Текст книги "Атаман Устя"

Глава 4

Прошло несколько дней.

Между тем, двое посланцев Усти – Черный, ушедший в Камышин к Хлуду, и расстрига Саврас, отправленный в один скит около Саратова тоже для разведок, ожидались ежедневно обратно с вестями.

В скиту, куда направился Саврас, начальствовал раскольник, старец Серафим, который, несмотря на иноческую жизнь в дремучем лесу, постоянно знал всю подноготную в Саратове. Знал больше, чем иной житель самого города, иначе в скиту и жить было бы небезопасно, так как на старцев посылались команды солдат гораздо чаще, чем на разбойников. Это было для начальства и легче, и выгоднее; у старцев часто в скитах находили крупные суммы денег, собиравшихся из пожертвований согласников, да к тому же старцы от солдат не оборонялись, конечно. Прийти, перевязать тех, что не успели удрать, забрать деньги и пленных, да отвести в острог было немудрено. Солдаты тоже на них шли охотнее, чем на шайки разбойников, которые и из ружей палить умеют.

Устя надеялся, что Саврас от старца Серафима узнает непременно про донос или измену Петрыня, если таковые были. У Серафима даже в канцелярии наместника был свой человек, который его не раз от беды спасал, вовремя предупредив о готовящихся распоряжениях.

Через четыре дня после ночного покушения Малины судьба Петрыня сразу решилась. Вместо Савраса пришел в поселок послушник из скита и, спросив, где наибольший устинец, поведал атаману громовую весть: Саврас прислал его сказать, что на Яр из Саратова двинута команда с офицером.

Известие было не пустой слух. Иван, или, как он назвался, Ванек, сам видел солдат и едва убежал. Команда по дороге зашла в их скит, все разграбила и сожгла, старцев перепорола и разогнала, «распужала по лесу», так как ей отвести в острог никого из них указу не было, а указ был по пути только разорить скит, а путь команды к речке Еруслану, на разбойный притон Усти! Саврас, наскочив на солдат в скиту, был пойман, выпорот, и, когда его допытали, что он, расстрига, Устин Яр знает – взяли в провожатые, а он, Ванек, взял переда, по приказу Савраса, чтобы предупредить атамана.

Устя сильно смутился и понурился. Пришедший Орлик переспросил снова гонца. Ванек, малый лет не более 16-ти, был чрезвычайно разумен и толковит; недаром при старце Серафиме служил в келье. Ванек все подробно отвечал Орлику.

– Сколько их в команде?

– Более полсотни будет – до семи десятков; а верно не знаю…

– Все при ружьях?

– Все, кроме обозных; при них две телеги да бричка; да у нас, что награбили еще, на нашу телегу склали и повезли.

– А офицер – молодой, старый? – допрашивал Орлик.

– Он не офицер, а так, стало быть, начальник, – объяснил Ванек. – Я видал в городе офицеров – не то, он будто солдат тоже, но только из дворян, и годов ему двадцать, не более. Кажись, что так вот сказывали: карпал.

– А намного ль ты их обогнал-то? Где они, по-твоему, теперь?

– За три дня отсюда будут, а то и дальше; я бегом драл, а они, сказывали, по десяти верст в день, более не уйдут; карпал-то сказывал: куда спешить! А я ведь бег сюда, что заяц махал.

Несколько часов просидели вместе атаман и есаул, совещаясь и раздумывая: было очевидно, что посылка на них команды – дело доноса.

Недавний разгром беляны тут был ни при чем, так как весть о нем не могла еще дойти до начальства.

– Это Петрынь! – решила Устя. – Правда была твоя, что его следовало давно, подлого, похерить. Теперь из-за меня – всем погибель; я теперь чую, что это Петрынь.

– Я бы рад, кабы он! – сказал Орлик.

– Чему? Теперь и убить его – что проку? Поздно!

– Нет, я бы рад был, кабы это Петрынь состряпал; тогда он по уговору шаркнет от нас тайком к ним навстречу; а это мне на руку… Вот что, атаман, дай мне подумать… я надумал кой-что, да не совсем; я пойду к себе да пораскину на мыслях, а ввечеру зайду.

– Что ж ты надумал? – вымолвила Устя, удивляясь, так как лицо Орлика вдруг просветлело.

– Надо хитрить, Устя, силой мы столько оружейных солдат не одолеем. Надо инако взяться, обманом.

– Кого же ты обманешь? Как? Господь с тобой, болтаешь зря.

