и ты тоже, князь, слушай, и тебе надо знать, в помощь будешь.

И Орлик передал атаману с дядькой подробно весь свой план борьбы с командой. Он начал словами:

– Силой не возьмешь. Надо обманом взять.

Орлик объяснил, что он тотчас отправляется к команде, где его, после предупреждения Петрыня, встретят как приятеля, то есть как изменника и предателя шайки и атамана. Не спаси он Петрыня, парень вовек бы ему не доверился после давнишней ненависти. Он постарается войти в дружбу с командиром и взять на себя предательство и разгром поселка. Вся сила в том, чтобы убедить капрала так ли, иначе ли разделить свою команду на две части и одну из них поручить вести Петрыню или ему самому, Орлику.

Чрез два дня есаул опять обещался наведаться, чтобы объяснить и распределить все подробнее, как кому действовать.

– И ты полагаешь, толк будет из всех твоих выдумок? – недоверчиво произнесла Устя.

– Увидим! Может, дело и выгорит! А вы покуда, на всякий случай, готовься все… Добро закапывайте. Вернее!

Орлик простился с Устей и весело двинулся верхом через поселок.

Молодцы-устинцы, уже узнавшие страшную весть, приближение команды, тревожно сходились кучками по дворам. Отъезд есаула из Яра еще более смутил всех.

Даже Малина покачал головой.

«Нешто время теперь есаулу отлучаться и бросать своих!» – подумал он.

Устинцы были напуганы, и недаром.

Появление команды было всегда концом для всякого разбойного гнезда. Биться с солдатами, вооруженными хорошими ружьями, а не самопалами, казалось этой «сволоке» со всего мира еще страшнее, чем оно было в действительности. Только бывалые, как Малина, знали, что команда – не Бог весть какая беда, солдаты тоже люди-человеки.

Во всяком случае, если бы даже разбойники и одолели, что было крайне сомнительно и случилось лишь счетом с десяток раз со времен Стеньки Разина, помимо битвы приходилось все-таки уходить с насиженного места. Не сожгут и не разорят солдаты Устина Яра теперь, пришлют из города другую команду, хоть третью. Уже подняло ноги начальство, то конец: не усядется смирно, покуда не уничтожит гнезда разбойного; стало быть, Устину Яру пришли последние деньки.

А идти с Устей на другое место, побросав запасы всякие – все одно, что совсем уходить. Лучше даже уйти и искать другого атамана, до которого начальство еще только собирается добраться.

– Что ж биться-то, когда знаешь, что не одолеешь, – говорили и думали устинцы, в особенности татары, калмыки и мордва.

– Лучше, ребята, утекать подобру-поздорову! У атамана много добра, а нам что? Портки да рубаху на себе унесешь.

Устя и Орлик оба хорошо знали, как подействует на молодцов известие о команде. Устя, после совещания с Малиной, дал ему право «орудовать» его именем.

Орлик, уезжая, тоже поручил Черному и татарину Мустафе, который за последнее время, и особенно при разгроме беляны, доказал свои лихость и удальство. К ним еще присоединился желтый, неведомого края человек, то есть Кипрус.

Все четверо наблюдали теперь за поселком и его населением. В четырех углах Устина Яра стояли они на холмах, каждый с тремя-четырьмя молодцами на выбор, вооруженные ружьями, и исполняли должность часовых и дозорщиков за своими. Приказ атамана для строжайшего исполнения был:

– Бить мертво бегунов из Яра, яко предателей.

Малине и Черному было лично выгодно, чтобы Устин притон уцелел, елико возможно. Черному ради Хлуда, ибо, если разорят поселок, разбежится шайка побитая и не соберешь, пожалуй, а Малине окончательно некуда было деваться со своими рваными ноздрями. Повсюду на Волге он был бы десять раз схвачен и выдан всяким мальчишкой властям, прежде чем успел бы найти себе другую шайку с другим атаманом. Клеймо на лбу и рваные ноздри были со стороны правительства именно не столько наказанье преступника, сколько практическая польза на случай его побега.

– Хорошо вам, – говорил Малина. – Вам покуда без литер да с носом – везде дорога. А я куда сунусь?

