Текст книги "Атаман Устя"

Глава 18

Перед самой беляной вдруг сразу появилось несколько лодок, и впереди всех есаулова. Ахнули многие из его ребят, увидя кучу народа на мосту беляны, да еще жерло огромной пушки, направленной прямо на них.

– Ох, Господи!.. – раздались там и сям вздохи. И тотчас же один оробевший калмык выпрыгнул из задней лодки и, шлепнувшись в воду, поплыл, спасаясь от битвы, на островок.

Орлик мгновенно и метко выпалил по нем… Калмык не пикнул и с окровавленной головой забултыхался и исчез в волнах.

– Видели! – крикнул есаул ребятам. – Вали на слом! А за бегунами я глядеть учну.

На беляне народ, дико взвизгивая, с гиками и ревом столпился к носу… Раздалось еще несколько выстрелов, но все мимо…

– Валяй из пушки! Из пушки хлестни! – орал на судне один голос, но не молодцевато, а будто с перепугу. Это был сам купец.

Около пушки появился солдат.

Четверо молодцов Орлика выпалили по народу, и на мосту раздался крик и вой. Чуден показался молодцам этот вой. Ни дать ни взять – бабы заголосили.

– Ну-тка еще! – командовал Орлик уже в саженях четырех от наплывшей на них беляны. – Ну-тка по-моему…

Орлик выпалил по солдату, который хлопотал около пушки.

Солдат схватился за грудь и присел.

– Зацепило пушкаря! – крикнул Орлик весело.

Опять несколько выстрелов прогремело с беляны и с лодок.

Ванька Лысый вскрикнул и, как шалый, шарахнувшись в лодке, опрокинул ее… Тотчас же три человека бултыхнулись в воду и цеплялись за другие лодки.

Лысый, очевидно раненный, взмолился о помощи, барахтался, захлебываясь, но кое-как уплывал, однако, от беляны.

Молодцы-разбойники оробели, тотчас оказалось смятение. Орлик не заметил опрокинувшихся и общего перепуга. В это мгновение он зорко и удивленно глядел на большую пушку, так как, после залпа из ружей, у нее отхватило кусок жерла, и он, упав в реку, плавал на воде…

– Ребята! Пушка деревянная! – крикнул вне себя Орлик. – Вали! Небось! Скоморохи! На слом! На слом!

Лодки Орлика были уже близко к самой беляне, и приходилось сейчас цепляться за судно и лезть на мост; но весь народ навалил на передок судна, а его было вдвое более, чем у Орлика.

В это же мгновение залп из ружей раздался сзади за беляной. Крики ужаса и перепуга отчаянно огласили беляну. Оборонявшиеся, очевидно от страха, все глаза просмотрели на одних ребят Орлика; никто не слыхал и не заметил, как сзади нагнал беляну другой отряд лодок, где были самые лихие молодцы и хорошие стрелки… Народ заметался на беляне, будто не зная, что оборонять: корму или нос с расщепленной пушкой.

Бабьи голоса уже явственно заголосили на мосту.

– Ряженые! Бабы, ряженные молодцами! – крикнул с хохотом Орлик. – Цепляйся! Вали на скоморохов!.. Полезай, ребята, за невестами!

Через полминуты судно было окружено лодками со всех сторон. Нападавшие и оборонявшиеся сцепились врукопашную. Застучали и замелькали топоры, ножи и дубье. Две лодки опрокинулись опять, но молодцы не уплывали, а держались на воде, цепляясь за что попало.

– Наша взяла!.. Шинкуй капусту! – раздался гнусливый крик над всеми головами.

Каторжник Малина появился на помосте беляны у руля и могуче-размашисто крошил топором вокруг себя… Двое-трое упали с воплем, и человек десять шарахнулись от зверя. За Малиной влез на беляну Ванька Черный, а рядом с ним лихо вскочил сам Устя и тотчас выпалил в упор по батракам из своего мушкетона. Как горох посыпала по беляне его рубленая свинчатка, переранив сразу человек пять.

