Текст книги "Атаман Устя"

Глава 12

Пленник разбойников Александр Засецкий был из богатой дворянской семьи, жившей в своем поместье около Саратова. Еще ребенком, чуть не семи лет, родные записали его в Семеновский полк, оставив при себе лет до восемнадцати. Не побывав ни на один день ни в Петербурге, ни в Москве, чтобы хоть на месяц стать в ряды своего полка, он пользовался уже чином капрала и поступил на службу в Саратове к наместнику. Вскоре он был ближайшим помощником командира полевой команды, стоявшей в городе, и в качестве гвардейского капрала был выше капралов полевых, то есть армии. Служба его была немудреная. На его попечении была дюжина бомбардиров полка и четыре новые пушки особого калибра, недавно изобретенные любимцем царствующей императрицы Елизаветы – Шуваловым.

Пушки были быстро введены во многих полевых командах провинций, и на них приказано было обратить «сугубое внимание и рачение», как если бы то были живые существа, требующие сердечных забот и ухода.

Засецкий, при получении в Саратове четырех пушек, был отряжен именно для «рачения» и ухода за детищем фаворита царицы. Сначала усердное начальство само и равно не решалось поднять вопрос, можно ли даже из этих пушек палить? – конечно, из уважения к ним и к имени изобретателя. Понемногу, однако, излишнее почтение к пушкам прошло, и из них стали палить в торжественные и праздничные дни с паперти собора или в саду дворца наместника, иногда на гулянии. Этим собственно почетным и веселым делом и ограничивалась служба молодого капрала. Однако через год-два, при усиленной пальбе 5 сентября, в день Захарии и Елисаветы, по случаю царского праздника, одну из пушек разорвало, двух бомбардиров искалечило и третьего убило наповал. Капрал и команда его, а равно и горожане стали с почтением, но уже несколько иным, чем прежде, относиться к этим пушкам. Первые палили реже, а вторые держались при этом на почтительном расстоянии.

Другое занятие по службе командира бомбардиров состояло в том, чтобы устраивать фейерверки и иллюминации в те же торжественные дни. В этом деле Засецкому и солдатам давал уроки и помогал какой-то иностранец неизвестного происхождения, по имени Фисташ, не то француз, не то немец, сосланный в Саратов за убийство в Москве, на гулянье, девицы-шведки и подвернувшегося тут же блюстителя порядка.

Фисташ учил дворянскую молодежь танцевать, малевать красками, но главным образом обучал немецкому языку, настолько, однако, своеобразному, что несколько немцев, тоже ссыльных в городе, после падения Бирона, понимали речь Фисташа и его учеников иногда с большим трудом, но всегда с большим смехом.

Молодой человек тоже обучался у сосланного убийцы как танцам, так и малеванию, но главным образом веселой науке пиротехнике. Засецкие-родители высылали из деревни на прожиток сыну много денег и окружили его двумя десятками дворни, купив предварительно дом на его имя, так как дворянину Засецкому не приличествовало «квартировать».

Жизнь капрала шла беззаботно в среде общества, ласкавшего всячески любезного, красивого юношу, единственного наследника многих тетушек и дядюшек.

И старые, и малые любили командира бомбардиров. Молодые дворяне зачастую кутили на его счет и занимали деньги. Девицы томно и ласково поглядывали на его красивый гвардейский мундир, пушистый, в локонах, пудреный парик, выписанный из столицы, даже на его шпагу, которая у него сзади, продетая в фалду, торчала с особенным ухарством, не так, как у других.

Фисташ, любивший Засецкого за щедро оплачиваемые уроки, научил его многому помимо пиротехники и постоянно преподавал правила «осады, блокады и штурма» женского сердца. Фисташ был сам недурен, нестар еще и большой сердцеед среди мещанок и купчих города. Его ссылка за убийство шведки и подвернувшегося блюстителя была тоже данью его слабости к прекрасному полу и неразборчивости средств в любовных похождениях.

