Текст книги "Атаман Устя"

Глава 24

Не прошло двух недель, как гость московский исполнил свою угрозу. Действительно, был ли он без ума, без памяти от девушки, или просто привык столичный затейник исполнять все свои прихоти, но дело в том, что, отъехав верст за пятьдесят, он остановился в одной станице и решил дальше не ехать.

Однажды, в глухую и темную ночь, когда все небо заволокло тучами, завывал и гудел ветер и частил осенний дождь, на дом священника напала вооруженная ватага людей… Головорезы явились и забрались в дом тихо и осторожно. Собаки не лаяли, ворота и двери отворились как волшебством, все было, видно, заранее налажено и пристроено. Священник, который спал, не успел и пальцем двинуть, как его к кровати привязали. Девушку, несмотря на сопротивление, повалили, скрутили и, заткнув рот, вынесли на улицу, положили в экипаж и махнули от крыльца во весь опор.

Скоро в степи их и след простыл. Отца Феодора нашли и освободили только лишь поутру; он был без сознания, и его насилу привели в чувство. С перепугу и предчувствия горя от случая с дочерью он как-то осунулся весь и едва двигался, едва шевелил языком.

Казаки, вся станица, клялись и божились, крестясь на храм Божий, что они разыщут и привезут Устю, хотя бы пришлось лазать на дно морское. С десяток молодцов тотчас поскакали в разные стороны на разведки и поиски похищенной силком девушки. Но через три дня красноярская казачка по рожденью и кабардинка по своей природе сама прискакала на коне в станицу и вихрем подлетела к своему дому.

– Что батюшка? Жив ли? Что он? – вскрикнула она, увидев двух женщин.

Отец Феодор был в том же полном состоянии расслабления, но, услышав дорогой голос, ожил сразу…

– Устя! Устинька! – воскликнул он и даже поднялся сам с постели.

Долго обнимала и целовала девушка отца и ласкала на все лады.

Священник все глядел ей в глаза и все хотел будто разгадать что-то, не спрашивая словами.

– Ничего со мной не приключилось худого, дорогой мой! – сказала Устя. – Где им со мной было управляться!

– Как же тебя отпустили, прозевали? Секретарь-то…

– Он, батюшка, на том свете!

– Как?!

– Я его запорола ножом!

– Устя! – воскликнул отец Феодор. – Господи, помилуй!

– Что ж было делать, батюшка. Либо мне была погибель, либо приходилось убить, себя обороняя. Хотели бы вы, чтобы я загибла?

– Что ж теперь будет с нами?

– Не знаю!.. Но одно знаю, что мы вместе будем; хоть и худо, да вместе, а не в разлуке.

– Тебя судить будут, в Сибирь угонят…

– Вы за мной пойдете, или бежим загодя…

– Куда же нам бежать, родная… Я еле дышу; уходи ты от суда московского, уходи одна…

– Нет, без вас я никуда не пойду! – решила Устя. – Будь что будет.

На станице все казаки тоже перепугались; шутка ли – с Москвой тягаться.

Не прошло трех дней, как войсковое начальство, встревоженное происшествием, поднялось на ноги. Убийство столичного секретаря было дело нешуточное. Какие причины побудили молоденькую казачку зарезать чиновника и богатого московского барина – стало делом второстепенным. Виноват он, да ведь и мертв! Разумеется, худое дозволил себе чиновник с казачкой, а именно ночное разбойное похищенье и неудавшееся насилие, так за то он и люто ответил, был ею умерщвлен; стало быть, теперь оставалось только судить убийцу.

Будь секретарь жив, а казачка опозорена, то была бы права и ступай в Москву с жалобой просить на него суда и расправы у царицы, а распорядилась сама, защищаясь от его козней, – теперь иди к ответу.

Так рассудил войсковой старшина.

Попова дочь и казачка красноярская Устинья Феодоровна, по приказу правления войска Донского, была арестована и с конвойными казаками доставлена на арбе в Ростов… После увоза дочери священник затих, не то жив, не то нет…

Девушку временно засадили в городскую тюрьму и стали ждать указа из Москвы – что повелят из столицы учинить с убийцей? Как и где казнить и куда сослать, коли вынесет плети?

