Текст книги "Атаман Устя"

Глава 14

Орлик сидел у себя почти безвыходно уже два дня, задумчивый и сумрачный. Одна диковинная мысль, застряв будто в голове, не оставляла его ни на минуту.

«Неужели этот барчук в одно утро приглянулся Усте? – надумал он и возился с этой мыслью. – Неужели не атаман жалостливый заговорил в Усте теперь, как бывало часто и было недавно еще по поводу освобождения купца Душкина? Неужели девица, девичье сердце встрепенулось в Усте?.. Не может статься: этот капрал какой-то чижик, сам не на мужчину похож, а на девку, белолицый, белоручка; да, точно не живой человек, а картинка какая. Вот такие же две картинки, изображавшие парней-иноземцев, были у отца его Соколова в усадьбе. Нешто на такую будто заморскую птицу можно смотреть без смеха? Нешто может он полюбиться разумной девице?»

– Крупитчатый барчук! Заморский чижик! – повторял Орлик презрительно.

Но мысль не хотела отвязаться и мучила его. Он спорил сам с собой: «Зачем же она его держит? Сама собиралась пред битвой, коли словим живьем, казнить для устрашенья городских, а теперь обороняет. И мало того, о купце Душкине просила… как, мол, знаешь, а коль согласен, то лучше, мол, отпустим, жалко, а за этого ухватилась, и не отпускает, и не казнит». И Орлик в сотый раз вспоминает, как Устя вышла к нему в день казни Петрыня, как объявила резко и вне себя от волнения, что она не даст капрала. Наконец, эти диковинные слова, сказанные ему тем странным шепотом, который Орлик хорошо знал, изучил в атамане, которым всегда говорила Устя в минуты сильного возбужденья, а эти слова были обидны для него, давно душу свою положившего за Устю. Она сказала: «Я тебя за него застрелю!»

И Орлик при этом воспоминании вспыхивал от гнева, а затем снова задумывался в недоумении. И, волнуясь, смущаясь, будто от борьбы рассудка с простым чутьем сердца, он скоро измучился душевно.

Между тем надо было не терять времени и что-нибудь предпринять. Следовало, во всяком случае, скорее собираться, подыматься с места и уходить за Волгу. Оставаться в урочище, что уже прозвалось Устиным Яром, было, конечно, невозможно. После разбития команды, и такого еще лихого, в городе не могли оставить дела без последствий. Теперь-то все на него и поднимется. Вдобавок командир был взят в плен, бежавшие солдаты передадут об этом, и в городе поспешат с выручкой его. Следовательно, надо или отпустить его скорее домой, чтобы охладить пыл и усердие властей, или же надо казнить капрала для устрашения других офицеров-охотников, а самим уходить пока в леса, где скиты, врассыпную, а затем месяца чрез три-четыре можно и опять за старое приняться. То или другое, но надо решить скорее, а не мешкать, поджидая, будто нарочно, другой команды и другой битвы. Вторая команда будет многолюднее, и с ней, конечно, не справишься, когда и эту взяли только обманом, спасибо его ухищрению и неразумию капрала.

Так думал Орлик… Так же думали все устинцы, от дядьки Ефремыча и до старого Белоуса и простоватого Ваньки Лысого; разумеется, и сам атаман тоже должен был знать это хорошо. Да, но атамана этого уже не было в Яре. Устя, сидя у себя и изредка думая об этом, прибавляла мысленно и вслух, будто смущаясь и колеблясь:

– Да вот посудим… надо решить… Вот, погодя мало, увидим, куда идти с насиженного давно места, вот увидим.