Дикие вопли и крики огласили окрестность, и вдруг среди общей сумятицы послышался сильный треск. Никем не управляемое судно уткнулось в остров, заскрипело по швам и накренилось набок. Беляна застряла…

Молодцы Орлика и Усти с двух сторон полезли на судно, но пока некоторые батраки купца храбро защищались, отбиваясь топорами, вилами и чем попало, а сам купец с приказчиком палили из ружей, более дюжины других бросались с судна в воду, спасаясь на острова. Но в эту минуту прицепившийся к борту Орлик вдруг вскрикнул и свалился назад в лодку; живо поднялся он на ноги, но почуял жгучую боль в плече; он был ранен в общей свалке шальной пулей; спасибо не в лоб, быть бы убиту! – утешал себя есаул.

После недолгой свалки, где пуще всех орудовал, ревел, как зверь, и крошил все топором Малина, беляна была взята.

Человек десяток раненных насмерть валялись на окровавленном помосте; часть батраков сбилась пугливо в кучку и молила уже о пощаде, часть убежала и попряталась в трюм, а остальные, побросавшись с судна, расплывались и барахтались кругом в воде. Кто уплывал, а кто, вскрикивая, купался и тонул.

– Вяжи! – раздалась команда Орлика.

– Стой, Малина, буде! Стой! – кричал Устя, ухватив рассвирепевшего каторжника за ворот. Сибирный налезал на кучку парней, молившую о пощаде, и уже разрубил еще двух человек без надобности.

Через четверть часа на беляне стало почти тихо.

Купец с дюжиной своих батраков молча сидели в куче на мосту, все связанные по рукам и ногам.

Хитрое колено, что надумал Душкин, не удалось. Сильно оробели сначала молодцы-устинцы, когда увидели, что надо лезть на слом к беляне, на которой куча народу, да чуть не все при ружьях, да к тому еще и огромная гаубица-пушка торчит и блестит на носу.

Не застрели Орлик первого труса калмыка, что бросился из лодки наутек от битвы, да не будь в отряде Усти отчаянного Малины, пожалуй бы, и проехал купец невредимо. Но каторжник полез, как голодный волк, первый прицепился к беляне из лодки и, порубив ближайших у борта, махнул на мост, очищая топором безопасный путь для других молодцов. Лезть на слом – пустое дело, когда есть один либо два отчаянных молодца, что шагают первыми.

А затея купца была хоть и смешная, а неглупая. На беляне оказалась куча баб и девок, ряженных мужиками. А ружей нашлось всего пять, остальные были деревянные, размалеванные только для виду да для острастки. Оттого и палили с беляны меньше, чем с лодок. Немало дивился тогда, а теперь хохотал Орлик той оказии, что ружей видать было в руках безбородых батраков купца множество, а пальба только от передних, а остальные знай только машут ружьями да ревут на все лады, чуть не по-звериному. А пушка-гаубица недаром промолчала все время, только страшно поглядывая на устинцев с носа беляны. Она и вовсе оказалась картонная, оловянной бумагой оклеенная. Десять рублей отдал за нее затейник-купец и великую надежду на нее возлагал.

Да и был бы прав, если бы не отчаянные молодцы-разбойники, что полезли на кажущуюся верную смерть.

Вот от этих-то ряженых баб, деревянных ружей и картонной гаубицы-пушки и смеялась вся Казань, провожая Душкина в путь.

Если купец, связанный теперь, помертвелый от страха и от горя, сидел тихо и смирно, дико озираясь, а вокруг него сидели, тоже скрученные веревками, его батраки и тоже робко погладывали на атамана и есаула, то молодцы-устинцы не дремали и не отдыхали. Опрокинутые лодки вытаскивали на берег, а весла ловили в воде и все готовили и ладили, чтобы перевозить пленных в поселок.

