Текст книги "Атаман Устя"

Глава 20

Засецкий нетерпеливо и с тайным трепетом ждал возвращения Усти. Он не любил оставаться без нее в доме и со стыдом признавался себе, что он просто трусит.

«Помилуй Бог! Долго ли!.. Всякой беде упасть!»

Устя, вернувшись с горы и увидавшись с Засецким, сказала кротко и радостно:

– А я на горе прощалась с разбойной жизнью. Ввечеру надену платье, в каком всю жизнь ходила прежде, чем в атаманы попасть… У меня такое приготовлено уже три дня.

– Сделай милость! – весело отозвался Заседай. – Мне даже любопытно на тебя поглядеть в женском платье. Небось еще краше будешь.

И молодой человек, пользуясь уходом вниз своего пестуна, приблизился к ней, обнял девушку, поцеловал и долго глядел ей в лицо, в глаза…

– Врет мой Терентьич, – вымолвил он нежно. – Брешет, собака!.. Хрыч от старости ослеп. Не видит, что за диковинная ты девушка и разумом, и душой, и ликом.

– А что он сказывает? Что я – злючая или дурная…

– Нет. Что? Он, старый хрыч, такое поет, что его бы в острог посадить следовало. Ну, да пускай себе тешится. Его вранье мне ведь не указ.

И Засецкий снова стал целовать девушку.

– Пусти… Пора… – тихо вымолвила Устя, освобождаясь через силу, против воли отрываясь от него.

– Куда ж опять?

– Надо. Скорее. Что мешкать… Не терпится мне скорее отсюда уходить. Сейчас велю собрать молодцов на сход, а сама пойду к есаулу. Распоряжусь всем, и тогда… с Богом.

– Зачем их собирать? Зачем тебе идти к есаулу? Уйдем просто, как смеркнется…

– Нет… Что же… Да так и хуже… Надо открыто, смело… Вот деньги отдам Орлику, и все-таки надо проститься с ним и со всеми!

Засецкий задумался и вздохнул.

– Ты что же? – удивилась Устя.

– Ничего… так что-то. Ведь у меня все-таки, что ни говори…

Он запнулся.

– Что, сказывай.

– Все-таки сердце не на месте, покуда мы здесь, – слегка краснея, вымолвил капрал, стыдясь того чувства, которое заговорило в нем внезапно.

– Полно… Прежде, в первые дни, сгоряча они могли против моей воли пойти, да и то не пошли… А теперь где же! Да и всему перемена. Я сама ухожу от них.

– То-то и худо. Как же им без атамана оставаться?

– Они Орлика пуще меня уважают и рады будут его заместо меня иметь.

– А коли не захотят тебя отпустить?

– Пустое… Гляди, как все улажу.

Взяв мешок с деньгами, Устя вышла на крыльцо и кликнула Ефремыча. Но тот откликнулся не из дома, а из кустов.

– Ты откуда?

– От есаула, – выговорил он, запыхавшись, красный и потный, как если б много набегался. – Он тебя просит наведаться к нему… О чем-то спросить надо тебя… Давно не видал.

– Вольно было не приходить, – улыбнулась Устя весело. Глаза ее сияли, и Ефремыч невольно заметил это чудное сияние, какого он в них никогда не видал. Старик удивился и не понял, что так в глазах сияет только то восторженное счастье, которое ключом кипит на сердце.

– Не хочет он идти сюда. Этот молодчик наш ему нутро воротит. Просит тебя прийти на пару слов.

– Я сам собрался. Я сам пойду… то бишь сама пойду, – умышленно поправилась Устя. – Сама собиралась к нему ваши деньги отдать.

Ефремыч покосился на мешок и удивился.

– А ты, дядя, ступай, клич кликни. Собирай молодцов на сход, на площадку нашу.

Ефремыч вытаращил глаза на Устю.

– Всех зови, хоть даже ребяток пускай забирают с собой. Чего дивиться? У нас майдан будет… Я от службы увольнение буду просить. Ну, ступай, созывай сход! – весело сказала девушка и бодро двинулась к хате есаула.

Ефремыч глядел ей вслед.

– Я уж сполошил всех на сход, – проворчал он, – только не на майдан, сударь ты мой, сударушка.