Когда идти?.. Как быть при этом с капралом? Отпустить его на волю или уводить далее с собой… Устя не могла решить, да и не под силу было ей теперь рассудить такое дело – она была не прежний толковый и предприимчивый атаман. Все у нее на уме и на сердце было как-то смущено и запутано, все переплелось вместе, все чувства будто извратились, и она, как сбитая с толку, выбитая из колеи своей атаманской жизни, не знала, за что взяться, с какого конца начать. Устя не знала сама, что с ней творится…

«Точно в тумане все!» – робко признавалась она себе. Действительно, у низовского атамана Усти просто ум за разум заходил. Атаманство вдруг показалось дикой и греховной затеей, навязанной обстоятельствами. Что это за жизнь?.. Разбойничать, душегубить?! Только смертный грех! Да еще рано или поздно будут плети, Сибирь и каторга! Какой же другой-то жизнью зажить? Как, когда, где?

Почему же это ей теперь на ум взбрело? Нет, даже не взбрело, а молнией будто ударило в сердце это желание иной жизни. И вся она трепещет теперь, тоскливо, кротко, боязливо, точно подстреленная горлица.

Сидела Устя с такими мыслями, так же как и Орлик, день, и другой, и третий… ничего не предпринимая, мучаясь и тревожась… Удивлялась она этой смуте своей не меньше Орлика, тоже не меньше Орлика шутила презрительно насчет этого капрала, которому уступила свою горницу и постель.

– Барчук медовый! – говорила Устя себе самой.

А кто-то ей на ухо будто отвечал, сначала робко и стыдливо, а теперь уже сердито, даже злобно:

– Полно те, Устя, ломаться, лгать… Пред кем тут скоморошествовать зря… Полюбился он тебе – вот и все!

– Эка пустякина! – говорила Устя вслух и старалась усмехнуться небрежно, но усмешка не ладилась на губах. Горечь подымалась на сердце, глазам будто заплакать хотелось по-девичьи, беспомощно, неудержимо, горючими крупными слезами, от которых сердцу легче станет, а разум уступит и успокоится, будто сознавшись, что он все пустое сказывал. Он обмануть хотел так, зря, неведомо зачем. Знал он, что с сердцем не совладаешь, а только пробовал… Ну, вот и сдался!..

Так и вышло: молчало сердце, потом стыдливо заговорило, потом гневно, а вскоре совсем осилило, и девичий разум сдался и смолк, в свой черед.

Сидела раз так девушка на третий день в сумерки у себя во второй горнице, глубоко задумавшись, и вдруг поднялась, будто прыгнула с места.

– Эх, да что тут! – горячо шепнула она, хватаясь за голову. – Скоморошество и впрямь. Люб он мне! Люб! Вот и все!

И бурная смута на душе будто собиралась стихать от признания.

– Ну, что ж? Грех, что ли? Срам, что ли? – воскликнула вдруг девушка вслух, вне себя от огневой струи, что пробежала по телу. – Что мне, родители, что ли, помехой? Начальство? Сволока моя? Орлик и Ефремыч?.. Кто мне на свете набольший! – И, глянув в окно, в котором за поселком виднелась, упираясь в небо, высокая лесистая гора с белой, как сахар, меловой маковкой, Устя вымолвила гневно, подняв руку и грозясь: – Тебя сдвину и наземь уложу, коли нужно будет, не только сволоку свою или Орлика!

И смута стихла и улеглась совсем. На душе стало тихо и светло, как будто сумрачное небо прояснилось, тучи грозовые раздвинулись, будто был вихрь, разогнал темные лохмы облаков и улетел сам за край земли. А солнце сверкнуло с чистой синевы и засветило на все…

Глянула Устя опять в окно… поселок, хаты, садики, а там гора, лесная чаща на ней и белая ее маковка, направо серая и величавая ширь матушки-Волги, за ней берег далекий с ярко-зеленой травой, а под самым окном яблони и черешни, бахчи, где Ордунья копается в грядах… Все кругом внезапно заблестело, как после грозового ливня, все в каплях серебряных сияет, будто в бриллиантах. Но ведь дождя не было…

Все сияет в тех каплях, что у девушки из глаз полились горячей и сладкой струей… Это тоже бриллианты многоценные… потому что слезам атамана разбойников, цены нет. Нужно, чтобы повершилось чрезвычайное, диковинное для того, чтобы девушка, не плакавшая со дня известия о смерти своего отца, снова залилась девичьими слезами.