Засецкий эту науку, именованную Фисташем «либентехник», или техникой любви, превзошел с немцем и усвоил себе быстро.

Все молодые барыни и девицы и без того заглядывались охотно в его голубые красивые глаза, оттененные длинными золотистыми ресницами. Но когда Засецкий к природной своей привлекательности присоединил еще науку немца, то есть умел терпеливо вести осаду и делать стремительный штурм вовремя, то победы его стали считаться десятками, от горничных до чиновниц и дворянок.

– Ах ты разбойник! – приветливо журил капрала покровитель его, наместник. – Всех наших баб с ума свел. Будь у преосвященного жена, ты бы ведь и ее обделал, невзирая на сан супруга.

Так прошло пять лет.

И все улыбалось молодому человеку, все будто светило кругом. Самая важная забота его за последнюю зиму была невозможность достать такие перчатки, о каких ему напел Фисташ. Немец вызвался уже сам тайком съездить за перчатками в Москву, ради прихоти юного друга, но, конечно, на его счет. Но Засецкий боялся идти в заговор против наместника и согласиться на тайное посольство ссыльного немца. Ему казалось почему-то, что в Москве Фисташ непременно опять убьет другую шведку и другого блюстителя.

Все дала судьба юному молодцу, все было у него: быстрый и веселый ум, красота и доброе сердце, стройность и особый лоск в обращении, отличавший его резко от всей молодежи города, дворянское имя и большие деньги, и, наконец, власть над женским сердцем, приобретенная прилежанием в науке «либентехник», а еще более усвоенная при ежедневном опыте. И ко всему в придачу, в собственном доме, где кишело более двух десятков крепостных дядек и лакеев, горничных, поваров, кучеров, скороходов и казачков, была полная чаша всякого добра и всяких безделушек.

Поневоле скучно, наконец, стало капралу. Как при эдакой обстановке в двадцать лет не прийти смертельной тоске.

Есть ведь все-таки много вещей на свете, которых ничем не добудешь, как ни хоти. Вот перчаток этих нету, а выписать из столицы не с кем. А главное, что обидно ужасно, надоело быть капралом, хочется быть офицером. А это невозможно. Наместник – лицо сильное в столицах, благоприятелей и покровителей у него куча, и в гвардии, и при дворе. Сам фельдмаршал, граф Разумовский, ему пишет два раза в году, поздравляя с именинами и днем рождения! Но наместник говорит, что быть произведенным в офицеры теперь немыслимо. Легче луну зубами ухватить. Надо ждать. Через года три можно будет похлопотать, и дело уладится.

А Засецкому спать не дают и мерещатся галуны и отвороты офицерского мундира. Надоел до смерти гвардейский капральский камзол, надоел и кафтан, которому, однако, многие и многие в городе завидуют, и «полевые» товарищи, и недоросли из дворян.

Во дни тоски и нытья несчастного молодого человека, столь зло обойденного судьбой, пришла весть в город, от которой заговорили в наместническом правлении чиновники и подьячие, заговорили и дворяне на вечерах и балах, в «редуте», или собрании, заговорил и народ на улицах.

– Осмелели разбойники на Волге! Стали жить селами, открыто, и стали нападать и грабить не хуже крымцев или киргиз. Надо положить предел озорству их и нахальству.

Появился у наместника в канцелярии молодой разбойник с повинной, прося помилования, позволения поселиться мирно в городе и приняться за какое-либо ремесло. Его вина половинная. Он никого не убил, и не ограбил, и не бежал… Он родился в стане разбойничьем от отца-атамана. За прощение невольной вины он брался выдать целый притон разбойников, привести команду прямо на место и указать, как их всех перехлопать или перехватать.

Он даже брался посредством хитрости все дело уладить просто. Пускай ему дадут две бочки вина, которые он доставит разбойникам по Волге на лодке, а в назначенный заранее день, когда команда будет близко, он всех перепоит.

Проект показался начальству сомнительным, но что касается до посылки команды, то сам наместник после беседы с кающимся разбойником решил действовать.