Долго ждали ответного указа из столицы.

Между тем в остроге, где сидела Устя, нашлись всякие молодцы, и старые, и малые, и со всех концов мира, и душегубы, и безвинно попавшие под суд людcкой.

Один из заключенных был разбойник с Волги, молодой и простодушный малый, красивый и ласковый, по имени Стенька, но которого все острожники звали «попадья». Это ли прозвище или его добрый нрав и сразу оказанное внимание и ласки ко вновь заключенной, но Устя быстро подружилась со Стенькой. Ему одному рассказала она все свое приключенье и объявила, что хочет, во что бы то ни стало бежать, не дожидаясь наказания, которого ей, конечно, и перенести было бы невмочь.

«Уж лучше смерть, чем на площади истязание; да и за что? – думалось ей. – Была бы виновата – иное дело; а тут ведь она только себя защищала от изверга».

Стенька вызвался подговорить еще двух человек, часто уж сидевших в острогах и много раз бежавших. Вскоре общий уговор четырех человек был приведен в исполнение легче, чем они сами думали и могли надеяться.

Устя, переодетая парнем-казаком, очутилась на воле. Но как добраться домой верст за двести и что потом делать с собой? Девушка думала только о первом деле… Первое – повидаться с отцом! А там после, что Бог даст! Два дня Устя со Стенькой бродили вместе в степи, на третий день Стенька на лугах Дона угнал из какого-то табуна отличного коня и представил его казачке, скрывавшейся в овраге.

– На вот! – сказал он. – Одна мне обида, девушка: не увижусь я больше с тобой.

Голос молодца был такой, что Устю за сердце схватило.

Первый раз в жизни молодой парень был ей по душе… Было в ней что-то к нему – чему имени она не знала и не могла назвать, не могла уяснить… Устя вздохнула и вымолвила:

– Буду тебя помнить, Стенька.

– Спасибо.

– Коли случишься около Красноярской станицы, знай, что я тебя в доме родителя укрою хоть на месяц.

Стенька усмехнулся грустно и тряхнул головой.

– Эх, девушка, да сама-то ты нешто обеленная домой едешь, ведь и тебе на дому уж не житье; а ты лучше, себя упасая, приходи к нам на Волгу… там жить можно; разбойных шаек много, иди в любую; есть и душегубы, а много тоже такого народу, что вот мы с тобой, знать, несчастненькие, без вины виноватые.

Друзья расстались. Почти с грустью простилась Устя с острожным приятелем.

Живо, молодцом, а не девицей долетела Устя домой, скача по пол сотне верст в день и ночуя в степи где случится.

Но нерадостен был ее приезд: дом был заколочен досками. Слезла казачка с коня у крыльца родимого жилища, да и села на землю, положив голову на руки… она поняла, почуяла.

Собралась вокруг нее кучка своих станичников и не сразу признала Устю в мужском платье; от них узнала она то, что почуяла сердцем.

Отец Феодор, тихо пролежав в забытьи, скончался, будто заснул, через недели две после ее ареста. Устя была сирота, одна на свете, под судом, беглянка из острога и без пристанища, без хлеба.

Придя в себя, Устя тихо пошла прямо на станичное кладбище и, упав около свежей могилы священника, долго лежала без памяти.

В сумерки пришел станичный старшина, увел девушку к себе, накормил, а жена его уложила ее спать.

Девушка была сама не своя. Все в ней было будто смято, избито, надорвано, а из глубины души подымалась и росла, будто какая буря, гроза… Эта злоба подымалась на все: на судьбу злую, на людей, на весь мир Божий. Она лежала, не двигаясь и открыв сверкавшие глаза, а между тем будто не вполне сознавала окружающее и все, с ней случившееся.

Наконец, усталость взяла верх, и она заснула…

Наутро старшина позвал девушку к себе на беседу и объяснил ей, что она не может оставаться в станице, что ее опять возьмут, опять увезут в острог и еще хуже и строже судить будут. Добрый человек передал ей около ста рублей, найденных в вещах покойного священника, и посоветовал бежать. Куда? Да куда глаза глядят!