К вечеру все они с беляны были перевезены и рассажены по разным хатам под надзором баб и молодежи. Устя был у себя в доме и внимательно считал деньги, отобранные у купца, которых оказалось без малого триста рублей, серебром и медью.

Орлик остался ночевать на беляне, чтобы с утра заняться со всеми молодцами делом нешуточным: снять судно с мели и направить его сначала ниже, дальше от Устина Яра, а затем другим рукавом доставить гужом и причалить к своему берегу для разгрузки. Орлик был в духе, весел, несмотря на сильную боль в плече от раны.

Ванька Черный обещался ему наутро доискаться до пули и вытащить ее.

– Только, чур, не драться, есаул! – упрашивал Черный.

– Да не буду же, дурак! – уговаривал его Орлик.

– Все вы так-то сказываете нашему брату знахарю, – говорил Черный, – а как за дело примешься, вы орать и по роже. А что проку! Только хуже от того. Я у одного молодца в Сызрани пулю, далече застрявшую, три дня искал и нашел… Стал тащить вилочкой, и серебряной, не простой… а он мне в волосы вцепился.

– Ну, что же?

– Я пулю-то и бросил.

– Ну, а потом?

– Она и ушла, и пропала.

– Как пропала? Что врешь, дурак?

– Ей-Богу, так и не нашли потом; ушла ему в нутро.

– С ней он и остался? – воскликнул Орлик.

– Вестимо, с ней.

– И жив?

– Сказывают: ничего, живет! – недовольным голосом проговорил Черный.

– Ну, стало, так и следовает быть. На один золотник на земле тяжелее стал! – шутил Орлик. – Это не беда. От греха смертного на душе, сказывают, человек на целый пуд земле тяжелее. Не достанешь моей – и так прохожу.

– Достану, токмо не дерись, – уверял Черный.

Наутро действительно оказалось, что Ванька-знахарь недаром хвастался своим искусством; он положил Орлика на мосту беляны на спину, и ноги ему держали четверо молодцов, в том числе и Кипрус, и Черный маленьким ножом разрезал есаулу плечо и крючком, сделанным из гвоздя, вытащил пулю.

– Тащи, дьявол!.. Тащи, дьявол!.. – кричал Орлик, не переставая, и пот градом катил у него с лица.

Когда пуля была вынута – есаула выпустили из рук, и он сознался:

– Правда твоя, Черный, будь руки у меня свободны, я бы тебя разнес. Когда поранили и свалили с ног, не так больно было, как когда ты, леший, ковырять начал.

– Ну, то-то… я ученый; меня эдак не раз хворые били… – сознался Черный.

Глава 19

Как только Черный освободил есаула от пули, началась работа: беляну обвязали канатом и всей толпой стали тащить с мели.

Не скоро подалось судно, только в полдень закачалось оно на Волге и снова пошло по течению. Управляемая тем же лоцманом, что служил купцу, она была доставлена гужом вверх по течению к самому поселку и поставлена у берега. Началась разгрузка зерна. Перевозом красного товара заведывал Ефремыч, и все тюки с добром носили молодцы прямо в дом атамана.

Дуван и дележ, по обычаю, должен был произойти после; прежде всего следовало разгрузить беляну, чтобы ее самое уничтожить и не оставлять на воде как бельмо на глазу и поличное произведенного грабежа.

«Прежде хорони концы в воду, а там уж и дувань, что добыл!» – было правилом во всех шайках разбойников. Дуванить, или делить поровну добычу, по суду общему, что кто заслужил, было обычаем, свято и нерушимо соблюдавшимся испокон веку. Атаман мог только половину всего добра оставить у себя, но не иначе как про запас, для дележа впоследствии опять-таки между всеми поровну.

В сумерки, когда Орлик наблюдал за разгрузкой зерна, Устя велел привести к себе купца Душкина, который связанный был заперт в хате Черного под надзором двух ребят на часах. Купец унылый, бледный, едва волоча ноги, побрел в дом атамана как на смерть.