Кипрус тоже понял, что надо всю душу положить за Устю и его Яр. Тут он, не морокуя ни слова по-русски, уже обжился, к нему привыкли все и не обижали его, как прежде, по всей России. Пока он не добрался до Устина Яра, жизнь его была каторжная, всюду его травили, как зверя; едва не умер он от голода в пути. В иных местах его принимали за лешего, еще чаще за колдуна и оборотня. Раз около Усолья, когда он купался, чуть не убил его народ, приняв за водяного. И всему виной были его белые волосы, да белые глаза, да диковинная речь, будто не человечья, а птичья или звериная.

Наконец, Мустафа, четвертый выборный сторож, желал процветания Яра ради того, что ему за отличие было обещано есаулом в награду то, что было ему дороже всего в мире, о чем он мечтал со дня своего бегства из крымских пределов. Орлик обещал подарить ему первого лучшего коня, которого кто-либо из шайки отобьет и пригонит в Яр. Мустафа за хорошего коня готов был лезть не только в огонь и в воду, а на верную смерть. Татарин мечтал теперь и день и ночь об обладании конем, как жених мечтает о своей невесте и дне венчания. Часовые в четырех сторонах Устина Яра были расставлены вовремя: многие уже из шайки пробовали исчезнуть, в сумерки Малина, а вечером Мустафа уже застрелили двух бегунов из башкир.

Разумеется, если бы все, тайно желавшие убежать из Яра от команды и битвы, собрались в кучку и двинулись дружно, то часовой сам-третей или сам-четверт не мог бы ничего сделать. Но именно этого не было и не могло быть. Взбунтоваться открыто десятку человек или двум было невозможно; всякого удерживал не страх, а срам, всякого останавливала «разбойная честь», боязнь позора пред своими. Тут дело шло уж в открытом признании себя не трусом, а предателем.

– Бежать, так всем бежать на другое место, – рассуждало большинство. – Или оставаться и биться и за себя и за всех, и за поселок и за награбленное добро, которое хоть и у атамана под замком, но оно наше собственное иждивение, оно принадлежит всем и попадет нам в руки при первом же дуване.

Однако Малина, Черный и другие, поумнее, в том числе дядька Ефремыч, поспешили, на всякий случай, распространить в поселке весть, что есаул Орлик поклялся такое колено надумать, что городской команде не видать Устина Яра как своих ушей, не только его разгромить. Сам есаул поехал на переговоры с капралом команды.

Уважение к Орлику и вера в него были так велики, что наутро попытки бегунов прекратились; отчасти действовали на трусливую часть и два висевших на деревьях трупа башкир.

– И команды не дождались, а готовы! – шутили на их счет устинцы. – Хотелось бегать, а потрафилось висеть.

Всю ночь около дома атамана шла работа. Устя с Ефремычем, Ордуньей, Белоусом и Гаврюком таскали имущество подороже и закапывали в чаще в ямы, заранее приготовленные. Если и разгромит все команда, то не разграбит, а когда уйдет она восвояси, оставшиеся в живых молодцы могут прийти после и воспользоваться добром.

Среди ночи атаман вышел один с ношей, поднялся на верхушку ближайшей горы и там без свидетелей закопал под дубом свою ношу. Это были деньги. Сделав ножом зарубку на дубе, Устя вырезала с трудом две буквы Е. и С., то есть Егор Соколовский.

– Если меня убьют, пущай утешается наследством от меня! – шепнула Устя, кончив работу.

На другой день атаман и дядька занялись приготовлениями иного рода. Ефремыч, по указанию атамана, так же, как перед проходом беляны, раздавал оружие, порох и свинец.

Теперь, благодаря ружьям и зарядам, взятым с беляны, шайка могла быть вооружена не хуже команды; две дюжины человек имели отличные ружья и каждый по пол сотне готовых зарядов в сумке; это обстоятельство многих ободрило. Малина уверял товарищей, что их дело еще не пропащее.

Вдобавок теперь не было новичков в шайке. Последние, вступившие в число разбойников, как Кипрус, Мустафа и другие, испробовали себя в битве с батраками беляны.

– Вестимо, с командой биться не то же, что с батраками-мужиками, – уверял всех Малина, – зато и на слом не лазить! Если атаман с есаулом распорядятся ловко, то мы команду издали щелкать будем, из кустов.

Последнее обстоятельство многим было по душе.