– Ну, вот увидим, дай подумать, ввечеру расскажу, а теперь пойду сидеть да раздумывать, может, и высижу какое колено.

Орлик ушел, а Устя задумчиво понурилась. «Неужели конец этой жизни на Волге? – думалось ей. – Быть убитой? Да, лучше быть убитой, чем идти в острог, под кнут и на каторгу, а то еще и ноздри вырвут и клейма поставят».

И Устя вздрогнула от этой мысли. Всякий раз, как возможность подобной казни над ней приходила ей на ум, она начинала волноваться и просто трусить. «Лучше два раза сподряд помереть, лучше утонуть! Лучше быть застреленной…»

Не успел еще Орлик дойти до своей хаты, как завидел едущего шибкой рысью Ваньку Черного, он бросился к знахарю навстречу.

Черный соскочил с лошади и тоже кинулся к есаулу.

Он был встревожен, но в глазах проглядывала радость.

– Пропали! – было его первое слово. – Пропали, есаул, продал нас Петрынь, жди посылки команды.

– Она уже идет, уж за полста верст отсюда! – рассмеялся Орлик. Они объяснились. Черный привез теперь уже запоздалую весть от Хлуда, что Петрынь в Саратове выдал всех в наместническом правлении, все рассказал и взялся помогать, как укажут.

– Зачем же он здесь, поганец? – спросил Орлик.

– Вот этого и я не разберу, есаул, ему бы с ними быть, на нас их вести.

– То-то, с ними, стало быть, у него, подлого, еще худший умысел есть какой.

– Вот уж и ума не приложу! – сказал Орлик. – Укажу Ефремычу поглядывать за складом, где порох, чего доброго, надумал нас без зарядов оставить.

Однако, послав Черного к атаману, Орлик пошел к себе, ухмыляясь. «Небось склад не подпалишь, трус, каких мало, а коли ты в городе все подстроил, то и хорошо, – бормотал он. – Лучше, чем если бы само начальство поднялось на нас. Теперь все дело – как нам с тебя кожу содрать. Надо подумать, коли удача – будем целы… авось».

Уже подходя к хате, есаул остановился и поглядел на нее.

«А отсюда все-таки выбраться придется; Устину Яр конец, хоть две команды разобьем, а все-таки уходи на другое место: обозлятся воеводы все и не оставят в покое, покуда не уберемся с насиженного места в другое. Что ж? Может, мне оно на руку, может, Устя и бросит совсем атаманство. Как располыхнут Тарасову шайку, Устя не соберет другой, стало быть, волей-неволей пойдет за мной за Кубань или хоть в Грузию… Да это дело впереди, а теперь вот надо из беды вылезать и какое-нибудь колено выдумать».

Орлик, уже давно полюбив Устю, только и мечтал о том, когда девушка полюбит его и скажет ему это; она и теперь любит его, да не так, как ему надо было.

«Ведь вот сама говорит, что за старого Тараса пошла бы! – часто соображал Орлик. – Стало быть, может она не юродствовать, может, как и всякая девица, полюбить… Да, может… только не тебя вот!» – грустно прибавлял себе полу дворянин Егор Соколовский.

Есаул всегда думал, однако, что раньше или позже поселок разбойный разорит начальство, тогда его мечты могли бы сбыться: Устя лишится атаманства, шайка разбежится, а новую собрать не так-то легко. Если бы не шайка Тараса, которая досталась девушке-казачке как бы по наследству, – она, может быть, и вовек не попала бы в атаманы.

Теперь Орлик мог бы радоваться вестям о команде. Но он боялся разгрома поселка по другой причине: как еще поступит Устя? Чтоб хуже не вышло.

Во всяком случае, Орлик решил теперь действовать и стараться вылезать из беды, перехитрить и Петрыня, и команду, а там что Бог даст, пускай Устя увидит, что он делал все, что мог, ради нее, а не радовался разгрому ее поселка, сидя сложа руки.

Глава 5

Черный был, конечно, смущен вестью, что вез от Хлуда, но зато у него была и новая радость. Притонодержатель терял все свои доходы при разгроме гнезда разбойников и уходе их на другое место, более отдаленное от Камышина. Единственное средство сохранить сношения с шайкой Усти, была женитьба Черного на его дочери. И Хлуд теперь обнадежил Черного… Знахарь был в восторге. Если и одолеет их команда, то ему все-таки прибыль и счастье.

Устя, уже при известии из скита о команде уверившаяся вполне в предательстве, все-таки была теперь озлоблена вестями Черного.