А в то же время, когда волжский атаман снова будто становился казачкой Красноярской станицы, пленник тоже душевно перерождался. Тяжелые думы, страх за свою жизнь, трепетное ожидание не ныне-завтра быть страшно умерщвленным разбойниками, несмотря на обещание атамана, будто переродили баловня судьбы, родных и среды, из которой он кинулся очертя голову на смерть из-за галуна на кафтан, теперь только Засецкий, почти еще ребенок по разуму и опыту жизни, сразу оценил все, взвесил все, уразумел многое в прошлом и многое пожалел. Урок был слишком грозный.

Он молился, каялся, обещал все и всем… и себе, и родным, и Богу, которого теперь будто вспомнил.

Но неужели это искреннее раскаяние излишне, не нужно, не поведет ни к чему и ему на роду было написано так погибнуть, думалось ему. Поплатиться жизнью из-за легкомысленного поступка, из-за ребячества и опрометчивости. Если б он струсил, не бился, то было бы еще поделом, но ведь он вел себя храбро, хотя и попал в битву в первый раз от роду; он бился лихо, он не бросил своей пешей команды, будучи сам на отличном скакуне, пока она, перебитая почти вся, не легла и не рассыпалась по чаще ущелья. Тогда только он, выпустив последний заряд в лицо какого-то кидавшегося на всех и рубившего топором зверя, а не человека, решился было спасаться и ускакать, но было поздно, и конь был подстрелен погнавшимся за ним сорванцом-атаманом.

Засецкий в первые часы плена дорогой в Яр и затем связанный в горнице атамана, которая казалась ему острогом после горниц его собственного дома, был от оцепенения ужаса почти без чувств. Он глядел, слушал, двигался слегка, бессознательно шевелил затекавшими от веревок руками, но положительно не понимал вполне окружающего… Это все дикий, тяжелый сон, который сейчас вот оборвется от пробужденья… и сгинет…

Когда атаман освободил его от пут, стало легче телу, но казалось еще хуже и тяжелее на душе. Первая бессмысленная смута прошла в ней, и началась разумная тревога. Более ясная мысль разобралась толково во всем, что нежданно приключилось с ним, и привела его в трепет.

Смерть – это именно и единственно то, о чем он никогда не думал.

Он думал, случалось, о всяких самых невероятных вещах. Он помышлял о том, что когда-нибудь поедет в Москву и может быть так же графом и фельдмаршалом, как стал им простой украинский казак; он думал, как будет главнокомандующим на войне или как будет посланником царицы в чужие края к иноземным королям. Думал, как он женится на принцессе такой красоты неописанной, что все, кто на нее ни взглянет, станут с ума сходить от восторга или зависти к нему. Он думал, что когда ему будет восемьдесят или девяносто лет, а вокруг него уже будет куча его правнуков, он будет всесветно славен, будет первый российский вельможа по знатности и богатству…

Но дальше этой измышляемой им почтенной старости разум не шел, и смерть все-таки не представлялась.

И вдруг теперь в один миг, так просто, так быстро все мигнуло и рухнуло кругом. Все! – и розовая действительность, и еще более яркие радужные грезы о будущем. Кругом тьма, а в нем болезненно-жгучее сознанье чего-то такого, что волосы дыбом ему подымает.

Но утопающий хватается за соломинку, и если она сразу не оборвалась, то он искренно верил, что у него в руках целый столетний дуб.

Взгляд атамана, несколько слов надежды, брошенных им в первый же день, странное и красивое лицо этого молодого разбойника ободрили капрала.