Устя молча взяла деньги, молча села опять на своего краденого коня и тихо выехала из станицы. Многие видели ряженого молодого казака, провожали глазами, вздыхали, но никто не спросил, куда горемыка отправляется; вестимо, куда глаза глядят, от людей на все четыре стороны. И очутилась красавица казачка там, где все судьбой обойденные сходились со всех краев, на Волге.

Много наслушалась она всяких рассказов приятеля Стеньки о житье-бытье на низовье и о понизовой вольнице, голытьбе-сволоке всесветной. Недолго плутала казачка верхом по пустынным местам. Однажды ввечеру налетели на проезжего молодого казака двое душегубов, но парень, назвавшись бежавшим с родной стороны донцем Устином, сам отдался им в руки и велел себя вести к атаману – охотником поступить в шайку.

Ничего казак о себе сказать и пояснить не желал, но атаман, богатырь лет под пятьдесят, по имени Тарас, не стал и пытать парня-охотника, а принял в число своих молодцов-головорезов. Но человек бывалый и много видевший на веку, Тарас тотчас понял, что за человек вновь поступивший охотник. С первого же дня Устин поселился в хате самого атамана и с ним рядом за стол сел ужинать, вместе с есаулом Гвоздем и с сыном атамана Петром, или Петрынем, как его звал отец.

– Устин, так Устин, парень, так и парень! Что нам? – сказал атаман Тарас и никому не поведал своей догадки.

Полгода прошло, и время будто взяло свое.

Устя повеселела и живо привыкла к мужскому обороту речи и без ошибки говорила: «Я сказал, я видел, я думал…»

Глава 25

Молодец Устя стал не хуже других молодцов, а в двух битвах при разбое показал себя удалее многих. Во второй битве при разгроме расшивы на Волге даже наскочил на шашку и был ранен в голову; но за время болезни, лечения от раны, много нового опять пережилося. Атаман Тарас, человек удивительный, совсем непонятный для всех, даже и для умной Усти, загадочный и темный человек, ухаживал за раненым, как мать родная, не отходя ни на шаг, и наконец, однажды объявился:

– Устя, что нам таиться… – заговорил он ласково. – Давай все выложим как на ладони. Я помещик, дворянин из-под Курска; ушел из-за убийства, во гневе, своей жены и ребенка, прижитого не со мной, а с моим же холопом крепостным; здесь я опять прижил сына Петра от вольной женки, которая давно померла, и вот двадцать лет живу с Петрынем и атаманствую на Волге, на Каме, на Белой и Чусовой и где придется. Раз были мы с Петрынькой и в остроге казанском, да ушли, как водится… и опять загуляли. Скажи и ты. Видишь, я тебе не чужой человек, люблю тебя, ровно как сына родного.

– Мне сказаться, откуда я пришел и что натворил – нельзя! – отвечала Устя.

– Милое дитя, неразумное, да неужто же ты мнишь, что мне глаза ты отвела своей одеждой? Я с первого дня знал и видел, что ты не парень, а девица, да и красавица девица. И Петрынь тоже давно это знает, но положили мы молчать и других молодцов в обороне держать – тебе же в помощь. Хочешь за парня прослыть, ну, и пускай.

Устя удивилась; она думала, что никто ее тайны не разгадал.

– Разумница ты удивительная, – сказал Тарас, – видно, на всякого мудреца много еще простоты. Ты вот что птица тетерев или баклан: уткнет голову в мох или в камыш, зажмурится и думает, что его не видно. Наши молодцы, вестимо, не догадались, им не до того; сказывают только и дивятся, что ты парень сухощав, с малыми руками да ногами. И порешили они, что ты дворянского происхождения.

Устя созналась, конечно, во всем и подробно, искренно рассказала атаману всю свою злую судьбу.

– Бывает и хуже, родная, – решил Тарас, – моя судьба хуже. Каково было мне убить жену, убить неповинного младенца, бросить поместье, и крепостных людей, и довольную, сытую и веселую жизнь и идти в разбойники; а не мог себя обуздать, не мог стерпеть. Молод был, да и жену крепко любил; а она меня променяла на моего же доезжачего, на псаря, только за то, что он смазлив был да песни хорошо пел ей. А ребенка малого погубил уж не во гнев на него. Чем он повинен? А нельзя было иначе: не оставайся после моего уходу незаконный наследник, холопье отродье, да с моим именем дворянским, да владельцем всего моего имущества, когда у меня брат родной и племянники законные были. О правде людской надо было подумать. Ну, теперь они владеют моим имуществом, и поженились, и расплодились… и меня лихом поминают, как убийцу, осрамившего их род… Да и все так на свете.