Когда Устя подходила к хате Орлика, она заметила движение около многих других хат. Много молодцов и татар двигалось по тропинкам со всех сторон.

– Собирайся, ребята! – крикнула Устя одной кучке с Мустафой впереди. – На майдан!.. Собирай всех! Мы с есаулом сейчас придем.

Устя вошла к Орлику и остановилась на пороге. Он сидел бледный, понурившись, на скамье, и так задумался, что не слыхал звука шагов… Но вдруг он почуял ее присутствие и ожил.

– Здравствуй, Орлик, – произнесла Устя, шагнув в хату. – Давно не видались. Чудно. Будто в городе или на станице большой.

Орлик встал навстречу ей, и вид его, лицо, взгляд, будто зловещий, и вся фигура странно подействовали на Устю.

Ей стало жутко, и в один миг ее восторженное настроение сменилось темной смутой на душе.

Ей почудилось, что перед ней стоит ее злейший враг, который будто готов безжалостно убить ее. А вместе с тем в ней самой будто уже нет помину о той силе, той воли, которые обуздывали часто многих молодцов, в том числе и этого есаула из полу дворян.

Что ж? Неужто и впрямь она переродилась в несколько дней в трусливую красную девицу?

– Вот тебе деньги, Орлик, – вымолвила Устя, садясь и кладя на стол мешок. – Тут целковики да мелочь… Руки обломал мне, как с горы несла! – насильственно весело сказала Устя, будто стараясь развеселиться против воли. – А медь в двух бочонках найдешь в чулане у меня, знаешь где.

Орлик молчал и стоял перед ней, не спуская глаз с ее лица. Он заметил тотчас в глазах ее слабый отблеск того света, что видел Ефремыч и который пропал, когда она вошла в хату есаула… Этот чуть заметный след того сияния поразил Орлика. Что бы сказал он, если бы видел то сияние, что изумило даже Ефремыча.

– Я приказала собрать сход. Покончим мы дело важное, которое я надумала и порешила.

– Приказала?.. – повторил Орлик вопросительно. С тех пор, что он знал Устю, она никогда не употребляла этот женский оборот речи.

– Да, полно скоморошествовать. Где девице атаманствовать? Как ни рядися, а парнем и молодцем не станешь. Нет-нет да и откликнется в тебе баба, – усмехнулась Устя.

– И приглянется щенок какой паршивый, который, – продолжал Орлик, – полушки не стоит. И погубит он, дворянское отродье, девицу зря, бездушно и бессовестно, во сто крат хуже, чем низовский разбойник, хуже Малины! Сибирный девок да ребят не обижает. Ну, да коротки руки у подлой твари. Коли есть у девицы глупой да мягкосердой други верные, то они заступят, их не обморочишь медовой-то речью, не возьмешь белыми-то руками.

– Что ты сказываешь? – перебила Устя нерешительно. – Ты вот послушай, что я положила. Я, Орлик, ухожу от вас.

– За ним? В город? Знаю.

– Да. За ним, так за ним. Что ж…

– На помост, под плети и клеймы!

– Зачем? Я буду там… Ну, что ль, повинную… да, повинную принесу. Буду милости просить… Что ж? Сказываю – я уж не та, не атаман Устя. Я Устя-казачка… сказываю же толком.

И Устя стыдилась и робела, сама не понимая, что с ней творится.

– Нет, ты мне еще этого не сказывала! Впервой слышу! – выговорил Орлик и рассмеялся громко, злобно, но отчасти будто насильно и нарочно.

– Ну, вот… сказываю… – стыдилась Устя.

– И это он все… этот щенок… Он тебя из атаманов в девицу обратил своими медовыми песнями на ушко, целованьем да милованьем да всякими…

– Брось это, Орлик, – сумрачно перебила Устя. – Давай дело сказывать. Будет вот майдан, пойдем, и выбирайся в атаманы, а меня не поминай лихом. Моя судьба, стало, такая: что там ни случись, я ухожу от вас.

– Не будет этого! – вымолвил Орлик с силой.

– Что ж? Ты, что ли, не пустишь? – холодно отозвалась девушка.

– Да, я не пущу.

– Что я тебе, жена?

– А ему уж жена? Ему уж полюбовница?