Прошел второй день… молодца, который вел его из Саратова и ушел вперед к разбойникам, а потом вернулся опять к нему, уже казнили в отместку. Что же с ним медлят расправляться? Атаман на этот вопрос не хочет прямо отвечать и ни разу не обмолвился. Он обещается, не объясняясь… А луч надежды вдруг замерцал где-то… Этот луч зажегся, знать, и блеснул во взоре атамана, да запал и ему в душу. Сначала он вспыхнул в обоих робко и боязливо, но разгорался не по дням, а по часам. Он уже не мерцает теперь, а сверкает…

После многих долгих бесед с чудным и загадочным по виду атаманом, Засецкий уже не ждал ежечасно прихода палачей своих и лютой смерти; он думал об атамане и его красивом лице, об его умных речах и особом выражении в глазах, какого он еще ни разу ни у кого не видал, глаза атамана пронизывают его.

Славный малый, обнял бы его по-приятельски и попросил скорее тотчас освободить, да и со мной уйти в город, думал капрал. Что это за жизнь, да и какой он разбойник, он будто наш брат, недоросль из дворян: голос, лицо, руки и ноги – все не мужицкое.

Глава 15

В тот же день, когда атаман, будто смягчившись сердцем, оглядывал свой поселок в окно и в первый раз грезы об иной жизни, не разбойной, а мирной и людской, по-Божьему, чудно роились в голове, а рядом душевно смущенный пленник начинал надеяться на свое спасение, в хате Орлика сошлись один за другим Малина и Ефремыч, позванные им для совета.

Много дел всяких решал Орлик прежде без призыва кого-либо на совет, а теперь этого нового дела один решить не смог и не взялся, потому что сам себе не верил.

– Как обращается Устя с капралом? Что тут подумать? Неужто такое диковинное приключилось, что и по имени назвать стыдно: атаману будто полюбился нежданно барчук?

Вот что прямо сказал Орлик сибирному.

Малина удивился. Он знал, что их атаман – девица, но знал тоже, что эта девица уродилась, знать, от шутки самого дьявола. Ничего в Усте девичьего не было и нету на его глаза; а тут вдруг про глупство бабье заговорил есаул. Каторжник соображал: «Капрал да атаману полюбился. Развяжи вот это?»

– Сразу-то я что-то не осилю, – заявил Малина, выпучив глаза. – Ты, значит, про что?

Орлик объяснился резче и злобно…

– Эвона! Не может статься! – усмехнулся каторжник и тотчас скривил рожу от боли в ране, которая и быка давно свалила бы с ног.

– Чего, не может статься! Дурень! Нешто девичье сердце на ладони, девичье сердце – потемки! – с горечью произнес Орлик. – Вон она Тараса вашего уж любила и за него замуж собралась, а ему было за пятьдесят лет.

– Тарас был орел-человек! Будь жив, он Степана Разина за пояс бы заткнул… за Тараса и я бы в огонь и в воду полез! – решил Малина.

Орлик махнул рукой, поняв, что клейменый каторжник все дело совсем по-своему понимает и для него не советчик.

Ефремыч принес весть: бедняга Черный кончился!

– Ну, и царство ему… цыганское! – отозвался Малина. – А жаль знахаря!..

– Ну, а ты, Ефремыч, как посудишь? – спросил Орлик дядьку, передав ему прежде свои подозрения.

– Ты, стало быть, насчет то ись того… – начал Ефремыч, – что наш атаман вспомнил якобы, что он не парень, а девица.

– Да. И влюбился в парнишку-белоручку из барчуков, холенных в шелку да в меду, – продолжал Орлик.

– Позарез, значит.

– Ну, да, я говорю…

– И я говорю.

– Что? – воскликнул Орлик.

– Да то же… Ты сказываешь, полюбился ему… будем уже сказывать: ей… полюбился ей капрал? Это ведь ты сказываешь?

– Ну, да.

– Я тебе и ответствую: позарез, мол.

Орлик сразу изменился в лице. Думать самому о нерадостном и убедить себя, как-нибудь умен, не так страшно, как услыхать от другого, хоть и глупее, подтверждение своей постылой думы. Падала завеса с глаз Орлика, да не совсем, а тут вот вдруг упала сразу, и горькая правда наголо предстала глазам.