Беседа эта Тараса с Устей глубоко врезалась в память ее. Целый день и последующие атаман искренно пробеседовал с девушкой, рассказывая многое о себе, расспрашивая и ее о подробностях жизни. И он первый заронил в душу Усти диковинную мысль о ней же самой, об ее прошлом. Узнав все о девушке, Тарас сказал задумчиво:

– Поминай добром и молись за душу сердечного попа… А что ты не его, а этого молодца-кабардинца дочь – в этом я сам руку отрубить дам. Ты, поди, одна на всю станицу этого не знала.

И Устя сразу вспомнила многое, и это многое теперь стало ясно ей и подтверждало подозрение умного атамана Тараса. И ей меньше жаль стало своей станицы на Дону: казачество ей, стало быть, чужое! Ее отец Бог весть где и даже веры иной, нехристианской, а вернулся в свою, Мухамедову.

«Стало быть, здесь на Волге и коротать жизнь!» – подумала она. Атаман Тарас, хоть и пожилой, шибко полюбился Усте, после того как оба исповедали каждый свое: всю жизнь, невзгоды, горе и беды, даже все помыслы свои тайные, все, что кому мило и дорого было, все, что не по сердцу на свете, все, что грезится в темном будущем.

Прежде часто Устя думала, что Тарас куда добрый да умный человек, теперь же она совсем уже иначе на него глядела, будто на близкого человека, родного, но не так, как когда-то на священника или на Темира; скорее уж так, как однажды в степи на Стеньку, который, собой играя, помог ей бежать из острога, а потом добыл коня и велел спасаться, только прося из милости его не забывать. Но к Стеньке у нее на мгновение при расставании только в степи шевельнулось какое-то чудное и незнакомое ей дотоле чувство и тотчас же исчезло… А теперь то же самое хорошее чувство шевелилось и сказывалось все чаще да больше. Это была какая-то новая дружба с Тарасом. Она ни словом не заикнулась об этом с атаманом, но ей чудилось, однако, что лицо ее и глаза говорят ему об этом ежечасно, помимо ее воли… А Тарас будто знает и видит все… и будто он ждет чего-то, чтобы заговорить с ней об этой их «новой дружбе», но все повернулось иначе. Незадача, несчастье и лихая доля Усти, видно, уж были написаны на роду.

Сын Тараса, Петрынь, с первых дней поступления казачки в шайку стал ласково обходиться со своим сверстником Устином. Он, разумеется, со временем узнал и догадался, что парень Устин – красавица казачка. Сначала Петрынь всячески ухаживал за новым приятелем, стараясь предупредить все желания и даже прихоти Усти; притворялся, что ничего не отгадал, и только дивится, что отец его, атаман, старый воробей, а на мякине поймался, не видит и не чует, что имеет в доме не парня, а девицу, ряженную казаком.

«Молодцы наши, – думает Петрынь, – видят Устю редко, но отец и есаул Гвоздь от зари и до зари с Устей. Ну, Гвоздь – сибирный, да у него и не то на уме: у него гульба да грабеж один на уме; а как же батька-то мой воронит, ничего не чует».

Тарас, глядя на дружбу Петрыня с Устей, тоже ухмылялся насчет простоты сынка.

«Девку за парня почитает; мал еще, глупенек, – думал Тарас. – Пущай, покуда… Там после посмеемся все вместе». Но объясниться Тарасу с Петрынем насчет красавицы, что жила у них в качестве приемыша, родственника, а не батрака простого, было неподходящим делом.