Молодцы обмолвились ему в беседе ночью, что его непременно «распалят» из ружей, или повесят, или пустят в речку с камнем на шее.

– Такая заведенья на вашего брата, – объяснили они купцу. – Батраков твоих или пустят на волю, или возьмут в шайку, как кто желает, а тебе будет суд и хер.

– Как то ись хер? – переспросил Душкин.

– Ну, похерят… вашего брата не херить нельзя.

Купец понял и только вздыхал потом всю ночь и молился после этого объяснения.

Когда Душкина привели к дому атамана и велели ему лезть наверх, навстречу ему вышла мордовка Ордунья.

– Хозяин с беляночки? – спросила она ворчливо.

– Да, был хозяин… – глухо отозвался Душкин.

– А теперь-то…

– А теперь вот…

– Что вот? – окрысилась Ордунья, будто обиделась.

Но купец не ответил и вздохнул.

– А ты бы не шлялся по Волге-то… Ишь, ведь прыток! Сидел бы в Казани-то своей на печи и не мотался по свету. Вон я крыс ловлю в горшок… которая знает свое подполье, та не попадает. А которые шустры лазать из дыр да гулять, те, знамо, в горшок и в речку! Хозяйка, чай, дома-то осталась… а?

– Да… горемычная…

– И ребята есть небось! – допрашивала Ордунья.

– Пятеро.

– Пятеро? Ишь ведь; поплачут об тебе, сиротами будут.

Купец опять вздохнул тяжело.

– Ну, иди, атаман тут небось; нынче еще поживешь: за беляной твоей хлопоты; об тебе уж после будет – твое дело терпит. Отпустит атаман, зайди ко мне вниз. Надо тебе тоже есть дать; тоже, поди, голоден небось.

– Нет, какой голод! Не до голоду, – пробормотал Душкин. – Да и что ж брюхо попусту, зря начинять, коли помирать велят.

Купец действительно не ел ничего второй день, но и на ум ему не шла пища. «Помирать-то, – думал он, – лучше с пустым животом, чем с набитым; с пустой утробой на тот свет предстанешь, так даже греха меньше».

Атаман сидел у своего стола, когда купец вошел к нему в горницу и стал у дверей. Устя пристально осмотрел купца и долго молчал. Брови его наморщились, и лицо показалось хозяину беляны злее, чем у кого-либо из разбойников.

«Тощий, плюгавый парень, а куда, поди, злючий и отчаянный, – подумал он. – По всему, душегуб нераскаянный. От эдакого милости не жди. Зверь лютый».

А Устя думал, глядя на купца:

«Глуп, знать, а не прыток. Жадность на барыши их обуяла; завидки взяли торгаша на рубли астраханские, вот и попал к нам».

И, помолчав, атаман заговорил, глядя в сторону, куда-то на стену:

– Откуда плыл?

– Из Казани, государь.

– А родом казанец же?

– Нет, из Алатыря.

– В Казани человек знаемый?

– Как то есь?

– Знают тебя все в городе и на верховьях?

– Вестимо, знают, семь лет торгую.

Устя помолчал и кусал верхнюю губу.

– Как звать?

– Андрон Душкин.

– Семейный аль холост?

– Семья. Жена и детей пятеро; теперь сироты будут! – вздохнул купец.

– Да, это уж такое дело… не при на рожон, цел будешь. Шел в Астрахань аль только в Камышин?

– В Астрахань хотелось, да вот вы тут случились; грех и вышел.

– Чай, упреждали тебя не ходить в нашу сторону.

– Вестимо, да думал – авось Бог милостив – пройду. А теперь вот разоренье дому и смерть. Хоть бы душеньку-то вы на покаяние отпустили, а добро – Бог с ним; это дело нажитое. Ась?

Последние слова купец произнес робко, будто боялся услышать из уст атамана окончательное подтверждение того, чего уже ждал заранее.