Наступило молчание. Орлик неровно дышал, уткнувшись глазами в землю. Малина таращил глаза на есаула, а Ефремыч простодушно смотрел на обоих.

– Почему ты это так полагаешь? – спросил, наконец, Орлик, и таким голосом, как если б узнал от Ефремыча новое и совсем для него самого неожиданное и невероятное.

– По всему видать… я еще в первый день Ордунье сказывал, ложася спать: будет, мол, у нас случай, Однозуба, от которого есаул да и все молодцы и ты, старая, тоже рты разинете… Так по-моему и вышло. Да еще как живо-то… много ль времени прошло с битвы, а гляди уж, у нас что…

– Что? – странно спросил Орлик.

– Колдовство. Плюнуть да перекреститься, только всего и можно… атамана и званья нет; был атаман Устя, да сплыл… Выходит оно, есаул, по эвтой причине, так я разумею, что баба ли, девка ли, как, значит, ни вертись, как ни рядись, как ни скачи, а все человеком не будет… Бабье-то в ней рожденье нет-нет да и заговорит беспременно… Вот жили мы без греха, Устя атаманствовал на славу, любо было глядеть на него, и славно он бился, и складно рассуждал все дела разбойные и хозяйские, и на дуване, и на расправе молодцов за провинность какую… а вот нашли вы на дороге нечисть эдакую, прости, Господи, да завели ее в доме, ну, все дело и изгадили, все прахом и пошло.

– Какую нечисть? – спросил Малина.

– А этот капрал… Нам он, вишь, что коровий помет, а вон девице-то красной по рожденью, он, поди, что?.. Да, что он ей? Ты вот знаешь ли, есаул, что он ей, капрал-то этот сахарный?

Орлик молчал, понурясь и глубоко задумавшись.

– Он ей – золото, мил-светел ангел! Она за него сейчас вот и нас перехлопает, и себя порешит, коли потрафится.

– Что? Ты про что… – пришел в себя Орлик, смутно расслышав последние слова Ефремыча.

– Я говорю, что Устя из-за капрала на убивство пойдет.

– Она мне уж раз грозилась, да это пустое, это все ж таки баловство! Мало что язык сбрехнет.

– Не баловство, есаул, ты видел сегодня Устю?

– Нет, три дня уж не видал.

– Знаю я. Ну, вот ты поди да и погляди… а потом уж и говори.

– Что ж она?

– Что? Ничего! Другой человек! Атамана нету, и след его, говорю, простыл, а есть девка, да еще что ни на есть самая лядащая… в глаза мне не смотрит, скажет слово и загорится все лицо, да не так, как прежде, не гневно, а по-бабьему, по-стыдливому.

– Вижу я все дело диковина! – заговорит Малина. – Уразуметь нельзя, ну, а пособить горю все же немудрено, взял да и распутал все…

– Да как? Как? – воскликнул Орлик.

– Что?

– Как ты распутаешь?

– А взял попросту атамана и капрала, – выговорил однозвучно Малина, – да катушек потяжеле, связал их вместе да и бултых – раков кормить.

– О, дьявол… И я тоже слушаю! – взбесился Орлик.

– Нет, Малина, не бреши про Устю… – сказал Ефремыч с укоризной. – Надо умнее как рассудить. По мне, капрала этого, не мешкавши, прикончить.

– Да. Не мешкавши! – произнес Орлик как бы себе самому. – Покуда еще не поздно, но скорее, а то…

– Вестимо, скорее, есаул… ведь надо нам тоже и отсюда выбираться, а сборов у нас немало.

– Да, тут сидеть негоже! – прибавил каторжник. – Вторую команду жди через две недели.

– Раньше будет, – отозвался Ефремыч, – коли б вы его убили, то не стало бы спешить начальство, а теперь, поди, солдатики какие добегут до городов и скажут: капрал жив, взят, в полоне мается. Вот и подвинут ноги разные воеводы.

