Текст книги "Атаман Устя"

Глава 21

Кто таков атаман Устя и откуда он никто из разбойников не знал, и всякий гадал на свой лад.

Только есаул Орлик, дядька Ефремыч и сын прежнего атамана, Петрынь, знали правду, знали, что Устя не парень, а девица!

Да, атаман с красивыми яркими глазами, с орлиным взглядом, всякого поражавшим отвагой, но с женским, даже полудетским маленьким ртом и чудной заячьей губкой, в которых подчас сказывалось лишь одно добродушие до наивности, этот молодец-атаман была двадцатилетняя девушка; и если Устя казалась тощим и худотелым парнем, то разве потому, что для молодца требовалось иных плеч и рук, иной дюжей спины. Устя была станом так же красива, как и лицом, полна и стройна, но в мужской одежде она казалась малорослым и худым парнем. Только грудь этого атамана была хотя и годная по виду для парня, для девицы была не особенно высока; но Усте это обстоятельство было на руку, а иначе мудрено бы было и прослыть за молодца в глазах того сброда, которым атаман командовал.

Откуда же взялась и кто такая была молодица и красавица Устинья?

Лет с двадцать назад в одной станице войска Донского поселился с женой новый молодой священник. Красноярская станица была большое и богатое поселение, в котором насчитывалось более двухсот дворов. Земли у казаков было вволю, никто не знал даже, где кончается земля, которую они считали своей; паши, где и сколько хочешь; где ни горка со склоном на солнце, разводи бахчи, где ни речка, лови рыбу, где ни луга заливные, разводи и паси скотину – полное раздолье и приволье.

Кругом Красноярской станицы верст на двести, иногда и триста, было все то же богатство, все то же раздолье, та же ширь и та же жизнь мирная и богатая, как у Христа за пазухой. Изредка только тревожила эту жизнь разная татарва – хивинцы, кубанцы – своими набегами. Но казаки привыкли возиться с ними испокон веку; столетние старики помнили, что их столетние деды еще рассказывали про вечную вражду с ними, вечные набеги и битвы. Случалось, что татарва одолевала, грабила станицы, резала людей, уводила в полон казачек и детей и угоняла скот; бывало, часто, что и сами казаки ходили в поход поживиться на счет дальнего соседа, и тоже ворочались домой не с пустыми руками. Появлялись иногда и арбы с товаром, и у жен и дочерей заводились зачастую камни самоцветные, мониста из золотых червонцев и дорогая шелковая одежда: татарва, видно, жила богаче донцев, и им грабить ее было выгоднее. В Красноярской станице жилось так же, как и везде на Дону. Красноярцы тоже отбивались раза два в десять лет и тоже изредка, вместе с другими станичниками, ходили войском в пределы басурманские наживиться, чтобы домой женам и дочерям гостинцев притащить, а сыну коня лихого туркменского пригнать.

Станичный красноярский священник жил богато, так как прихожане его любили, да и народ все был богомольный, который на храм и на причт не жалел уделять по мере сил.

Священник, отец Феодор, был уже давно женат на доброй и красивой казачке из Цимлянской станицы. Ему было уже за тридцать лет, жене около двадцати пяти; жили они дружно и мирно, но детей у них не было.

Отец Феодор был человек хилый и болезненный, который за неделю уж раз непременно свалится с ног и полежит, недужась, зимой у печки, летом в саду, греясь на солнышке. Во сколько хил был тихий и ласковый ко всем поп, во столько цвела здоровьем попадья; на матушку многие молодцы-казаки любовались и заглядывались, а старые люди и жалели.

– Эх, здорова, а пропадает зря, – говорили они. – Не по батюшке матушка. Он только в чем душа держится, а она кровь с молоком.

Часто грустили муж с женой, что при их достатке и дружном житии Бог детей не дает им. В особенности горевал об этом сам отец Феодор.

Он будто назло обожал детей до страсти, и что станичные баловники-ребятишки позволяли себе с батюшкой, было даже зазорно людям.