– Душу-то отпустить… Вестимо, помиловать всякого можно… – пробормотал Устя. – Да не вашего брата купца…

– Что ж так? Чем купец хуже? Тот же человек, душа Божья, христианин, а не жид какой или пес.

– Не жид и не пес, а жалобщик… Вот что, родимый. Понял?

– Нетути, не понял.

– Жалобщик ваш брат купец. Молодца какого из твоих альбо хоть и всех – пускай на все четыре ветра. Он опять пойдет в батраки к кому-либо, с перепугу ко двору на деревню вернется, а тебя пусти, ты прямо к воеводе, а то и выше с жалобой на разбойников, что обидели.

Купец молчал и глядел во все глаза на атамана, будто удивлялся.

– Тебя вот отпусти, ты прямо в город жаловаться на нас – правда?

– Оно точно…

– Ну, вот…

– А можно и… зачем! Обещаюсь коли, то не пойду! – спохватился Душкин.

– Обещаешься? – усмехнулся Устя. – Все вы обещаетесь.

– Вот тебе… разрази меня Господь… провалиться мне в преисподнюю.

И купец понял речь атамана; почуяв возможность своего спасения от смерти, посыпал словами. Он клялся и божился, что детям родным не расскажет о приключении своем на Волге, не только не пойдет жаловаться воеводе и чтоб выдать местонахождение атамана и шайки…

– Ну, ладно, – прервал Устя горячую речь купца, – поди, поешь внизу. Я за тобой пришлю, когда нужно будет.

– Помилуй, родной. Век буду за тебя Богу молить.

И Душкин повалился в ноги атаману.

Устя равнодушно глядел на лежащую у него в ногах фигуру, плотную и дюжую. Подобные сцены повторялись в Яре постоянно, каждый раз, как разбойники приводили пленных.

В шайках низовья испокон веку завелось как бы обычаем, приобретенным в силу опыта, отпускать на волю, после разгрома какого-либо судна, только батраков, черный народ или темный люд, бедняков, глуповатых, очень молодых парней и, конечно, женщин с детьми. Хозяев, купцов или случайно попавших в плен помещиков отпускать снова на волю опасались и почти всегда убивали или топили.

Причина была простая – не пустить в город очевидца разгрома или разбоя, видевшего местность и знающего в лицо атамана и его молодцов. Подобный очевидец являлся пред начальством ближайшего города не только жалобщиком, но и свидетелем; он мог все и всех указать и назвать, прося защиты.

Начальство, ленивое на подъем, в данном случае, поневоле должно было заступиться и принять какие-либо меры против притона душегубцев. Большею частью посылалась команда из городского гарнизона. Походы эти, впрочем, редко достигали цели: шайка, которую спугнут с одного места Волги, переходила на другое; случалось, что после горячей битвы команды с разбойной шайкой, последние, дравшиеся отчаянно ввиду острога, кнута и Сибири, побеждали солдат, шедших в поход и дравшихся неохотно, лениво, а подчас и трусливо.

Купец Душкин знал эти обычаи и, с минуты своего плена на беляне, забыл и думать о своем имуществе, а думал только о спасении жизни. Ласковость атамана его теперь обнадежила. Он ушел от Усти и мысленно молился, обещая молебны и свечи разным угодникам.

Глава 20

Молодцы-устинцы работали без устали три дня и четыре ночи, разгружая беляну. Все помогали делу, даже бабы и ребятишки; даже злючая Ордунья изредка приходила пособить, не упуская, однако, случая непременно поругаться с кем-нибудь. Один Ванька Лысый, раненный в грудь, лежал в своем углу и вздыхал:

– Ох, хоре мое, убили злодеи…

Лысый, конечно, помнил и знал, что «злодеи» настоящие-то он с товарищами, а что купец с батраками защищал от разбойников свое имущество и жизнь, но по отношению к добросердечному и горемычному Ваньке, и батраки с беляны были злодеи, зацепив из ружья самого неповинного из всех устинцев.