– Как Хлуд узнал обо всем? – спросила она.

– Как ему, атаман, не узнать; он хлопотал уже давно. Когда я был у него в последний раз, он мне говорил, что Петрынь в Саратове и что он своего человека тоже пошлет соглядатаем, ну, и послал. А тот, его человек, я знаю, ходок и умница, какого другого не выищешь на всей Волге; сам стрекулист, читает и пишет; так умеет мудрено написать грамоту, что самый что ни на есть грамотный не прочтет. Одну его такую челобитную в наместническом правлении, сказывал он мне, все писаря и сам секретарь разбирали и не разобрали.

– Ну, ладно, – прервала Устя болтуна, – сказывай дело. Этого стрекулиста он и послал в Саратов?

– Да, этого самого. Еще при мне тогда наказал идти, все разузнать и денег двадцать рублей дал ему. Ведь дяде Хлуду, коли мы пропадем да разбежимся, барышей от нас не будет.

– Этот стрекулист сам видел Петрыня, сказываешь?

– Да, видел; поганца к самому наместнику допущали, и он все пояснил и всех предал. Сказал, что и денег у тебя – клад. Вот это их, знать, и подняло на ноги – поживиться. Да, атаман, конец здешнему житию. – А сам думал: «Мне-то одному гораздо на руку: разгромят нас, да уйдем на другие места, меня дядя Хлуд женит на своей Аленке, дочке. Я ему тем дорог, что из шайки бегаю к нему и выгоду приношу». – Что ж теперь, атаман, как же мы?.. Что делать-то будем? – кончил Черный, радостно глядя на атамана от мыслей о своей женитьбе.

– Ну, это не твоя забота, – резко отозвался атаман, – что порешу, завтра всем в известность будет. Ступай да вели посылать ко мне Петрыня.

Черный ушел. Устя осталась одна и задумалась. Не чудилось ей, что так скоро кончится ее атаманство на Волге. Неужели же идти за Орликом на Кубань и зажить там женой, хозяйкой, бабой; белье стирать, пироги печь да детей рожать? Вот с Тарасом – иное дело! – думала теперь Устя; к тому человеку было у нее что-то на сердце и все росло, все пуще всю ее захватывало; а Орлик ей – добрый приятель.

Сказав ему еще недавно, что у нее к нему может быть любовь девичья, она обманула его. В ту минуту, боясь, что он себя застрелит, она почувствовала что-то вдруг… но это была жалость простая, а не то чувство, что было к Тарасу. Вот теперь опять будто ничего в ней к Орлику нету, кроме приязни простой.

«Что ж? Никогда, стало быть, я никого по-девичьи не полюблю? – спросила себя Устя. – Нет, сдается, что могла бы, могла бы, но не такого, как Орлик!»

На лестнице раздались шаги, и вошел Петрынь, робко озираясь кругом, он предчувствовал, что его зовут на допрос; поэтому чудилось трусу, что у атамана спрятан уже его палач, то есть Малина.

Устя сидела на скамье у окна и озлобленным взглядом встретила Петрыня. Он стал перед атаманом и невольно опустил глаза от его испытующего и грозного взгляда.

– На нас команда выслана! – резко выговорила Устя.

Петрынь мельком, косо взглянул ей в лицо, изображая удивленье и будто не понимая слов.

– Команда? Не слыхал. Какая то ись… – пробормотал он, скашивая глаза в сторону.

– Та, что послал наместник после твоего доноса.

– Что ты, Господь с тобой, атаман. Опять ты на меня; я знаю, что меня все здесь невзлюбили и облыжно на меня все валят. Что ни случись – я у вас виноват.

– Ах ты, Каин! Ах ты продажная душа! – невольно вырвалось у Усти от того голоса и лица, какие себе состроил Петрынь.

Казалось, он сейчас заплачет от обиды.

– Отпусти меня, атаман, на волю. Бог с вами со всеми, – заговорил Петрынь. – Пойду я в другую какую шайку.

– Отпустить… Ах, ты…

И Устя расхохоталась злобно… Ей в эту минуту казалось, что она способна застрелить этого человека, хоть и безоружного.

– Будь милостив, отпусти, – шептал Петрынь.

– Ступай. Ты не заперт.

– Один? А Малина? Нет, будь милостив.

– Проводи, мол, меня сам до команды… А? Так, что ли? – снова рассмеялась Устя глухим, бесчувственным смехом.