– Верно, Ефремыч, верно, – сказал Орлик. – Нечего, уткнувшись, сидеть. Дело делать. Скорее. Первое, собирай и распоряжай все… Двинем отсюда чрез три-четыре дня в леса подале от Волги, к старцам на Узеня. Туда никакие команды не лазают… а за Устю я примуся… капрала этого я либо выдам на расправу молодцам, либо сам уж выпущу на волю, как Душкина… лишь бы его отсюда с глаз долой, и скорее, нечего мешкать! Ты, Ефремыч, ладь все, коней и обоз, а ты, Малина, наладь молодцов так, что коли я клич кликну, чтобы все они валили к атаману капрала на расправу просить.

На этом совещание и кончилось, и Малина с Ефремычем ушли от есаула довольные и принялись за дело.

Глава 16

День за днем прошло около недели, а ничего в Устином Яре не случилось, однако, особенного или неожиданного. Но что-то было повсюду, во всех… будто в воздухе носилось что-то, невидимое и непонятное. В поселке было по всем хатам и хибаркам, во всех молодцах, сволоке со всего света, какое-то затишье чудное, глухое и недоброе. Точь-в-точь духота тяжелая и тишь зловещая пред грозой, что где-то собирается и должна прийти… Раскатов грома еще не слыхать, молнии еще не видно. Все кажется кругом, как и быть следует, как зауряд всякий день бывает, но птица и зверь, даже деревья и мурава словно притаились и сробели. Изредка со свистом стремительно промелькнет будто в перепуге ласточка, извиваясь по самой земле, или жалобно вскрикнет чайка на реке. Грозы нет, но вся природа уж почуяла ее где-то за небосклоном и ждет первой вести, первого порывистого натиска вихря. Все ждет, вот загрохочет небо, зажигаясь и пламенея из края в край, разрываясь и разрушаясь над землей, сотрясая ее всю до недр, будто падающими невидимо облаками, что обращают порою в прах вековые леса и каменные города.

Так было и в Устином Яре! По всем хатам угрюмо сидели у себя молодцы или сходились в уголках поселка, за плетнями, и тихо перешептывались, что-то друг другу сообщая в недоумении или в ожидании. Большинство устинцев высматривали скорее смущенно, чем злобно…

Какая-то беда стряслась, видно, на поселке разбойном; а беда та была, что атаман сидит у себя безвыходно… Есаул Орлик тоже не кажет носу из своей хаты и томится… Князь, или дядька Ефремыч, ходит суровый и ни на что не отвечает, только рукой машет, как бы говоря: «Ну вас! Не надо вас!» Сибирный Малина на что крепок, а свалился все-таки с ног от прострела, не осилил раны… он только одно повторяет тем, кто к нему наведается:

– Атаман был да сплыл! Был и есаул! Кто поглупее, сиди да жди здесь Сибири, а кто прытче – уходи, покуда время… Куда? На все четыре ветра! С ноздрями да без литер – везде дорога!

Устинцы не знали, что подумать ни про атамана, ни про есаула, но чуяли, что надо ждать чего-то, и ждали в молчании так же, как порою, притаясь, ждет грозы природа.

Немного воды утекло за это время, а в поселке многое переменилось. Многих уже недосчитывались устинцы из давнишних своих… Петрыню-Иуду казнили, лихой Измаил был убит, Саврас захвачен солдатами, Ванька Черный помер от раны, Кипрус и не охнул – упал… Малина чуть жив… Один Ванька Лысый хоть и раненный, а справился и цел. Зато на диво всем уже три дня, как мордовка Ордунья пропала без вести, она ушла, бросила Устин Яр, а это худо – бабушка Ордунья бывалый человек, она всегда сказывала, коли придет конец Устиному атаманству в Яре – я загодя уйду. И вот ее нету! Стало, конец!..