С первых же дней завязался узел, а отец и сын вместо того, чтобы живо и скорее распутать да развязать все, своим молчком хуже затянули петлю. Атаман, давно тосковавший от пустоты и греховности своей разбойной жизни на Волге, вдруг будто помолодел, когда около него очутилась умная, лихая и красивая Устя. Разве во сне или в сказке такие бывают, а наяву Тарас и не чаял такой видеть, и Бог весть, как пожилой атаман, которому шел пятый десяток лет, как юноша влюбился в этого ряженого молодца Устина; и чем дальше, тем горячее, с юным пылом, любил он Устю и тем тщательнее скрывал от всех обуявшее его чувство.

– Седина в бороду, а бес в ребро! – ворчал он сам на себя. Когда же Тарас увидел, что, несмотря на свои годы, он пришелся разумнице Усте по сердцу, что она, очевидно, тоже любит его, то атаман мысленно возблагодарил Бога. Он считал, что судьба послала ему Устю за все его душевные страдания среди дикой разбойной жизни, подневольной, хотя и на воле.

Петрынь, таяся от отца, в первый раз в жизни полюбил горячо и сильно ту же Устю. Он рад был, что отец ласкает и любит парня Устина, не чуя в нем девицу.

Когда все разъяснится, отец согласится, конечно, на его женитьбу. В шайке немало женатых, и хоть разбойники, душегубцы, а тоже венчаны в храме Божием. Иной раз и наездом, силком заставят попа себя обвенчать, а все-таки венчаны, как следует. Головорез идет своим чередом, а жизнь по-людски и по-Божьи – своим чередом; таковы уже норовы на низовьях. А потому что на десяток разбойников половина не по своей охоте душегубит, а ради пропитания, не по своей вине, а из-за своей лихой доли, что выпала ненароком. Тарас и Петрынь жили не просто как отец с сыном: этого мало было сказать, глядя на них. Отец служил сыну верой и правдой, как раб, как холоп, как крепостной; малейшая затея и прихоть Петрыня были для Тараса будто строжайшим указом, и не хотелось ему иной раз поддаваться, видел он, что неразумное хочет парнишка, а шел против воли и делал; многие дивились в шайке отношениям отца и сына; все уважали умного и справедливого Тараса, и все не любили его баловня Петрыньку.

Избалованный отцом парень был дрянной, слабодушный и злой. И природа от рождения обидела парня, да и отец своим обращением вконец испортил малого.

Тарас был слишком умен, чтобы не видеть недостатков сына и не понимать своей вины. Он как будто даже меньше любил его, чем показывал это. Его отношения к сыну были настоящей загадкой.

Устя вскоре тоже заметила это странное отношение и, наконец, узнала от Тараса, чего никто от него не слыхал никогда, чего и сам Петрынь не знал.

– Душу я свою спасаю… Я убил младенца неповинного, и за него мне страшный ответ пред Богом предстоит. Когда у меня здесь, на Волге, родился Петрынь, я над ним клятву дал идти к нему в кабалу. Прикажи он мне лезть за него в огонь – я полезу… Люблю ли я его, Устя? Страшно вымолвить… сам не знаю. Много я вижу в нем худого, но повиноваться ему, жить для него и служить ему я клятву дал, обет на себя положил и как вериги какие ношу на себе.

Устя обомлела от этого объяснения. А после того Тарас показался ей еще удивительнее, головою выше всех ею виданных людей, а на Петрыня стала она смотреть недружелюбно, как на мучителя своего отца, которого он и ноготка не стоит. Иногда ей казалось, что Петрынь будто угадал в ней девушку, будто относится к ней не как к парню-приятелю; но мысль эта не укладывалась в ее голове.

«Где ему кого-либо полюбить? Он дрянной, хитрый, завистливый, льстивый; он видит, что Тарас со мной ласков, и боится, что отец меня больше его полюбит».

Глава 26

Под предлогом пользовать Устю у хорошего знахаря все трое собрались и поехали в город Астрахань, и сразу всем трем судьба злая раскрыла глаза. Как гром, как Божье наказанье, свалилось на голову их то, чего они, по слепоте своей людской, не предвидели. Или уж как кому на роду написано упасть в пропасть, то он лезет в нее сам, не глядя себе под ноги.

В городе Петрынь открылся отцу, объяснил, что он с первых же дней появления Усти к ним в стан любит девушку.