– Нет, не жена и не полюбовница, а хочу идти за ним и буду…

– Будешь полюбовницей его? Говори! Не была еще, так собираешься идти к нему в полюбовницы? Пойдешь?

– Пойду! Он мне люб, – тихо вымолвила Устя. – А жениться ему на мне, казачке, не рука.

– Жениться! Опомнись. Кабы эдак-то было, я бы себе пулю в лоб пустил. Себе! А он тебя в острог ведет!.. Он с тебя две шкуры снять хочет. И любовь твою, девичество твое возьмет и за предательство тебя начальству награду получит. Опомнись, Устя! Где твой разум, куда его девала? Опомнись!

И Орлик стал подробно изображать Усте ее положение в остроге, казнь, которую она не вынесет… Но если даже капрал ее и не предаст, то все-таки прогонит, когда заведется другая любовница… Куда ей деваться тогда?..

Глава 21

Орлик говорил долго и горячо. Он уже подошел, сел около Усти. Голос его звучал ласково, успокоительно нежное чувство сказывалось во всяком слове, озлобленье на лице его давно исчезло, и он снова, как прежде часто бывало, с любовью смотрел на нее… Но Усте это выражение лица его и этот голос вдруг стали непостижимо и внезапно противны и гадки… она слушала, отвернувшись и ожидая нетерпеливо уйти из хаты.

«Разве это то же? Разве Орлик он? Сотню Орликов с их любовью можно отдать за него одного!» – будто шептал кто-то на ухо.

– Полно, Орлик, – прервала она, наконец, его речь, – я сказала… что тут толковать – одно говорю тебе, прошу одно: не поминай меня лихом, мне только тебя жаль, – прибавила девушка и чувствовала, что лжет.

Никого и ничего не жаль ей для него!

– Такова моя, говорю, судьба. Хорошее или худое будет там со мной – все одно… Прощай. А здесь я не останусь: или мне туда, или помирать!

Вдали послышались крики и будто чей-то вопль…

Устя испуганно прислушалась, встала, но Орлик поднялся быстрее ее, шагнул к двери и, наложив засов, запер на замок.

– Что ты? Что это? – вдруг обмирая, вымолвила Устя.

– Запереть тебя здесь, чтобы тебя против твоей воли упасти от погибели, – произнес Орлик твердо и положил ключ от замка за пазуху.

– Что ты? Что там? Что за крики? Орлик? – прерывающимся от тревоги голосом прошептала Устя.

– Сиди здесь, покуда все порешится…

Устя затряслась всем телом. Она сразу похолодела от ужаса и, подняв руки на Орлика, бледная как снег, мутными глазами глядела на него… Она не понимала или боялась, страшно боялась понять то, что ей подсказывало сердце, что говорило лицо Орлика, что вполне доказывали крики там, в стороне ее дома, где он… где все! Все, что теперь – ее жизнь.

– Орлик! Орлик! – повторяла девушка, как ошеломленная ударом.

И она вдруг упала на колени, рыдая и ломая руки…

– Орлик! Не губи меня, Орлик! Пусти! Скорее! Стой! Останови!.. Побежим! Я не стану жить. Коли его убьют – я не буду здесь… Вот тебе крест. Пусти скорее… Беги… останови!

Орлик отошел и сел на лавку, тяжело переводя дыхание. Устя вскочила, бросилась к двери, рванула напрасно замок, оглянулась, бросилась к окну, но крошечное окно не могло пропустить ее. Она заметалась, дико оглядывая стены. Оружие всегда было здесь, на гвоздях, но все убрал Орлик заранее!.. Топора, даже ножа не было под рукой, не только ружья.

И вдруг прежний огонь злобы загорелся в ней.

– О, изверг… изувер… проклятый! – храбро вскрикнул атаман Устя, тот, что бросался в битвы. И этот огневой атаман кинулся на Орлика и впился в его шею и рубаху.

– Давай!.. Пусти!.. Изверг!..

Завязалась борьба… Устя душила Орлика, силясь достать ключ, что положил он за пазуху… Орлик задыхался в ее руках и барахтался, раненая рука мешала ему. Одним ударом кулака здоровой руки мог бы он отбросить ее и свалить, лишив чувств, но он не хотел этого и боролся одной рукой, щадя ее всячески…

Раздался вдали выстрел… Устя онемела… и стояла, задыхаясь и прислушиваясь…

Прогремело гулко, залпом еще несколько выстрелов… Устя содрогнулась вся и нагнулась, защищаясь руками, как если бы все они попали в нее.