И будто что-то случилось в ней мгновенно – она быстро встала, сняла свой мушкетон со стены и направила его на Петрыня.

Парень побледнел, но, казалось, остервенился, а не испугался.

– Устя! Не смей! Я могу тебя… Брось!

И Петрынь шагнул было, поднимая руку, чтобы вырвать мушкетон.

– Ни с места! – крикнула Устя, приложившись и целя. – Стой, как столб, и отвечай. Ты продал нас в Саратове? Не ответишь – ухлопаю. Ну… палить?

Петрынь знал Устю давно, и ее взгляд, голос и лицо сказали ему ясно в это мгновенье, что она сейчас положит его на месте, если он промолчит хоть полминуты.

– Ты ли предал? Последнее мое слово!

– Я! – выговорил Петрынь через силу. – Да почему, почему, Устя?.. Полюби меня, и я сам за тебя сейчас на смерть пойду. Что я, за деньги, что ли, доносил? Никогда. Вот тебе Бог Господь! – перекрестился Петрынь. – Одна моя к тебе любовь, обида твоя, Орликовы все смешки да прибаутки – вот что меня погнало в Саратов.

Петрынь залился слезами и упал на колени. Устя отвела мушкетон от плеча и закачала головой. Она вся горела как в огне от бешенства после признанья Петрыня.

– Ну, что ж теперь с ним делать! – воскликнула она громко, как бы себе самой.

– Все любовь моя натворила, Устя! – плакался парень.

– Ах ты брехун! Не бреши попусту… Каин! – вне себя проговорила она, замахиваясь невольно прикладом оружия, которое было в руках. – Ну, говори, поганый, сколько их послано?

– Полроты с капралом.

– Ты обещался им помогать, привести, что ль, ночью? Меня, что ль, убить? Говори, что ты им обещался? Ну, да что с тобой. Дело сделано – не поправишь. Ну, пошел.

– Помилуй, прости, я заслужу, – молил Петрынь. – Я выйду к ним и заведу их в другое место, запутаю их в горах и трущобах.

Устя двинулась на шаг вперед и выговорила чуть слышно от душившего ее гнева:

– Вставай! Иди, покуда не к команде, а в чулан… Ввечеру решим на сходе, что с тобой делать.

– Атаман, помилосердуй. Меня они зарубят! Отпусти меня… прости… – завопил Петрынь, и слезы снова полились из его глаз.

– Вставай! Ну! Или я сейчас положу, как пса какого… Иди в чулан… Ну…

– Атаман! – взмолился отчаянно парень, ползая на коленях.

– Иди! Мне недолго. Весь заряд в лицо выпущу. Иди! – уже тише, но повелительно вымолвила Устя.

Петрынь, как потерянный, встал и двинулся в соседнюю горницу. Направо виднелась, не доходя до лестницы, дверка. Петрынь обернулся и хотел снова взмолиться, но Устя направила в него мушкетон.

– Последний раз сказываю! Как перед Богом! – выговорила она тихо и приложилась в упор.

– Да ведь из чулана – все одно на убой выпустите. Так уж лучше от твоих рук мне… – отчаянно воскликнул Петрынь и снова упал на колени. – Лучше из твоих рук мне смерть. Кончай. Из твоих мне слаще.

– Или из моих, щенок! – воскликнул, показываясь наверху лестницы, Малина. – Атаман, что укажешь с ним…

– В чулан его! – приказала Устя.

В одну минуту Малина прыгнул к Петрыню и ухватил его за ворот. Парень, при виде безоружного каторжника, вскочил на ноги и с остервенением бросился на него… Устя отступила с невольной гадливостью в лице. Завязалась борьба, как бы ловкого кота с тяжелым волком. Но слабосильный парень тотчас был смят под ногами взбешенного каторжника. В одну минуту Малина отворил дверь чулана и, легко швырнув туда Петрыня, запер дверь на замок.

– Ну, и сиди до завтра. А завтра я за головой с топором приду! – крикнул он и, обернувшись к Усте, прибавил: – Что, атаман, видно, уверовал, наконец. Или он тебе открылся в своих пакостях без обиняков, сам. Мне отсюда не слыхать было вашей беседы.

– А ты здесь был давно?

– Давно. Вестимо. За мной Ефремыч послал, как узнал, что этот поганец на допросе у тебя. Я и прибежал. Без меня ты с ним бы не сладил. Все бы ломался на все лады, а там бы и шаркнул на тебя вот эдак же, как сейчас.

– Вот на! Не сладил?..