– Издали палить – куда вольготнее!

Глава 9

Завидев еще за версту с холма расположившуюся на опушке леса команду, Орлик слегка смутился. Не многолюдство и грозный вид, как когда-то на беляне, заставили его оробеть, а то, что он сам живьем в руки отдастся. Не ровен час, захочет Петрынь отплатить за старое – и готово! Живо допросит его капрал и велит повесить на дереве. Поздно, брат, скажет, пришел нам в помощь, теперь мы и без тебя гнездо найдем и разнесем по ветру, теперь-то, мол, вы все охотники помогать и своих выдавать, как смерть на носу.

Орлик вздохнул и двинулся. Взялся за гуж, так нечего уж… Служивые косо и подозрительно встретили всадника.

Через несколько минут есаул разбойничьей шайки был уже поставлен пред капралом и отвечал на его вопросы. Петрынь стоял около, и когда капрал обращался к нему за подтверждением слов вновь прибывшего, парень подтверждал слова Орлика.

Капрал, начальник команды, был совсем молодой человек, менее двадцати годов на вид, хотя в действительности ему было около двадцати четырех лет; это был начинающий службу недоросль из дворянской семьи, по имени Засецкий; его лицо, юное, добродушное, не глуповатое, но ребячески умное, то есть с наивностью как во взгляде красивых голубых глаз, так и в постоянной, не сходящей почти с губ улыбки, все сразу особенно подействовало на Орлика. Разбойный есаул почувствовал, что у него на сердце такое ликование, такой восторг, что, того гляди, он выдаст себя и у него спросит кто-нибудь похитрей капрала, «чему, мол, ты обрадовался?».

Но таких два человека, как капрал и Петрынь, ничего не могли увидеть и понять. Глядя на начальника команды, Орлик думал: «Чижик!.. Из гнездышка вчера выпорхнул и еще кормиться сам не умеет: у маменьки из-под юбки выскочил и ничего мирского не смыслит».

Переговорив с капралом, которого звали Александром Иванычем, Орлик окончательно убедился, что обойти этого командира-птенца ему будет делом не трудным, а пустой и смехотворной потехой.

«Ну, выслали вы на нас фельдмаршала!» – внутренне смеялся полу дворянин Соколовский, и тем более был ему забавен капрал, что напоминал ему лицом и голосом его брата сводного, то есть старшего сына Соколова, законного наследника его покойного отца. Это сходство, случайное с тем, кто своим рождением на свет отнял все у Егора Соколовского, было не на счастье молодому капралу: у Орлика тотчас явилось к нему недружелюбное чувство, и для жалости места уже не было.

«Туда же лезет воевать, разбойников ловить, ах ты щенок! Молоко на губах и уж лезет в офицеры, поди, сам за этим и вызвался в командировку на Устин Яр».

Орлик объяснил капралу, что он, ради помилования себе и из ненависти к атаману шайки, явился добровольно в отряд, чтобы помочь без всякой возни в один час все повершить: шайку порасстрелять и похватать, а поселок разграбить и спалить.

– Ну, вот за этим я и послан! – наивно ответил Засецкий. – Если ты мне поможешь, я тебе обещаю помилование.

– Много благодарен! – поклонился Орлик в пояс. – Я тебе слуга, в один час времени все повершим, только веры дай мне малость и распорядися, как я тебе, барин, буду совет давать.

– Разумеется! – отозвался юный командир.

– Мне порядки и норовы разбойные ведомы, я знаю, как их и напугать ловчее, и взять врасплох. Коли пожелаешь, всех ухлопаешь поодиночке, а нет, всех перевяжешь и в городской острог на канате погонишь. Могу я тебе также указать потом, где у атамана и деньги будут зарыты, поди, теперь зарывают, ну, да мы все найдем.

– Нет, убивать мне неохота, – заговорил Засецкий. – Ну, их… кровь потечет… мертвые будут лежать… спасибо… я, когда галку да ворону из самопала своего, случится, убью, то не люблю глядеть… денег тоже мне не надо, пускай мои солдаты разделят себе, а вот ты устрой мне, чтобы всех перевязать живьем. Когда ты это сделать можешь?

– В ночь завтра все повершу!