– Ну, теперь тебе в остроге не бывать! Покончили смутителя, – вздохнул Орлик и, достав ключ, пошел к двери.

Устя, не вскрикнув, как подкошенная повалилась на землю без чувств.

Орлик бросился к ней и кое-как, здоровой рукой подняв с полу, бережно перенес до кровати.

– Ах ты моя касатушка! – нежно произнес он. – Авось… отходится! Ишь, ведь грех какой… Занес к нам дьявол этого щенка… Ну, да авось отходится!

Орлик уложил ее на кровати и стал искать ковш с водой.

– Есаул! – раздался за окном голос подбежавшего Ефремыча.

– Ну? – откликнулся Орлик.

– Как указано было! Слышали?

– Входи! Атамана без памяти свалило.

Ефремыч вошел в хату.

– Готов, есаул. Не замешкались.

– Готово? И слава Богу. Запоздали. В первый день надо было его ухлопать… Вот и не было бы этого.

Орлик показал глазами на кровать. Он налил воды в ковшик и стал мочить голову Усте.

– А старик стал на всех кидаться, есаул. Мы его скрутили и заперли в чулан.

– Ну, и хорошо. А что щенок? Помер, небось, от страху еще до расстрела?

– Ой, нет… есаул… Сначала он взмолился, швырялся и рвался, как вытащили, да прикрутили к дереву, да стали с ружьями насупротив… Увидал он, что его конец тут беспременный. Просветлел эдак лицом да стал «Отче наш» громко читать. Ей-Богу, читает да глядит. Наших ребят и пробрало… Роба взяла… Гляжу я, у самых лихих руки опустились. А Малины нет, тебя нет… распорядиться, крикнуть некому, они ружья и побросали. Говорят: «Ну, его! Руки марать!»

– Что-о?! – гневно воскликнул Орлик.

– Ей-Богу. Что ж поделаешь? Меня самого тоже в жар и в холод ударяло. Я глядеть на него перестал. Приказал я татарве браться за ружья, коли наши не хотят. Спасибо, тут Мустафа вызвался и пальнул первый…

– Ну! И за ним все, как следовает.

– Куда тебе… Из шести ружьев палили, как ты указал мне, а попало всего две пули. Не будь под сердце – не убили бы. Пришлось бы вторые заряды доставать из дому, провозились бы.

– Да убит ли? – тревожно спросил есаул.

– Как есть мертвый, уж отвязали при мне… Да чудно… Ей-Богу… Николи такого у нас не бывало.

– Что еще? – догадливо вскликнул Орлик.

– Все жалеют. Стоят вокруг да сказывают: отпустить его след был… Ни смеху, ни баловства какого. Меня даже за сердце взяло, глядя на покойничка: беленький да из себя тихий, глаза-то глядят так добре… будто у ребенка.

– Что так размягчился, старая сорока?

– Молитвой он нас пробрал, я так думаю. Меня насквозь проняло. Ей-ей… Ну, что ж… Убирать его? Зарывать?

– Обожди. Атаману надо будет дать над ним поплакаться. Подь, разгони народ по дворам… А то срамота выйдет.

Ефремыч вышел.

Устя лежала без движения, мертво-бледная, без кровинки в лице, и грудь ее неровно подымалась и встряхивалась, как от судороги.

Орлик стоял над ней и мокрым полотенцем обтирал лицо ее…

– Э-эх, атаман, атаман! Блажь это одна! Пройдет все, родная моя. Придет денек, авось мне спасибо скажешь, что я тебя от палача упас. Старый пес этот всю правду тебе покажет, как я его прихвачу на дыбы… Мне не поверишь, ему поверишь, как скажет без обиняков все, что они на тебя с барчуком мыслили да что собирались натворить.

Устя шевельнула рукой, открыла глаза и дико оглянулась кругом. Увидя Орлика, она очнулась и вздрогнула. Сознанье воротилось, и она быстро поднялась и села.

– Убили? Убили? – заговорила она, глядя ему в лицо.

Орлик молчал, но опустил глаза.