Тарас первый раз в жизни был так поражен, что не знал, жив он или сразу убит сыном его словами. Кажется, жив: видит все, слышит, понимает, но внутри, на сердце все черное, все будто умерло, все разбито, все онемело, все стало как каменное; должно быть, так только у покойников бывает.

На четыре дня пропал Тарас с постоялого двора, где остановились все трое. И четыре дня скитался атаман разбойной шайки вокруг города, играя своей головой, так как мог попасться на глаза, быть узнан и схвачен властями.

Было отчего Тарасу разума решиться!

Он повез Устю в город, чтобы уговорить давешнего приятеля, священника подгородного, обвенчать его по-Божески с дорогой красавицей, из-за которой он помолодел сердцем, даже и видом… А тут вдруг – грех страшный – он ее у сына отбивает; сын давно ее любит и, вероятно, больше, чем он, старый греховодник.

Не уступать?!

Стало быть, в пустяках он целых двадцать лет исполнял свято свой обет служения сыну, чтобы искупить свое смертоубийство младенца, страшное пролитие крови невинной, а в эдаком деле забыл клятву. Или побоку ее! Насмеяться над своей клятвой!

Нет! Устя должна быть женой Петрыня, а ему, старому, невесткой.

Но может ли он жить около них и глядеть на это счастье сына? Нет, не может. Она ему теперь дороже всего в мире, она заставила его перестать жалеть прежнюю жизнь помещика, она примирила его с его долей разбойника волжского, он почел было ее как посланную ему в награду за долгое мытарство на низовье и долгое смирение духом, долгое искреннее раскаяние в грехе смертоубийства.

– Нет! Уступить ее сыну я должен по клятве, данной ради спасения души своей, но глядеть на нее, чужую жену, я не могу, – решил Тарас.

На четвертый день вернулся пропадавший атаман на постоялый двор. Устя кинулась ему навстречу. Она давно уже тревожилась о его судьбе и послала Петрыня разыскивать отца по городу, не понимая, почему и куда он вдруг сгинул. Тарас унылый, с печальным лицом посидел с девушкой, но молча и неохотно отвечал на ее расспросы.

– Дело было… А ты вот что скажи мне, – заговорил он, наконец, – что тебе ряженой ходить. Брось! Мой Петрынь от тебя давно без ума, без памяти полюбил; иди ты за него замуж.

– Бог с тобой. Я замуж никогда не собиралась и никогда ни за кого не пойду. Век буду парнем прикидываться! – отвечала Устя. Хотелось было девушке сказать: разве за тебя бы пошла! Но она этого не сказала; она думала всегда, что умный Тарас сам это по ее глазам поймет, но он не хотел этого понять! Что ж говорить!

– А коли я помирать буду и стану тебя просить об этом, пойдешь за него? Ради меня, что ли?

– Пойду! – грустно проговорила Устя, и ей почудилось, что на глазах ее выступили слезы, чего, кажется, уж давным-давно не случалось.

– Ну, спасибо, родная. Помни это. Обещала.

Больше Тарас ничего не сказал девушке. Когда Петрынь вернулся домой, он вызвал сына за собой и, уведя на задворки в огород, сел с ним на лужайке.

– Крепко ты любишь Устю? – спросил он.

– Вестимо, батька.

– Тебе без нее – жизнь не в жизнь, каторга?

– Хоть утопиться.

– Ну, а любит она тебя?

– Тысячу разов сказывала!

– Что? – ахнул Тарас. – Сказывала тебе, что тебя любит?

– Вестимо.

– Да ты лжешь, что ль?

– Зачем я буду лгать. Спроси ее самое. Правда, что она не ведает про то, что я признал в ней девицу. Она мне сказывала якобы приятелю, что меня всякая девица полюбит.

Тарас долго молчал, наконец, вздохнул и встал…

– Ну, прости, сынок, я на два дня опять отлучусь по делу. Если нарвусь на воеводских да засадят меня, не пугайся, я опять уйду; не впервой!

– Ладно! – равнодушно произнес Петрынь, веривший в ловкость и опытность отца-атамана.

Тарас вошел в дом к Усте.

– Прости, девушка, – произнес он, – я на два дня отлучусь опять, дело есть.