Орлик, у которого плечо сильно болело, никому и виду не показывал, что ранен, а Черному строго приказал в особенности не говорить о ране ни слова самому атаману.

И только на третий день после того, как Черный с помощью других молодцов вытащил пулю у есаула, Устя узнал о ране своего есаула и друга.

Ефремыч, знавший все, что творилось в Яре, узнал и счел долгом доложить атаману.

– Наш ведь есаул подшиблен купецкими-то подлецами.

– Ранен? – воскликнул Устя. – Куда? Как?

– В плечо. Третевось Черный из него пулю на беляне вытаскивал.

– Ну?

– Вытащил благополучно.

– Кто тебе сказывал? Орлик? Черный?

– Нетути, один из молодцов, что держал есаула за ноги, когда пулю тащили.

Устя тотчас собрался и отправился в хату Орлика.

Есаул только что допросил двух батраков купца о разных подробностях, которые были ему почему-то нужны, и, отпустив их, собирался отдохнуть.

Устя вошел с вопросом о ране.

– Эвося, хватился, родимый, – рассмеялся Орлик, – уж заживать начало.

– Я не знал. И как же ты сам мне не сказался? А?.. Не грех ли, Егор Иваныч? – с укоризной вымолвил Устя.

– Зачем? Что ж к тебе лезть с пустяками? Какое тебе дело, если кого из шайки поранят?

– Кого другого… Да… А не тебя! – резко, но с чувством, которое сказалось в голосе и в лице, вымолвил Устя.

Орлик заметил это и зорко глянул на атамана. С минуту глядел он ему в глаза и молчал. Устя опустил глаза. Есаул, наконец, вздохнул и понурился.

Наступило молчание.

Устя, очевидно, понял нечто особенное во вздохе и в раздумье Орлика и, не прерывая молчания, сидел, не двигаясь и глядя как виновный.

– Да… вот жаль!.. Плечо продырявило и тебе жаль, – заговорил Орлик глухо и печально. – А души моей тебе не жаль; изныла вся душа, а тебе что… и горя мало. Чудно!

– В этом я тебе помочь не могу… – едва слышно проговорил Устя.

– Не можешь – рассмеялся Орлик почти озлобленно. – В своем сердце девка не вольна! К кому сердце само ляжет! Так ли?

– Много раз я тебе все пояснял… – также тихо сказал Устя. – Что ж, опять за старое. Знаешь дело, что ничего тут поделать нельзя, лучше и не заговаривать.

– Ну, а если я помирать соберусь? И это тебя не проймет? Ответствуй.

– Я не понимаю.

– Если я зарок дам: быть убиту у тебя на глазах, а то и сам вот… Ну, хоть сейчас.

– Полно, – усмехнулся Устя.

– Пугали уж, знать… другие. Не веришь?

– Не пугал никто… а что пустое болтать; ваш брат чего не надумает.

– Чей брат? – вдруг обидчиво произнес есаул.

– Я тебя ни с кем не равняю! – спокойно и вразумительно проговорил Устя, как бы извиняясь. – Я другое хотел сказать… Ты из дворян, а дворяне баловники; влезет что в голову с сыту да с довольства барского… ну и вынь да положь… Сам знаешь, что баре – затейники и прихотники; все им по щучьему веленью подавай.

– Так я из дворян? – горячо воскликнул Орлик. – Я с жиру бешусь, а? С какой это радостной жизни, позволь узнать. Что я здесь, в своей усадьбе, живу с крепостными людьми, а? С радости да с сыту я бежал на Волгу и в душегубы да в воры записался, да купцов ограбляю, да есаулом в воровской шайке состою? Все это с сыту, с жиру?.. Где Черный, Малина, Кипрус, калмыки и сибирные, там и я… такая же голытьба, негодница.

– Заходи сам – атаманом будешь, – пробурчал Устя.