Она страшно вскрикнула, схватила себя за голову и осталась в этом положении, закрывая голову и жмурясь, как от яркого света…

– А-а-а… за что… за что… – застонала она тихо… таким голосом, что сердце екнуло у Орлика.

– Устя… Полно… Возьмися за разум… Ведь все пустое. Он погубить тебя хотел. Поделом ему! Я, тебя упасая, злобы у меня на него не было, а ради тебя.

Устя опрокинулась снова навзничь, простонала раз протяжно и стихла, будто застывши.

На улице между тем уже начало смеркаться.

Поселок был весь в движении, всюду шли кучки молодцов, очищая площадку, где лежало тело казненного, и, по приказу Ефремыча, расходясь по дворам.

Глава 22

Долго пролежала Устя в хате Орлика. Она шевелилась, открывая глаза, и озиралась кругом, будто искала чего-то удивленными глазами, и, не найдя, закрывала их вновь. Изредка она вздыхала, но без стона, без вопля, как бы от страшной усталости.

Орлик сначала говорил с ней, когда она шевелилась, но, увидев, что девушка не слушает его, даже вряд ли может понять слова его, он молча сел около кровати.

«Обойдется! – думалось ему. – После вести о смерти Тараса, сказывали мне, она неделю лежала, маялась, да еще неделю целую молчала, как немая… А стоило… И забылось все потом… Вот и теперь обойдется. Тарас шибко любил ее и только сыну уступил, а сам пошел на смерть. Она это знала, а этот щенок так приглянулся… Узнает от дядьки об их ухищрениях, так тогда живо у нее все пройдет…»

И Орлик внутренне радовался, что развязался с капралом и не допустил ее уйти за ним.

Так прошла ночь. Устя лежала в полузабытьи, а Орлик сначала сидел у кровати, а затем отошел и прилег на скамье у окна. Среди ночи Устя вдруг совсем очнулась и зашептала, потом она поднялась и села.

– Наказал… Да, наказал за душегубство окаянное! – прошептала она и перекрестилась. – Ты все видишь и терпишь… ждешь покаяния! Нету его – и накажешь…

Просидев несколько мгновений, Устя снова перекрестилась и двинулась с кровати.

Она огляделась. Среди темноты в хате, при слабом луче месяца, падавшем из маленького окна, она различила спящую фигуру Орлика. Есаул, тоже измучившись душевно за весь день, невольно заснул.

Устя, поглядев на него, шепнула:

– Ах, Орлик, Орлик… что ты натворил… Да нет, это не твоя воля была… Это Господь мне в наказание послал.

Устя нетвердыми шагами двинулась к двери и вышла на улицу. Новая тревога, но не бурная, а тихая и горькая, явилась у нее на душе…

– Где он? Что с ним сделали? Забросили? Зарыли? Утопили?..

И снова болью защемило сердце так же, как когда она услыхала вдали выстрелы… Как будто теперь она второй раз теряет его…

И силы прибавились. Она двинулась. Она двинулась быстрее по тропинке. Наконец, она почти бежала к дому, стремительно увлекаемая мыслью: где он? что он?

Поселок спал, полусумрак таинственно окутал все кругом, и тишь царила во всем урочище от горы до берега; полумесяц на чистом небе мерцал ярко и освещал площадку, которую беглым шагом уже миновала девушка, тоскливо озираясь… Но вдруг она сразу остановилась как вкопанная, и сердце дрогнуло… Под большим кленом белелось что-то…

Она шагнула ближе… Это холст… Им прикрыто что-то, лежащее на земле… И вон с краю, ближе к ней, виднеются из-под белого холста обутые в сапоги и вытянутые ноги.

Устя бросилась, сорвала холст и, трясясь всем телом, стояла и глядела без вопля, без слов, без звука…

Он лежал тут, вытянувшись, будто спал на траве под деревом.

Устя тихо простонала, грудь стало подымать, бить, надрывать судорогой, и, наконец, горькое и беспомощное женское рыдание огласило спящий поселок и тишину ночную.

Устя упала около него на колени, обвила руками и приподняла мертвую голову. И, страстно прижимая холодное лицо к своему лицу, целовала без конца полуоткрытые глаза с онемевшими веками.

Давно ли он отвечал на ее поцелуи… А теперь?