– Отхворости ты их! – часто говорили попу. – Чего ты им волю даешь над собой умничать. На этих пострелов одна заручка – прут. Дерево Господь на топливо человекам растит, а веточки на розги.

– За что их? Пущай! Они на то и малы, чтобы баловать, – отвечал добродушно священник.

Разумеется, ребятишки любили батюшку чуть не больше своих родных и со всякой затеей, со всякой шалостью лезли к отцу Феодору.

Однажды на станице был сполох, и старшина объявил, что все славное войско Донское порешило новый поход за Кубань, проучить поганцев соседей, что покоя не дают четыре года, все грабят православных.

– Да и кости расправить пора. Засиделись атаманы-казаки. Надо сбегать за добычей, за золотом, шелками и камнями самоцветными.

Человек с полсотни собралось и с Красноярской станицы, пожилых и молодых, и присоединились к войску. Через год после лихого дальнего похода донцы вернулись с богатой добычей. Вернулись домой и красноярцы; у них тоже был табун коней, арбы с товаром и вьюки со всякой всячиной.

Вместе с добычей пригнали донцы и сотню пленных, из которой на станицу пришлось по дувану пять человек: женщина уже пожилая, две маленькие девочки умершего в дороге кубанца, один молодой парень и один уже старик, невесть зачем угнанный казаками с родины. Сказывали, сам он за кем-то из взятых увязался, не хотел расстаться, кажется, за дочерью. А кому и когда по дувану дочь досталась, теперь никто и не знал. Старик затосковал по дочери и по родине и скоро помер.

Двух девочек-сироток окрестили и отдали тому, кто более всех любил ребят, то есть отцу Феодору. Девочки дикие, злые, несмотря на ласку и уход священника, смотрели зверьками; как есть пара волчат; только и мог с ними ладить молодой парень Темир, которого отдали казаки по соседству в батраки к одинокому старику, прежнему старшине станичному.

Кто такие были пленные, сами казаки, их пригнавшие, не знали. Кто говорил – хивинцы, кто называл грузинами, а кто постарше, умевший различать басурман, называл абхазцами. Они ничего сначала о себе сказать не могли.

Пожилая женщина и старик были на одно лицо, некрасивы и черны, как цыгане; девочки были совсем на них не похожи, красивее и светлее лицом. Парень Темир и вовсе отличался от всех и лицом, и нравом; он был замечательно красив собой, статный, сильный, лицом смуглый, с большими черными глазами и на вид гораздо старше своих лет. По пальцам, на вопросы казаков, считал он семнадцать лет себе, а по виду, усам и бородке казалось ему и все двадцать пять.

Темира за его разум и добродушие, лихость и отвагу, да еще вечную готовность всякому услужить, полюбили все казаки, а за чудные очи с блеском да за брови дугой и ус курчавый, еще пуще полюбили все казачки.

Через полгода по прибытии в станицу Темир уже изрядно говорил по-русски и, будучи уже христианином с именем Борис, стал, ни дать ни взять, природный донец казак.

– Хочешь домой? – шутили с ним.

– Ни. Зачем? Мне здесь хорошо, – отвечал он весело.

– Темир, по войску приказ вышел тебя на родимую твою сторону отправлять и опять в басурманы крестить! – постоянно шутили с Темиром казаки и казачки.

Темир отшучивался или говорил:

– Отправят, я опять сюда сам приду.

Отец Феодор, выбившись из сил со своими двумя воспитанницами, часто обращался к Темиру за помощью. Молодой малый умел с ними ладить, хотя они были не из одной стороны с ним. Теперь он уже мог объяснить станичникам, что все они попали вместе из совсем разных мест. Умерший старик был осетин, женщина, по его словам, была татарка-туркменка и говорила для него совсем непонятным языком, девочки были с берегов Черного моря, из Абхазии, а он сам был кабардинец.