– Не лукавь, не гни в другую сторону. Знаешь, что мне плевать на атаманство твое; знаешь, зачем и почему я застрял у тебя в Яре, а не ушел дальше, за пределы российские, как сначала полагал. Нет, вот что, Устя… Вот что я тебе теперь скажу…

Орлик встал и, бледный, подойдя к стене, сцепил с гвоздя короткий турецкий пистолет. Затем он шагнул к Усте.

– Полно, Егор Иваныч. Не малодушествуй. Ты не Петрынь?

– Нет, я не Петрынь… Тот тебя продаст или уже продал в отместку и будет радоваться, если тебя казнить будут в городе за атаманство… а я сам себя хочу покончить…

– Что ты, в своем ты разуме?

– Не знаю, может, и впрямь голова не на месте; но буде… буде собираться; эти сборы меня замучили, я много про это раздумывал, сидя здесь. Теперь так к случаю, стало быть, пришлось. Не ныне-завтра – все одно. Говори, будет какая перемена или нет? Всегда ты меня смешками да уговорами будешь водить? Перемены не ждать?

– Ах, Егор Иваныч…

– Говори! Во веки веков ничего не будет? Я не прошу тебя – вот тотчас все бросай и иди за мной… Ну, год, хотя более года – я буду ждать. Но мне надо знать, будет ли конец; есть ли у тебя на душе хоть малость самая любви ко мне или же нету, и вовеки не будет; больше я ничего не прошу.

– Кто же вперед свою жизнь знать может.

– Не лукавь! Ответствуй! Ничего нету?

– Теперь… нету…

– Нимало…

Устя молча вздохнул.

– Ну… что ж? Палить, что ли? – холодно и спокойно выговорил Орлик, но побледнел еще более, и красивые глаза его зажглись ярче.

– Теперь я тебя пуще всего на свете люблю. Тебя одного… Но жизнь свою разбойную, вольную – пуще люблю. Променять эту жизнь на другую, простую, деревенскую, бабью – я не могу. А как я почувствую через год, кто ж это может знать. Надоест эта жизнь – тогда, вестимо, кроме тебя, мне не с кем уйти и зажить попросту, по-человеческому и по-деревенскому.

– Да есть ли у тебя на душе хоть малость самая ко мне расположения? Ведь ты мне на это ни разу никогда не ответил.

– Вестимо, есть, и много!.. Да не того, чего ты хочешь. Ты мне, говорю, много дорог… Пуще, чем брат – так же родной. Еще малость, и я тебя полюблю так же, как я покойного родителя любил!

– Да я не того хочу!

– Ну, обождем… Может, придет и другое.

– Да придет ли? Не лукавь…

– Все может быть.

– Не лукавь, побойся Бога.

– Я прямо сказываю, вот как перед Богом. Ну, обожди хоть год, хоть даже меньше…

– Если я сейчас вот покончу с собой, ты пожалеешь?

– Я об этом и думать не хочу, да и не могу; мне без тебя теперь жизнь не в жизнь будет. Ты у меня теперь один, будто родной.

– Устя?! Побожися, что так…

– Вот тебе крест! – горячо вымолвил атаман и быстро перекрестился.

– Чуешь ли ты… сдается ли тебе… что может быть перемена – ну, хоть через два года.

Устя долго молчал и, наконец, выговорил:

– Сдается, что может…

Орлик бросил пистолет и, изменившись в лице, двинулся к Усте.

– Давно бы так! – нежно произнес он. – Ведь я не теперь прошу; хоть знать мне впредь будет!

Орлик опустился на пол около атамана и, обхватив его, уткнулся горячим лицом в его колени. Устя тихо положил руки ему на голову и стал отстранять его от себя.

– Полно, пусти, встань, Егор Иванович, сделай милость.

– Эх, кабы была в тебе сотенная часть того, что во мне кипит, то не было бы охоты меня отталкивать, – грустно проговорил Орлик.