– Ну, что ж? И конец… Конец!.. – шептала она ему в лицо. – Все-таки мы любились. Все-таки я знаю, что было…

И девушка легла на траву около «любого», говорила с ним, шептала ему страстно в лицо, обещала ему непременно что-то, как только солнце встанет.

И долго не могла она оторваться от него…

Орлик, очнувшись уже перед рассветом и не найдя Усти на кровати, бросился со всех ног к хате атамана. По дороге он увидел белевший под деревом холст и тоже остановился и приблизился.

Мертвый капрал лежал на траве, но Усти не было.

«Вишь, точно почивает барчук-то! – подумалось и есаулу. – Но где же атаман?»

И Орлик побежал к развалине на пригорке. Там был свет в окне, и в горнице двигалась фигура

– Не видала его… Или уж видела и ушла, – выговорил Орлик вслух. – Чудно! Холст она сняла. Верно, стало, видела и уж бросила…

Заметив свет и внизу, он быстро вошел на крыльцо.

– Ефремыч! – кликнул он тихо.

– Нет его… – отозвалась другая мордовка, заменившая Ордунью, и вышла к есаулу. – Его атаман послал поднять двух ребят.

– Зачем?

– Хоронить, вишь. Лопаты указал захватить.

– Сейчас, ночью?

– Сейчас.

– Что он, как? – беспокойно спросил Орлик.

– Что тоись? – позевывая, отозвалась мордовка.

– О, дура! Ничего не заметила, как атаман из себя?.. Страшен?.. Ну?..

– Ничего… как завсегда… Подь… Он не спит. Слышь, шагает у себя…

Орлик поднялся наверх по скрипучей лестнице.

– Устя! – окликнул он несколько тревожно.

Шорох слышался во второй горнице, но ответа не было.

– Устя! – громче произнес он.

– Здесь!.. – хрипло отозвался голос, и Орлику показалось, что это не голос Усти… Это был будто другой, старый, разбитый и надорванный голос.

Орлик отворил дверь, вошел и отступил на шаг…

Среди горницы стояла перед ним женщина в красной юбке с фартуком, в белой рубахе, расшитой по вороту и рукавам. Она надевала не шею ожерелье из бус и монет.

– Что ты! Бог с тобой! – воскликнул Орлик, изумляясь.

Она обернулась, и при тусклом свете огня он увидел осунувшееся лицо, смертельно бледное, будто застывшее и безжизненное, но озаренное страшно сверкающими глазами.

И красива была эта женщина, и страшна…

В первый раз видел Орлик Устю в девичьем наряде, в котором теперь даже трудно было признать атамана.

– Зачем ты вырядился? – промолвил он.

– Пора… Думала для города, а вот для похорон!

И Устя улыбнулась, глянув на Орлика. Сердце дрогнуло в есауле от этой улыбки.

– Что ты затеяла? Ляг. Погляди на себя… Хворая. Завтра мы все сделаем, что пожелаешь.

– Нет, надо скорее. Я послала Ефремыча… – произнесла Устя и, прицепив ленту на пояс, прибавила, оглядывая себя: – Эх, косы-то нету… острижена… А была на станице коса, и долгая, чуть не до земли.

И от этого надорванного, хриповатого голоса Орлику стало опять жутко.

– Атаман, полно… Устя, родная… – забормотал он, смущаясь. – Обожди до утра. Приляг. Тебя сломило… Обойдется… Бог милостив. Завтра мы все… Я позову этого Терентьича, и он все сам…

– Нет, нет. Не хочу. Избави Бог. Пусть сидит запертой! Пусть не знает… А мы скорее… скорее!.. Не терпится мне… Да вон, слышь…

Внизу раздались голоса и шаги.

– Вон они. Сейчас и справим все… ну, есаул, поди домой. Мы без тебя все…

– Нет, я от тебя не отойду! – вскрикнул Орлик.

Девушка, видимо, колебалась; затем, помолчав, вымолвила, странно улыбаясь:

– Ну, помогай… Что ж. Тебе и помогать… Ты убил, тебе и хоронить…

Устя так произнесла слова эти, что Орлик не вытерпел. И его схватила судорога за горло, будто от слез.

– Устя, прости меня! – промолвил он упавшим голосом.