– Есть у меня для тебя, голубчик, случай, – сказал раз ввечеру наместник, шутя обращаясь к своему любимцу, – редкостный случай! Хочешь через месяц или два офицером быть?..

У Засецкого глаза загорелись.

– Вестимо, хочу. А что сделать?

– Перехватать и привести сюда с дюжину разбойников, а атамана их для пущей огласки повесить там же… Здесь будут судьи и палач казнить. Не то… надо, чтобы сказали: капрал Засецкий повесил волжского атамана разбойников и шайку переловил и перебил. Желаешь взяться за это?

Сказано – сделано.

Засецкий получил под начало команду, большую числом, чем обыкновенно посылали на разбойников, и, горя нетерпеньем молодости и славолюбия, выступил из города.

Хотел он взять с собой хоть одну шуваловскую пушку, но наместник воспротивился.

– Помилуй Бог, узнается «там», что палили из пушек по всякой сволочи. Обидно и неприлично показаться может им, и разгневаются… вместо милости еще реприманд получим.

Засецкий, уже повидавший не раз Петрыня и условившийся с ним во всем, весело двинулся и весело шел ловить «сволоку» и вешать атамана, чтобы осенью уже блеснуть галунами офицера с именем храбреца и «ероя».

И вот сидит он теперь в горнице атамана Усти, бледный, с лихорадочно сверкающим взором.

А Устя? Если все городские барыни и барышни заглядывались на красавца капрала, то казачке с Дона, еще не видавшей ничего на свете, и Бог велел теперь смущаться, путаться и за сердце хвататься…

– Что за притча?! – удивленно и уже печально повторяет Устя.

А притча – самая простая…

Глава 13

Наутро в поселке все поднялись с одной мыслью: поглазеть на казнь. Смертоубийство проезжих на большой дороге или на тропинках и в чаще окрестных гор, а равно, убийство в битве, было никому из устинцев, конечно, не в диковину; казнь же была редким делом, поэтому зрелищем, потехою. В редкие случаи казни в поселке обыкновенно каторжник Малина заведовал всем и старался ради баловства подражать казням в городе.

Теперь тяжелораненый сибирный не мог по-прежнему с шутками и прибаутками заняться потехой, но все-таки собирался прийти и помочь советом.

Малина мучился сильно от своей раны. Пуля хотя и пробила щеку и вышла в шею, но так счастливо, что каторжник мог остаться жив. Жгучая и невыносимо терзающая боль всякого другого привела бы в бессознательное состояние, но сибирный, изведавший на своем теле самые страшные истязания: плети, кошки, клещи для рванья ноздрей и ушей, клейма раскаленным железом, мог вынести тяжелую рану легче всякого другого. Он даже не лежал, как лег тотчас Ванька Лысый, когда был ранен. Малина изредка «прикладывался», но, полежав, вставал. Ему казалось, что при лежанье боль сильнее, к тому же он верил примете, что раненый если «заваляется», то и помрет…

Утром Орлик пришел к атаману, а несколько человек из устинцев, которые его сопровождали, стали пред крыльцом.

Устя с тех пор, как проснулась, была несколько взволнована.

Она ожидала объяснения и ссоры с есаулом из-за пленника капрала.

Пленнику атаман вдруг будто невольно, прямо обещал вчера после ужина, что отстоит его и не выдаст на казнь. Во всяком случае, вопрос этот будет отложен в долгий ящик. А там видно будет, может быть, можно будет его и отпустить. Капрал ожил, хотя немножко все-таки был озабочен и грустен: ему чудилось, что этот атаман только для виду начальник, а что всему делу руководитель – есаул Орлик, так хитро и ловко его проведший и погубивший.

Устя, с вечера уступив капралу свою горницу и постель, сама перешла в первую горницу, у лестницы, и спала на полу. Пленник, как ребенок, заснул от усталости и от тревоги дня. Изредка только бредил он во сне битвой, кровью, ранами, бегством и захватом.