– Кабарда! Слыхали! Знаем! – говорили казаки. – Хороший народ, хоть и басурман! В битве страсть лих и злюч, а в обиходе, особливо в плену, повадливый, добрый, совсем наш православный. Вот и ты таков вышел.

Через год старик казак, у которого жил молодой кабардинец, умер, и Борис-Темир по собственному желанию перешел жить и служить к отцу Феодору. Скоро одна из девочек, самая злая, упала в колодец и утонула, а другую выпросил себе у попадьи ее родственник, богатый казак из Цимлянской станицы. Священник даже рад был отделаться от своих абхазских волчат. Зато парень, красавец Темир, которого никто не звал христианским именем Борис, остался у отца Феодора и вскоре жил на положении уже не батрака, а как бы родного сына; особенно полюбила его матушка и стала лелеять пуще родного.

Но тут-то через года полтора и приключилось нечто… Дело темное, но по всему – грешное. Однако так как казаки были народ все справедливый, простодушный и честный, то весь мир порешил дело скоро и прямо.

– Ну, что? Бог с ними! Не наше дело… Да и кто ж тут виноват. Сего и ждать надо было. Нехай их, не нам судить.

У матушки попадьи и хилого отца Феодора явилась на свет девочка, красавица писаная, но лицом вся вылитая кабардинец Темир. Должно быть, матушка уж очень полюбила парня да чрез меру много и часто заглядывалась на него, даже сам Темир, глядя на девочку, ахнул, увидавшись, будто в зеркале. А отец Феодор вздохнул, улыбнулся кротко и ничего не сказал; только на другой день он, добродушно поглядев на жену, поцеловался с ней и шепнул ей на ухо:

– Ты моя, а она твоя, стало быть, и она моя.

На крестинах батюшка был всех бодрее, говорливее и бережно купал в купели новорожденную, нарекаемую Устиньей.

Подгулявшие на крестинах казаки выпили и за здоровье «кабардинки», но затем в трезвом виде, из уважения к священнику, называли так новорожденную только заглазно…

Глава 22

Маленькая Устя, должно быть, родилась, как говорится, в сорочке: с колыбели все любили и баловали девочку-красавицу. Отец Феодор боготворил ее и упорно звал, будто с умыслом, не иначе как по имени и отчеству; для всех крошка была Устя и Устюша, а для него всегда Устинья Феодоровна. Мать тоже любила ее, хотя и меньше, чем священник. Темир часто ласкал и нянчил девочку и подолгу глядел на нее, задумываясь глубоко. А о чем он думал, никто не знал, и никогда ни единым словом не проговорился молодец. Какая-то злая кручина явилась у него, которую он от всех скрывал; даже и попадье, которую, конечно, он любил больше всех на станице, он ни разу не объяснил своей тайной тоски.

С каждым годом матушка все более привязывалась к Темиру, им только и жила, и дышала. Когда случалось Темиру отлучиться из станицы в город по делу, а такие дела отец Феодор изредка поручал ему, матушка в отсутствии Темира не дотрагивалась даже до обеда и, сидя на крылечке, все глядела на дорогу, по которой он обыкновенно ворочался.

Так прошло восемь лет. Подросла Устя, стала худенькая, длинная, но стройная и живая девочка, умнее и быстрее и словом и делом других девочек. Она равно любила и отца, и мать, и «братца», как звала она Темира.

Жилось бы семье священника мирно и благополучно, но не так захотела, видно, судьба.

Прошел слух о войне царицы Анны Ивановны с басурманом-туркой. Донскому казацкому войску повелено было тоже выйти походом и тревожить турецкую границу с другой стороны, между морями Каспием и Черным. Собралось войско охотно, и было хотело дружно ударить на крымского хана, заклятого, векового врага донцов, но из столицы было оглашено, что с крымцами сама царица справится… Донцам приказано было двигаться за Кубань и идти вперед, елико возможно дальше.

Услыша об этом походе казаков, о наборе охотников в войска, взмолился священнику и старшине станичному и молодец Темир:

– Отпустите в поход с казачеством!