– Да, вот и вот! Палить бы ведь не стал. Только пугал его. А он, пес, нешто этого не смекает.

– Нет, выпалил бы! Потому что предатель.

– Сам тебе сказался?

– Сам. Иди, я тебе расскажу. Надо посудить, что делать. Ты, бывалый человек, тоже раскинь мыслями.

– Первое, ухлопать его! – проговорил Малина, смеясь и входя за Устей в горницу.

– Ухлопать недолго, а как с оружейной командой справиться? Слушай-ка вести.

Устя передала все подробно Малине, и каторжник, пригорюнившись, засопел со свистом в свои дыры вместо ноздрей.

– Дрянь дело! – решил он. – Обождем, что наш разумник, есаул…

Вечером Орлик пришел к атаману довольный и веселый. Устя, напротив, была сумрачная, и выражение лица ее за один день изменилось; лицо будто окаменело: ни гнева, ни радости, ни даже печали не выражало оно; казалось, что Устя приняла какое-то последнее важное решенье и готовилась к его исполненью, отгоняя от себя всякие помыслы и колебанья.

Она после совещания с Малиной о том, что делать, подробно расспросила его о мытарствах по острогам и по Сибири на каторге. Малина, смеясь, уже не в первый раз передал ей все то же, но подробнее. Устя слушала теперь иначе. Прежде россказни Малины были для нее то же, что страшная сказка о нечистой силе, какие она слыхала на станице… Теперь же она слушала каторжника с замираньем сердца, как если бы готовилась сама тотчас пройти и испытать все то же на себе.

«Так вот оно каково! – думала она по уходе сибирного. – Нет! Пусть лучше меня умертвят солдаты команды. Живой в руки не дамся ни за что. Схватят живой, застрелюся».

И решенье идти на смерть, готовность покончить с собой, если она не будет случайно убита в схватке с командой, придала оживленному и красивому лицу казачки выражение окаменелости и полного безучастия ко всему окружающему.

– Ну, атаман, – сказал Орлик, – я надумал… не знаю, как выговорить. Только прости, не скажу, что надумал… одного попрошу: что бы ты ночью ни услыхал – лежи и не вставай, слышишь?

Устя молчала и глядела на есаула почти рассеянным взглядом.

– Полно печаловаться, погоди. Рано нос повесил, атаман, мы еще потягаемся с командой.

– Потягаемся. Да. Только вот что, Орлик. Знай, или мы их расшибем и перехлопаем, либо я буду убит… Убит ими, либо сам себя ухлопаю… живой я не дамся… в острог и под плети не пойду.

– Ладно! – глухо и грустно проговорил Орлик. – Стало быть, либо их похерить, либо себя самих. Я тебя, знаешь ведь, коли мертвым увижу – тотчас и себя пристрелю.

– Вместе на тот свет пойдем, – грустно улыбнулась Устя, – на суд Божий станем. Мы грешные, но Господь помилует, может быть; Господь видит, почему и как я пошла в разбой.

Наступило молчание.

Устя, сидя, задумалась глубоко, а Орлик стоял перед ней среди горницы и глядел на нее, не спуская глаз. Он стал грустен вдруг… Казалось, что он собирается сказать что-то, но не решается.

Наконец он двинулся и вымолвил тихо:

– Устя… прости… что я скажу, Устя?

– Ну, – пришла девушка в себя.

– Прости, что я тебе скажу вот; не осерчай только меня; мне твой гнев да укор хуже ножа, можно сказать.

– Ох, знаю… что скажешь… Лучше молчи! – махнула она рукой досадливо, как человек, к которому в важную минуту среди забот вдруг пристал с пустяками малый ребенок.

– Угадал? Стало быть, и у тебя на уме оно было сегодня.

– Бежать, не дравшись? Так, что ль?

– Да.

– Бежать нам, двум, тайком… бросить поселок, бросить людей, которые нам служили верно… ведь не все же они здесь сибирные, как Малина… оставить их на убой или на увод в острог.

– Останутся без атамана и есаула – разбегутся тотчас… не успеет команда прийти сюда, как ни одного не будет в поселке.

– А потом? Нешто их не переловят? Нешто они потом сами, помыкавшись в степи, с голоду не пойдут себя с головой выдавать в город? Полно, Орлик! Наше дело, по чести, их защищать. Коли струсят, разбегутся от битвы – это их дело, но бросить их и бежать тайком нам двоим, атаману и есаулу, – не подобает, и не тебе бы это говорить, не мне бы это слушать. Стыдно! За такие речи можно кого и любишь разлюбить.