Когда Устя проснулась и прислушалась, капрал еще спал.

И долго Устя сидела во второй горнице, не двигаясь и глубоко задумавшись. Она не входила к нему и не шла вниз, а, положив голову на руку, перебирала в голове те же диковинные думы, изредка все спрашивая себя мысленно или шепотом:

– Что за притча? Господь ведает…

Наконец, и Засецкий проснулся, огляделся… вспомнил и сообразил, где он, и вскочил как ужаленный. «У разбойников! Захвачен. Жди казни!»

И отчаяние с новой силой овладело им. Устя услыхала его движение и вошла.

– Здорово! – сказала она. – Отдохнул?

– Да, – уныло отозвался он.

– Не тоскуй… тебя я не приказал трогать, и не тронут, – вымолвила Устя сурово. – На что-нибудь да я атаман.

Когда Орлик вошел в дом, Устя, предварительно заперев пленника и положив ключ в карман, нацепила за спину свой мушкетон и спустилась вниз.

– Куда? – встретил ее Орлик на ступенях крыльца.

– Хотел пройти по поселку, осмотреть.

– Какое теперь смотренье, – сказал есаул, – надо смотреть тебе на расправу, а не на поселок. Ну, давай этих щенков.

– Петрыня бери! – вымолвила Устя холодно, стоя двумя ступенями выше есаула.

– А капрала?

– Сказал я тебе вчера!

– Что сказал?! Что ты?.. Ну тебя… Что ты балуешь, Устя! – воскликнул Орлик досадливо, но и удивленно глядя в лицо атамана.

– Я не балую. Капрала я уж порешил сегодня не казнить, после. Там видно будет.

– Знаем мы твое собирание. Коли не казним сейчас, то быть ему живу и на воле. Не отводи глаза, я не махонький: давай теперь.

И Орлик шагнул наверх.

– Постой, Орлик, – выговорила Устя тихо и едва слышно, – постой.

– Ну… – остановился есаул.

– Я тебе сказал вчера, а теперь опять сказываю… – медленно произнесла Устя. – Я капрала казнить не дам ни тебе, ни кому другому.

– Так я силком возьму! – взбесился Орлик.

– Тогда я тебя застрелю! – еле слышно выговорил атаман, и глаза сверкнули, заячья губка вздрогнула, а лицо, слегка изменившееся от волнения, стало румяно.

– Устя, что ты? Устя? – вымолвил Орлик вразумительно и спокойно.

Наступило мгновенное молчание.

– Устя, побойся Бога. Когда можно, я не перечу тебе. Душкина сам вывел из Яра и поставил на Камышинку, а капрала да офицеров миловать нам не рука. Я ведь не Малина, я не головорез, но помни, что я тебе сказывал: нам пример нужно им дать, чтобы они на себе его примерили, острастку сделать, чтобы барчонки не вызывались на нас ходить, как на зайцев иль волков, казнить одного – на целых три года как рукой снимет с них охоту.

Орлик замолчал, а Устя не отвечала и холодно, по-видимому, равнодушно смотрела в сторону.

– Ну?.. – вымолвил Орлик вопросительно.

– Что? – спокойно и тихо отозвался атаман.

– Понял ты? Надо его казнить?

– Нет, не надо… Что ж, мы до вечера будем тут стоять?..

– Устя?!

– Сказано тебе: не хочу и не дам, пойдете силком, буду защищать. Если вот меня убьете… ну, тогда иное дело, вестимо.

– Это твое последнее слово? – резко выговорил Орлик.

– Первое было и последнее оно же будет!

Орлик помолчал и произнес спокойно, но сурово:

– Ну, давай Петрыня.

– Бери, он в чулане.

Орлик крикнул молодцов со двора и пошел наверх. Тотчас же раздались в доме крики и возня… Петрынь вопил, барахтался и молил о пощаде, называя и зовя атамана.

Устя сморщила брови и села на ступенях крыльца.

Петрыня, рвущегося в руках, с трудом несли четверо молодцов по лестнице.