– Завтра! Что ты! И мне восвояси домой можно будет! – воодушевился молодой человек.

– Вестимо, что ж тут тебе, барин, время терять, перевяжем всех и двинем в город, привязав к канату.

– Чудесно! Вот спасибо… а то я ведь капрал… понял ты… я ведь не офицер еще… как вернусь с поручения, так офицером буду, мне это обещано.

Засецкий оживился, глаза его заблестели, и легкий, будто девичий, румянец выступил на его свежем, молодом и отчасти женственном лице.

– Вот и ладно! – сказал Орлик. – Жениху эдакому да мешкать не приходится; мы живо повернем.

– Как же ты это мне сделаешь?

– А вот слушай, барин, все по порядку…

И Орлик толково, красно и горячо рассказал капралу, как он все дело подведет так лихо и живо, что атаману и шайке разбойников мигнуть не успеть: как кур во щи все угодят. Засецкий слушал и радовался.

– Так, так, разумеется! Какой ты умный! – восклицал юный военачальник.

– Я знаю, что я умный! – отозвался, наконец, Орлик, смеясь. – Я кого хочешь за нос через Волгу без лодки переправлю.

– За нос? – удивился капрал. – Да ты в шутку? – И молодой малый стал смеяться ребяческим смехом.

– А с дураками еще лучше дело иметь и легче орудовать! – добавил Орлик. Но дерзость сошла с рук, непонятая.

Вечером, при вторичной беседе, капрал уже просто влюбился в Орлика.

«И подумать, что это разбойник, душегуб, – рассуждал он, засыпая. – Просто наш дворовый, вроде батюшкинова доезжачего, балагур и умница… а рассказывает толково, не хуже моего дядьки Терентьича».

«Ну, счастье же нам, Устя», – думал и Орлик, ворочаясь на земле в бессоннице от радости.

Невдалеке, под деревьями, разлеглись рядами и храпели уже давно спавшие солдаты команды. Только этот народ, в особенности, кто постарше, смущал Орлика; они были, знать, дальновиднее командира, или чутье было у них на лису-предателя, что явился к ним из разбойного гнезда, они косились на Орлика, неохотно отвечали и сторонились. Если бы не Петрынь, которого некоторые из солдат знали еще с Саратова, и если бы не уверения парня, что Орлик спас его от верной смерти и сам теперь всей душой за них будет орудовать, то, по всей вероятности, дело бы Орлика не выгорело; впрочем, все-таки нашлось двое старых служивых, которые сказали юному командиру:

– А ты, Александра Иваныч, ему палец в рот не давай: они, низовцы, народ озорной и продувной, православные, а хуже азията, колдуны и отводных дел мастера, кожу сдерут с живого – не услышишь и после спохватишься.

– Что ж он может с нами сделать? – спросил Засецкий. – Как ему нас надуть-то? В чем?

Оба служивые отвечать ничего не нашлись.

– Да мы так это… значит! – отвечали они и тоже пошли спать.

Рано утром, до рассвета, команда поднялась. Телеги запрягли, котелок уложили, костер потушили, все перекрестились, кто зевнул, кто ругнулся, и команда двинулась. Петрынь сидел на телеге в обозе, ради уважения, так как его лошадью заменили павшую.

Впереди ехал верхом капрал, а около него Орлик в качестве провожатого. Они беседовали о разных предметах, и дворянин дивился, какие бывают разбойники низовские – молодцы да умницы.

– А ведь твой конь краше моего, – заметил капрал, весело улыбаясь. – Мой серой мастью хорош, а твой – статьями.

– Мой и должен быть краше! – отозвался Орлик еще веселее. – Твой, барин, покупной, а мой ворованный. А у атамана такой Киргиз есть, какого нету и в Саратове.

В полдень, после восемнадцати верст ходьбы, был привал, за двенадцать верст от ущелья Козьего Гона. Народ пообедал и разлегся спать. Орлик простился с капралом и снова подтвердил вкратце все условленное.