Матушка от этой просьбы молодца обомлела, заболела и, оправившись, всячески молила его образумиться.

Сначала показалось всем казакам дело это неподходящим.

В войске служили одни природные казаки и посторонние не допускались.

– Чем я не казак! Будьте милостивы, заслужу! – молил Темир.

Стали казаки почесывать за ухом и чуб теребить.

– Чем Темир не казак! Православный, парень отважный, на коне скачет, почитай, удалее казака, копьем и шашкой орудует тоже не хуже любого донца. Чем он не казак! А по-ихнему, басурманскому, он не забыл – будет проводчиком и языком. Гляди, заслужит больше другого и в иной беде окажется полезнее иного природного казака.

– Снарядить Темира на войсковой счет, атаманы-молодцы! – решила громада на майдане.

И через неделю у Темира были конь, одежа новая, шапка донская, шашка, пика и кинжал еще в придачу, к которому у него всегда страсть была, и которым он орудовал ловчее шашки. Казалось, на медведя и на всякого зверя его пусти с этим кинжалом, и он маху не даст.

Собрался Темир охотником и выехал вместе с красноярской полусотней в ближайший город, чтобы оттуда соединиться со всем войском Донским.

Отец Феодор грустил, отпуская Темира, и жалел, хотя уверен был, что парень вернется из похода, сослужив войску, и себя прославив на весь Дон. Маленькая Устя смеялась, провожая братца, и прыгала козой, но вечером стала звать и требовать братца… Напрасно отец объяснял девочке, что Темир в поход ушел и ранее девяти месяцев не вернется. Девочка все требовала любимца, плакала и так всю ночь не уснула, все звала его.

Матушка лежала на кровати у себя в горнице сама не своя, лицом такая, что краше мертвецов в гроб кладут, глаза странные, будто у человека, ума решившегося, и дыханье ровное, речь спокойная, только изредка глубоко и протяжно вздохнет она. Совсем будто вот последний вздох умирающей, будто с ним вместе и душа с телом расстанется.

– Полно, жена, – решился, наконец, на другой день вымолвить отец Феодор, – себя пожалей. Гляди, восемь либо девять месяцев живо пройдут. Дочкой займись, видишь, скучает, бедняга. Бог милостив, вернется наш Борис, на весь Дон славный казак.

– Он не вернется! – проговорила тихо матушка.

– Все бабы так сказывают, сыновей да мужей собирая на войну, а восемь из десятка назад всегда приходят; иначе и воевать бы нельзя людям, кабы все гибли до единого, а Борис вернется скорее, чем иной какой трусливый да мешковатый – те скорее головы оставляют у басурмана.

Матушка на все молчала, трясла головой и отвечала одно и то же:

– Не вернуться ему назад!

Наконец, однажды сказала мужу с гневом:

– Не вернется Темир. Не затем он собрался, чтобы воевать, а затем, чтобы родную сторону увидеть, отца и мать обнять, сестер да братьев… Десять лет не видал он их… десять лет мучился, притворствовал с нами и добился своего… ушел.

– Полно на милого клеветать, жена! – кротко, но укоризненно усовещивал женщину священник.

Месяц за месяцем прошло около года. Стали ходить слухи на Дону, что поход вышел неудачен, что много казаков оставили свои головы за Кубанью, а кто и назад идет, то без добычи и без чести воинской. Скоро слухи оправдались. Вернулось войско Донское, вернулись и красноярцы домой; пошли их четыре дюжины с лишком, а вернулось человек тридцать, да и те наполовину раненные и изувеченные.

А Темир?

О молодце, перекресте из басурман в православные, казаки принесли лихую весть и худую славу.

Не только бросил Темир своих и перешел на сторону басурмана, но через три месяца после его исчезновения, когда напало на полки донские басурманское войско, то впереди всех, якобы в числе командиров, в богатом наряде, увидели и признали красноярцы изменника Темира. Много в этой битве порубили басурмане казацких голов. Видно, изменник Темир своим счастье принес, а казачеству незадачу и несчастие. И весь поход, будто не с того конца начатый, прахом пошел.