– Полно кудахтать, парень! – кричал Орлик. – Твое дело такое Каиново, что за него мало одной смерти: за него бы тебя надо голодом выморить да кожу содрать с живого.

Когда Петрыня вынесли на крыльцо, он увидел атамана и взмолился:

– Устя, Устя, помилосердуй! Вина моя… великая вина… Но ты знаешь, почто я в предатели пошел, помилосердуй.

Устя отвернулась и вздохнула.

– Тащи, тащи! – приказал Орлик, и кричавшего дико и отчаянно парня понесли дальше.

– Глядеть не пойдешь, атаман? – обернулся Орлик.

– Спасибо. Это ты привыкать, вишь, стал к мерзости: обошелся!.. – презрительно и злобно усмехнулась Устя.

– Молодцы просили его не вешать, а топить…

– Что желаешь, твое дело… хоть зажарь да съешь.

– Устя! – с упреком и с чувством произнес Орлик. – Грех тебе, знаешь, что зря коришь, я не головорез и не душегуб окаянный. Мне в смертоубийстве нету ни охоты, ни забавы, а зря мошкары не убью. За что ты злишься? Хочешь, что ль, Петрыня простить и отпустить – я отпущу. Хочешь, что ль? Скажи слово.

Устя молчала. Странное чувство озлобления на все, на всех, даже на самое себя, непостижимо душило ее.

– Сказывай! Желаешь… отпущу, хоть весь поселок взбунтуйся. Что ж молчишь?

– Ах, отвяжись, сделай милость, – вскрикнула Устя вне себя и вдруг вскочила на ноги, как если бы ее ударили. Она быстро отвернулась и стремительно пошла к себе наверх.

Орлик простоял несколько мгновений, задумавшись, потом тихо двинулся и пошел по тропинке среди кустов, которая вела в середину поселка. Оттуда несся шум. Гудели голоса, слышались крики Петрыня, говор и смех собравшейся толпы.

– Ах, Устя, чует мое сердце, быть беде великой, да и диковинной, – проговорил Орлик. – Или я уж ума решился? – вдруг прибавил он, взмахнув руками.

Кабы знал Орлик, что Устя думает и говорит то же самое…

На площадке, среди поселка, все население было в сборе, даже бабы и дети, даже старая Ордунья пришла поглазеть.

Толпа теснилась вокруг Петрыня, лежавшего на земле. Около него стоял Малина с обвязанной шеей и головой. Он что-то приказывал и, очевидно, распоряжался, а Мустафа, Лысый и старик Белоус исполняли его приказания. Веревки на Петрыне отпустили свободнее, чтобы снять с него платье и рубаху, а затем уже голого опять скрутили сильнее.

Петрынь рыдал и захлебывался. Изредка, но уже как-то странно и бессмысленно, будто без сознания и понимания произносимого, он повторял однозвучно:

– Отпустите, отпустите…

Когда Орлик подошел к толпе, Малина выступил к нему и злобно заговорил:

– Это за что же его миловать! За то, что он меня было убил? За то, что он капрал или барин, что ли? А? Нешто это гоже?.. Это баловство?

– Я не милую! – отозвался сухо Орлик. – Атаман не дает.

– Совсем, стало быть, ему прощенье вышло. А?

– Не знаю, может, и совсем.

– Ребята, что ж это? Гоже это? – обратился Малина к толпе. – Он чуть не убил, щенок. Что народу ухлопал. Попался сдуру живым, так мы его накормим и домой отпустим. Что мы тут, разбойники аль иноки святые? Гоже ль эдак действовать? Что здесь – обитель, что ли?

Толпа заворчала кругом, соглашаясь с Малиной.

– Полно вам! Перестань, Малина, – вымолвил Орлик сердито. – Перемены не будет, хоть разорвися, атаман уперся.

– На ноне или совсем ему прощенье? – спросил Малина. – Ты это токмо скажи.

– Там видно будет.