– Пусти, сделай милость… Срамно и глядеть… – почти сердито выговорил Устя.

Орлик поднялся и отошел.

– Срамно?.. Стало, ты и впрямь на свой лад все видишь и чувствуешь, – вздохнул он.

– Привычка. Я, вишь, атаманю на Волге. Предо мной на земле только и валяются те, что помилования просят! – шутливо произнес Устя.

– Да ведь и я помилования просил! – уже веселее заговорил Орлик.

– Ну, я тебя и помиловал… А теперь поведем речь о разбойных делах. Я опять к тебе с тем же; мне уж больно хочется купца отпустить на волю.

Орлик сморщил брови.

– Ох, напрасно… говорю, напрасно.

– Жаль его, ей-Богу, жаль; у него жена, пятеро детей – Бог с ним.

– Он всю Казань подымет на нас. Я его батраков допросил обо всем. Его сам наместник в лицо знает, и знает, что он поплыл в Астрахань. Пропадем мы из-за него.

– Он обещается не жаловаться.

– И ты веришь?

– Верю. Он у меня на образа молился, поклоны клал. Родителями и детьми клялся.

– Как знаешь. Ты атаман, и твоя на это воля… Ну, да пущай, уж так и быть на нынешний раз. Я на счастье и сам готов… Отпускай!.. Может, он мне счастье принесет, и мой атаман скоро ради меня, злополучного, гнев на милость положит. Отпускай. Хочешь, я его сам проведу, а то ведь наши, небось, чуют.

– Да. Малина сказывал вчера Черному, что надо стеречь его и нагнать.

– Ну, вот. Я проведу сам. Так и быть.

– Ну, спасибо. Мне вот будто и легче, – весело вымолвил Устя, вставая.

Орлик рассмеялся.

– Ну, гляди вот… Ну, какой же ты атаман разбойный? А? Нешто они такие бывают? Ты ведь пичуги бы не тронул. Тебе, сказывает Ордунья, бывает, курицу жаль зарезать для обеда.

– Да… кабы атаманить и не убивать никого, было бы лучше.

– Тогда не надо атаманить, а жить так, как я тебе сто раз предлагал.

– Нет, эдак я тоже не хочу, воля моя мне дорога, да и все это мне по сердцу; только бы безвинных не убивать. В битве, на разбое другое дело… Я сам, когда в меня палят, валяю тоже в кого попало; но так вот, взять связанного человека и застрелить или утопить – мерзость, да и грех.

Орлик смеялся, весело глядя на Устю.

– Чему ты? Ведь ты так же судишь; сам говорил сколько раз, что убить не в битве, а так… вот как Малина может… ты не можешь. Говорил ведь?

– Говорил и говорю. Да только ведь я же не стою за эту жизнь разбойную, как ты. Я здесь из-за тебя… а ты из-за чего? Ты по своей охоте?

– Я… знаешь ведь, какая судьба привела на Волгу: горе было.

– Было, да. А теперь? Иди за мной, и другой жизнью заживем.

– Ну, брось… опять за старое. Так купца присылать к тебе, или сам его возьмешь от меня?

– Нет… Пусть сидит… Ночью я его уведу из Яра и поставлю на камышинскую дорогу.

– На Камышин?

– Вестимо; они, гляди, молодцы-то наши, каждую ночь стерегут саратовскую дорогу, чуя, что ты хочешь его освободить.

– Правда твоя… Ну, прости, пора мне.

– Прости, помни же, Устя, нынешний день. Я буду надежду иметь.

– Ну, прости…

– Слышу… А ты помни.

– Ладно…

– Я ведь не баловался. Застрелиться мне никогда не долго.

Устя махнул рукой и пошел вон из хаты, но взгляд его, видно, что-то сказал Орлику; есаул вздохнул бодрее, и лицо его просветлело.

– Авось сердце твое не каменное! – шепнул он вслед атаману.