Сердце защемило у Усти от этих слов. Вспомнилось ей прощанье в степи со Стенькой, но то было легче; теперь холодом охватило ее всю.

– Зачем, куда… – прошептала она, будто ослабев вдруг.

– Нужда. Дело. Если нарвусь на начальство, вы живо ко двору утекайте, а я выберусь и вас еще, поди, в пути догоню. Не впервой мне… Ну, а коли мне несдобровать… помни свое обещанье… живите счастливо и меня добром поминайте, как детям следует – выходи вот замуж за моего Петрыня.

– Тарас, Бог с тобой! Что ты… ты будто собираешься куда, далече!.. – через силу, от отчаянья и страха, выговорила Устя.

– Так, родная, к слову пришлось… Я на два денька. Ну, прости, девушка.

Тарас обнял крепко и поцеловался с Устей. Почудилось ему, что губы Усти холодны как лед и дрожат.

Девушке вдруг захотелось прямо сказать одно заветное слово… но Тарас живо отвернулся от нее и заговорил с сыном:

– Прости, сынок… Помни, коли что, сейчас утекайте домой, а то и вас накроют. Да это я так; а через два дня я вернусь, беспременно.

Через два дня Тарас был в остроге, в кандалах и на цепи прикован к стене, как пес. Берегло начальство как зеницу ока славного волжского разбойника, что двадцать лет не давался им, как клад.

Как же он теперь-то маху дал?

Он сам явился к воеводе!..

– Погулял, буде! – сказал он. – Намаялся, да и прискучило. Судите и казните.

Боялся Тарас одного – кнута и Сибири. Но скоро узнал, что с ним будет, и перекрестился. Будет за все его долголетние лиходейства по низовью Волги, Каме и по Чусовой примерно строгое наказанье – четвертованье.

Узнала Устя о поимке и заключении Тараса, и во второй раз в жизни сердце ее будто содрогнулось и кровью горячей облилося. Первый раз было с ней так, когда она, прискакав из острога домой, нашла домик отца Феодора заколоченный досками, а теперь вот во второй раз… И еще тяжелее, еще ужаснее. Теперь она, благодаря признаньям Петрыня бездушного, смутно чуяла правду. Тарас ее любил, как же он уступил ее сыну, а сам вдруг попал в острог?

В первую минуту Устя собралась было идти к воеводе и добровольно отдаться, чтобы очутиться около Тараса, но Петрынь красноречиво убедил девушку, что отец непременно уйдет и явится вскорости домой. Главное дело им самим бежать скорее из города; попадутся они, тогда и Тарас пропадет из-за них, потому что он их не бросит в остроге, а троим вместе бежать мудренее.

Через силу и против воли согласилась Устя, и они в ночь осторожно покинули город. С этого дня ежедневно, ежечасно ждала Устя атамана Тараса домой… Петрынь тоже надеялся и утешал ее и тоже ждал.

Прошел месяц, есаул Гвоздь отправился в город разведать об атамане. Прошел еще месяц, а ни о Тарасе, ни о Гвозде не было ни слуху ни духу.

Шайка без начальства стала разбегаться и бунтовать. Устя тоже собралась опять в город, и Бог весть что могла бы она сотворить с собой, если бы отправилась, но, на счастье ее, вернулся есаул и поведал о судьбе Тараса.

Атамана их казнили четвертованьем, а голову и руки развезли по городу и прибили на заборах у разных застав.

Весь город диву дался, да и сам Гвоздь, рассказывая, вдруг затрясся, вспоминая, как атаман помирал.

Он исповедовал все свои грехи народу, все кланялся земно на все четыре стороны и все повторял:

– Простите меня, окаянного, православные, замолите мою душеньку черную, грешную. Я человекоубийца, с крови младенца новорожденного начал свои лиходейства.

И стал он сам просить палача, чтобы прежде ему руку правую отрубили, чтобы ему видеть ее, окаянную, дьяволом искушенную.

– А последние его слова были про тебя, молодец! – сказал Гвозь. – Перекрестился он и здорово крикнул, подставляя голову под топор: «Прости, прощай, Устя».

От этого слова Гвоздя Устя, давно уж сама не своя, похолодела и повалилась на землю. Месяц протомилась она…