– Быть тебе, барин, в самую полночь и ждать, а обоз, пожалуй, тут оставить, чтобы не мешал. А при обозе человек десяток оставь, не ровен час, выищутся какие другие пташки, не наши, вестимо, да разграбят его, коли без охраны бросится. А тебе, Петрынь, уйти обходом загодя и стать с отрядом на камышинскую дорогу – ловить, а то и хлопать бегунов. Мы здесь ночью пьяных да сонных вязать, пред рассветом уж и покончим, а тебе быть на Камышинке и ждать нас. Когда мы придем в Яр, услышишь нашу пальбу, иди и ты якобы на слом, на крепость. Какие и будут молодцы да ребятки в Яре, все попрячутся, как мы с двух-то сторон ударим на поселок, уже ведя в путах их атамана и главных озорников. Не напутаете вы ничего?

– Как можно! Что ты! – воскликнул Засецкий.

– Ни в жизнь! – подтвердил Петрынь. – Я в полночь уж буду с ребятами его благородия на месте. Буду ловить да щелкать бегунов. А как проявитесь под Яром поутру, я и двину своих. Ты знай только в Гоне своих пошибче вином угости.

– Ладно, не учи уж, не порти! – сказал Орлик. – Простите! Авось Бог милостив, мы, как дурней каких, белены облопавшихся, всех отхватаем; что смеху-то будет потом! – воскликнул Орлик. – Завтра в полдень уж пир горой будет в Устином Яре и дележ добычи! – играл словами есаул и захохотал незлобно, но раскатисто, как давно уже не смеялся. Петрынь понял по-своему.

– Егор Иваныч! – шепнул он. – Ты все ж таки Устю не обидь, как словим. За что?..

– Ладно, ладно, там видно будет, что с кем учинить. Прости, барин.

Орлик рысью двинулся по тропинке на Козий Гон.

– Ты отчего это за атамана просил, не обижать? – удивленно обернулся капрал к Петрыню, потеряв уже Орлика из виду. – Что тебе он… плевать.

– За что его обижать, – выговорил Петрынь, – он не такой… не простой атаман, а диковинный, вот что!

– Диковинный? Чем? Стар больно?

– Ему девятнадцать либо двадцать годов минуло. Стар?!

– Двадцать? Моложе меня. Полно? А я думал, ему лет шестьдесят. Мне сказывали, что на низовьях разбойник только в эдакие годы в атаманы приходит, как вот на службе царской в генералы. А он молодчик?

– Да еще какой! – шепнул Петрынь грустно.

– Я его повешу. Так указано! – сказал Засецкий. – Мне указ – разбойников, елико возможно, в путах в острог доставить; а там уж судьи да палач с ними расправятся, а атамана повесить, для устрашения, на месте.

Петрынь вздохнул и понурился… Чрез мгновенье крупные слезы вдруг выступили у него на глазах, и он, быстро отвернувшись, отошел от капрала.

«Указа такого нет, – думал Засецкий. – Да и быть не может, а я сам, по совету наместника, вздерну атамана на дерево… для молвы. До Москвы и царицы молва добежит: «Ерой, мол, капрал Засецкий, волжских разбойников разгромил, в полон привел, а их атамана повесил».

И юноша радовался, заранее воображая, как его встретят в городе после победы на Волге.

Орлик дорогой также радовался не менее капрала.

– Вся сила в том, чтобы разделить народ на две половины и взять в розницу! – сказал он юному командиру.

Он и обещал Засецкому разбить своих на два отряда. Один оставить в Яре, а другой повести якобы на ограбление большого купецкого обоза, идущего по дороге, но остановить на ночевку в ущелье Козий Гон. Тут Орлик брался, захватив с собой вина в дорогу, угостить не в меру свой отряд, а затем уже полупьяная ватага, ночью в ущелье атакованная командой, так перетрусит, что всех можно будет вязать, как дрова, или хлопать в одиночку, как мух.

Но юный и добродушный капрал, радовавшийся, что Орлик разобьет свою шайку на две части, не догадался, что его собственная команда будет в том же положении, так как он согласился отдать Петрыню более дюжины солдат для заслона Устина Яра от Камышина, куда, по словам Орлика, бросятся бегуны из поселка, а за ними махнет и сам атаман, если его накроют в Козьем Гоне.

Впрочем, если Петрынь поверил предательству есаула, которого знал и еще недавно ненавидел, то капрал, все-таки имевший свои понятия о грубых ухватках и глупости волжской голытьбы и сволоки, мог и подавно вполне довериться удивившему его краснобаю и умнице Соколовскому.