– Ну, так биться! – вскрикнул Орлик.

– Вестимо.

– Биться насмерть. И держать про запас один заряд для своей башки.

– Вестимо! Я так давно и порешил! Ты вот со сказками да с пустяковиной пришел.

– Ну, так слушай, атаман; я не с пустяковиной пришел! Ныне ночью зачну я орудовать, зачну то колено, что я надумал. Что ты в ночь ни услышишь – не двигайся, лежи: прикажи и Ефремычу и Ордунье уши и глаза себе заткнуть. Понял? Кто мне попадется да сунется из них под руку, я буду палить. Понял?

– Скажи, что надумал.

– Неохота. Не проси. Окажи милость такую.

– Ну, не говори! – невольно усмехнулась Устя.

– Не шелохнешься, чтобы ни случилось ночью?

– Бровью не двину! – уж совсем смеясь, произнесла Устя.

– Ну, прости. Почивай на здоровье.

Среди ночи, когда все спало, и все было тихо в поселке, около дома атамана появилась в темноте фигура человека, которая стала осторожно подставлять длинную лестницу к крыше.

Устя спала крепко, ибо утомилась от разнородных дум и чувств за весь день. Ефремыч внизу ворочался с боку на бок и вздыхал. Весть о команде, о предстоящем разорении Устина Яра и бегстве Бог весть куда, на все четыре стороны, его печалила больше самих атамана с есаулом.

Старая мордовка Ордунья спала как убитая. Ее можно было стащить с лавки и дотащить до реки, и она не проснулась бы.

Человек, подставив лестницу, полез, озираясь кругом. Это был сам есаул.

– А ведь выползет и увидит меня кто из молодцов, на свое горе, придется палить! – бормотал он. – Зря придется подшибить.

Орлик влез тихо на крышу, прошел несколько шагов и в одном из углов дома стал подымать топором доски… Треск легкий раздался ясно, благодаря полной тишине.

– Ах, проклятые, ишь как пришиты, – шепнул Орлик. – Проснется Ефремыч – ведь выползет, старый хрыч. Ну, уж пугну же его.

Сделав отверстие, Орлик пролез на чердак и, раскопав настилку и глину до досок, тихо кликнул в щель:

– Петрынь, а Петрынь!..

Запертый в чулане парень, не спавший и уже давно слышавший шаги и треск над собой, был ни жив ни мертв от страха

«Неужели Малина лезет ночью меня убить? – думал он. – Не может быть. Зачем? Теперь атаман и без того его на смерть обрек. Завтра его на сходе рассудят и зарежут при всем народе. Зачем же Малине лезть ночью к нему».

Несмотря на это рассуждение, Петрынь все-таки в ужасе прислушивался, и, когда зашумело на чердаке прямо над его головой, он так оторопел, что давно бы уже выпрыгнул в окно, если бы оно не было с железной решеткой, как в остроге.

– Петрынь! – снова позвал есаул.

– Я… Кто такой? Чего тебе?

– Я… Орлик… Небось. Я за тобой. Не дивися и не пужайся. Я тебя освободить пришел.

Петрынь ахнул, но не верил. Однако не убивать же его лезет к нему есаул, его смертельный враг. Ведь завтра все равно ему конец на сходе.

Орлик осторожно поднял одну доску и просунул голову в чулан.

– Петрынь, не дивися, родной… Дела ноне такие, что вот и мне тебя пришлося спасать, ради себя, да и ради злобы на атамана.

– Ох, Господи! Уж не знаю, верить ли глазам! – ахнул Петрынь.

– Дурень. Поверишь, как на ветер тебя выпущу.

– Ох, Орлик. Век буду за тебя Бога молить.

Орлик тихо и медленно отодрал еще две доски в потолке.

– Ну, теперь лезь… подставь что ни на есть; только бы мне тебя ухватить.

Петрынь взял бочонок, подставил под то место, где был Орлик, и влез на него.

– Давай одну руку! Я тебя потяну, а ты другой хватайся за край…

В одну минуту сильной рукой Орлик поднял парня к потолку, и Петрынь вскарабкался и был на чердаке.

– Ох, Орлик, чаялось ли мне, век не забуду твоего…

– Да ну, молчи, успеешь отблагодарить-то… еще не ушли, услышит Устя, да выползет, да придется палить в него, так весь поселок подымется на ноги: обоих нас завтра и похерят, и я из-за тебя пропаду. Иди.