– Простить? Что ж? Божья воля!

И опять она молчала мгновенье.

– Простить? Да, я прощу… прощу… Помогай мне. Обещай не перечить ни словом и я прощу…

– Все, что укажешь… Хоть на край света пойду.

– Ну, ладно… Идем хоронить… Ступай – укажи нести… к берегу.

Устя хотела сказать ему, но не осилила в себе какое-то чувство, которое не позволяло ей сказать это слово.

– Зачем? – удивился Орлик. – Куда к берегу? |

– Обещал не перечить…

– Изволь, изволь… все…

И Орлик бросился вниз, где стояли приведенные Ефремычем Ванька Лысый и Белоус, каждый с двумя лопатами на плечах.

– Их поднять указал атаман? – спросил он.

– Да, их двух только, более никого, – отвечал Ефремыч. – Да вот лопаты указал. Знать, могилу копать будем.

Орлик сообразил, что Устя, из прихоти собравшись надеть женское платье, нарочно выбрала этих двух человек, самых безобидных, добрых и глупых в поселке.

– Ну, ты, Ванька, и ты, Белоус, что увидите и будете делать, – заутра чтобы не болтать! Слышали?

– Ладно. Что ж… – отозвался старик Белоус.

– Никому ни полслова не говорить. И ты, Лысый.

– Зачем говорить! – отвечал Лысый.

Устя между тем собиралась. Она взяла в столе маленький образок, нашла и вырвала из своей Псалтыри один листок с молитвой, потом достала с полки мужской шелковый поясок, который он подарил ей, сняв с себя еще в первый день… Затем она сцепила с гвоздя маленький кинжал, тот самый, которым обрезала когда-то на нем его путы. И все вместе: образок, листок из Псалтыри, поясок и кинжал спрятала она на грудь, за рубаху.

– Все. Господи, благослови и помилуй, – шептала она.

Взяв всегдашнюю свою шляпу, она вспомнила и бросила ее на пол и, найдя на полке ситцевый платок, сложила его косынкой и повязала на голове.

Оглянувши горницу, где еще недавно по вечерам сидела она с ним… Устя глубоко, тяжело вздохнула и двинулась.

Между тем на дворе уже стало рассветать.

Когда девушка вышла на крыльцо и при ясной заре появилась на ступенях, старый рыболов Белоус и добряк Ванька ахнули оба, выпучив глаза на спустившуюся к ним молодую женщину. Ефремыч съежился и заворчал досадливо: «Вишь, понадобилось…»

– Ну, чего? – гневно крикнул на всех есаул. – Что укажешь? – обернулся он к Усте.

Она, не отвечая, двинулась… Орлик мотнул головой, и все четверо молча пошли за ней.

«Вон оно что… Девка и впрямь», – думал старый Белоус.

«Вырядился атаман бабой!» – думал Лысый и ничего не мог уразуметь.

Они дошли до площади и приблизились к мертвому. По движению Усти Орлик догадался.

– Разложи холст да клади на него, – сказал он.

Белоус, Ефремыч и Лысый растянули холст и, взявшись, потащили на него тело…

– Тише… – шепнула Устя и отвернулась лицом к Волге.

– Бережней… Чего вы… – невольно произнес Орлик, сам не зная почему.

– Несите за мной! – проговорила Устя и, не оборачиваясь, двинулась к берегу реки.

Все четверо, ухватив холст за края, зашагали за ней.

На берегу Устя выбрала одну лодку, поменьше, и показала на нее. Орлик хотел заметить, что лодка мала, но промолчал и притянул ее… Тело внесли и положили на дно. Устя вошла и села на корме, а за ней Орлик к веслам.

– Садись в другую, ребята! – сказал он.

– Ефремыч, оставайся… – вымолвила Устя.

– Что ж? И я…

– Нет, оставайся… Не надо.

Белоус и Лысый влезли в другую лодку, отцепили ее и приняли лопаты от Ефремыча.

– Куда? – спросил Орлик тихо.

– На остров! – отозвалась она еще тише.

Орлик окунул весла, налег и в первый раз всплеснул водой. Лодка задрожала и скользнула от берега, разрезая гладкую зеркальную поверхность. За ней следом пошла другая. Ефремыч остался на берегу и глядел на них.