Отец Феодор был поражен известием. Казаки говорили, что этого и ожидать следовало, что, как волка ни корми, он в лес смотрит. Отец Феодор ничего не говорил, а думал про себя:

«А если там отец, мать, братья родные. Да всех через десять лет он увидел. Ох, один Господь это дело видит, и рассудить праведно может, а не мы, люди грешные и разумом слепые».

Но на душе своей сам священник дело рассудил по-Божьему и беглеца Темира изменником и предателем не почитал. Странно и диковинно только казалось отцу Феодору, как судьба мудрит. Был на станице пленный кабардинец и, прожив без малого десять лет, вернулся домой, на родную сторону… А тут осталась девочка – его двойник лицом, и красотой, и огненным блеском глаз, и проворством речи и ухваток. Оставайся Темир на станице, дело казалось бы проще. Зачем судьба так устраивает, так мудрит?

Отец Феодор долго поминал мысленно Темира, не осуждал, но просто жалел, что ласкового молодца нету в доме.

Матушка, узнав вместе с другими от вернувшихся казаков о поступке Темира, приняла эту весть удивительно спокойно, будто она и впрямь давно уж это знала.

Однако с этого времени женщина сразу переменилась. Она надела черное платье, повязалась по-старушечьи черным же платком и, хотя еще недавно была красива, вдруг стала и лицом старуха. Быстро пришли к ней седина, морщины, лицо осунулось, щеки полные ввалились, а глаза ясные потемнели; даже стан сгорбился, и походка сделалась не твердая и легкая, а тихая и неверная, как у старых людей.

Сразу сравнялась здоровьем недавно красивая матушка с вечно хилым мужем, а скоро и обогнала его. Чрез год женщина 35 лет казалась на вид 60-летней. Она чахла не по дням, а по часам, таяла как воск и следующей весной уже не поднималась с постели. Месяц пролежала подкошенная горем женщина молча, не произнося ни единого слова, без жалобы, без ропота, без слез; наконец, однажды она заговорила с отцом Феодором, попросила у него прощения, исповедалась, причастилась и сама прочла отходную, а потом, пролежав не двинувшись целую ночь, под утро проговорила:

– Батюшка, муж, прости меня…

– Простил! Простил! – отвечал священник со слезами. – И Бог Господь простит. Буду молиться о тебе Ему, Всеблагому.

Чрез несколько минут женщина подняла глаза на мужа и опять шепнула еле слышно:

– Прости меня.

Отец Феодор вместо ответа поцеловал жену в лицо и, хотел было сказать ей несколько слов ласки, но взгляд жены, будто просящий о чем-то, остановил его.

– Что, родная?.. – спросил он.

Матушка не ответила, она была на том свете; только глаза мертвые будто говорили еще и будто просили: «Прости, мол, человек Божий, женщине ее грех земной…»

Девочка Устя прежде священника поняла, что ее мать уже не прежняя, а другая стала… Девочка заплакала горько и бросилась из хаты на улицу.

– Мама! Мама! – стала звать она, заливаясь слезами, будто почуяв, что маму надо звать и искать теперь везде… везде, кроме той постели, где лежит покойница.

Глава 23

И в домике священника стало тихо, тоскливо. Когда-то и, сдается, еще очень недавно, в нем зачастую шумели и кричали, бегая по всем горницам, Темир с Устей, а им вторила, весело и громко смеясь их играм и затеям, красавица жена священника, переходя по хозяйству от одного дела к другому, всегда яснолицая, бодрая и счастливая, моложавая не по летам, с виду будто ей все двадцать пять лет не проходят и застряли на лице и в теле.

И сразу все сгинуло, будто по волшебству злого колдуна какого.