– Ты с нами, есаул, аль нет? – раздалось в толпе. – По-твоему, не след тоже его казнить?

– По-моему, следует! – отозвался Орлик.

– Ты, стало, нам запрета не кладешь? – спросил Малина. – Если мы сами капрала ухлопаем, так что атаман опосля узнает?

– Вестимо. Это его баловство! – опять отозвался угрюмо Орлик.

– Ну, ладно! Слышали, ребята? Стало быть, капрал не уйдет! – раздались голоса в толпе.

– Ну… а с этим? – спросил Малина. – Мы порешили топить.

– Валяй! – сказал Орлик и двинулся.

– Куда же ты? Есаул? Егор Иваныч? – раздались голоса со всех сторон. – Не уходи. Потешимся.

– Нет, братцы, вы одни расправьтесь, а мне смерть недужится. Я до двора, прилечь. Руку больно…

Орлик прошел толпу и побрел к себе задумчивый и унылый. Дома, однако, он не лег, а сел под окном.

Несколько человек подхватили Петрыня и понесли к берегу. Малина двинулся за ними, а за каторжником повалила и вся толпа. Мустафа и двое татар уже убежали вперед.

– Потяжеле, да не гладкий! – крикнул им вслед Малина.

Когда тронулись с места, Петрынь опять заметался, застонал и взмолился, но на его крики никто не отвечал, хотя бы и прибауткой, как было на площадке, когда его только вынесли из дома атамана.

На берегу, где были привязаны лодки, тащившие Петрыня, остановились. Когда самую большую из лодок отвязали и причалили боком к берегу, четверо татар внесли жертву и положили на дно. Малина вошел с пуком тонкой и крепкой бечевы, Мустафа с другим татарином вместе тащили с трудом большой камень.

– Якши? Карош? – кричал он.

– Карош! Карош! Давай, – отозвался Малина. – На обоих бы годился, кабы не атаман. Эй, Белоус, садись к рулю. Хоть на это пригодись, дармоед.

Камень бухнули тоже на дно лодки.

– Утопить бы уж заодно и дедушку Белоуса! – пошутил кто-то.

Двое молодцов сели к веслам, а старый Белоус неохотно и вздыхая, умостился на корме. Мустафа прыгнул на середку и, упав, шлепнулся и сел на Петрыня.

Раздался дружный хохот.

Толпа с гиком рассыпалась вдоль по берегу. Солнце было уже высоко и палило с синего безоблачного неба. Волга, казалось, не шла мимо, а стояла, как озеро, в тиши и зное жаркого полдня! Обыкновенно бурливая, она теперь не катила волну с зыбью к берегу, а сверкала, как гладкое зеркало, отражая в себе отплывавшую с людьми лодку и народ, рассыпавшийся вдоль берега.

– Ну, помоги, крымская душа! – сказал каторжник. – Я, вишь, подшибленный, плечами двинуть не могу. Обвязывай!

Лодка остановилась саженях в десяти от берега и тихо двигалась, уносимая течением.

Мустафа и другой молодец обмотали бечевой камень и затем, завязав узлом концы, пропустили их под мышки через грудь лежавшей голой жертвы, потом окрутили шею и закрепили на спине.

Поднять парня и камень вместе было мудрено… Сначала подняли его одного и спустили в воду за борт, и он повис на туго натянутой бечеве.

Петрынь будто пришел в себя от свежей воды, и отчаянные крики его огласили вновь окрестную тишину… Гиканье и гул голосов отвечали ему.

– Ну, поднимай. Дружно, зараз! – командовал Малина.

Два молодца подхватили камень и перебросили через борт лодки. Плеснула вода кругом. Раздался яростный, хриплый, но и последний крик, и все исчезло, только круг пошел по воде.

– Вот тебе и Петрынька! – отозвался кто-то.

– Ракам на дне ноне пир горой будет! – сказал Малина.

А толпа на берегу уже не гоготала, а молчала, будто притаясь, и полная тишина наступила на мгновенье.