Отец Феодор, всегда хилый смолоду, стал еще больше хворать. К болезням тела прибавилась и болезнь духа – гореванья напрасные по доброй жене, которая, как солнышко, освещала домик своими глазами и улыбкой. Теперь в горницах было будто темно, будто вечные сумерки. Девочка-дочь была слишком умный ребенок, чтобы исчезновенье друга и братца Темира, а затем смерть матери не отразились на ее нраве; Устя тоже притихла, не резвилась, сидела по целым часам около отца и задумывалась о чем-то… о своем… о таком, что словами мудрено сказать. Всякое такое чудесное!.. Или она, поглядев священнику в лицо, вдруг тихо и задумчиво спрашивала что-нибудь, на что отец Феодор затруднялся дать ответ и говорил кротко:

– Вырастешь, будешь большая – узнаешь; а теперь ты маленькая и моего объяснения не поймешь.

А Устя часто озадачивала священника.

– Как же это, если наш Господь Бог всемогущ, – сказала она однажды, – и допускает басурманскому богу тоже человеками управлять. Вот басурманский бог Темира погубил, к себе переманил.

И много думала девочка о судьбе братца Темира.

Так прошли года.

Хворал и болел часто отец Феодор, а все был жив. Сказывает недаром молва людская, что кто все «скрипит», дольше проживет, чем тот, кто все на ногах; один будто свыкся со всеми болезнями и не поддается им, а другого как обухом по голове хватит болезнь на ходу и сразу, подкосив с ног, свалит на тот свет.

Отец Феодор стал уже сед как лунь, хотя ему всех 60-ти лет еще не было, а прежняя девочка Устя стала красавица казачка и выделялась среди других сверстниц, как отменный соболь. Все молодцы на нее заглядывались. Немало уже сватов и свах перебывало у священника и от духовных лиц, и от богатых казаков.

Но Устя усмехалась только на слова отца о замужестве и головой трясла:

– Никогда ни за кого я не пойду, батюшка; не такая я уродилась.

И, действительно, Устя ни разу ни на одного молодца не глядела так, как другие девушки: будто они не существовали для нее. Девушка проводила время с отцом в беседах, или хозяйничала, или тайком от всех и, конечно, ночью, уведет коня со двора на край станицы, будто на водопой к речке… А там сядет на него и носится часа два по степи, избегая наскочить на людей. Священник знал эту страсть и молчал. Он помнил, какая природа говорила в сердце девушки. На станице тоже многие зачастую объясняли нрав, нелюдимство и диковинное поведенье девушки тем, что знали все про нее.

– Кабардинка! Что ж?

Устя была счастлива по-своему и обожала отца, а священник, конечно, боготворил девушку и только задумывался подчас о том, что станется с Устей, когда его не будет на свете.

– Все ж таки замуж бы выдать, покуда жив, – говорил он и девушке, и приятелям из прихожан.

Наконец, однажды, когда Усте было уже восемнадцать лет, слепая судьба-лиходейка снова будто вспомнила о священнике с дочерью и снова заглянула к ним на двор с бедой.

Объезжал станицы войска Донского, с указами из Москвы, военный государственный секретарь. Его принимали везде с почестями, как если бы он был атаман всего войска. Сказывали, будто он был лично известен новой царице Елизавете Петровне, что уж несколько лет как вступила на престол российский. Секретарь этот с большой свитой, как и подобало важному барину, явился и в Красноярскую станицу. Отвели ему помещение в доме отца Феодора. Случилось это как на грех.

Сразу, как только увидел он Устю, то будто разум потерял от нее. Ему бы следовало через день ехать дальше, а он остался и пробыл еще два дня и все с Устей беседовал: поразила не в меру столичного гостя красота казачки. Но насколько быстро он влюбился в девушку, настолько же почти стал ей противен. Устя всегда недолюбливала тех, кто ей говорил разные сладости, которые всегда говорятся красавицам; даже на многих своих молодых станичников, которых бы любая девица-казачка полюбила, Устя смотрела строго, находила их умными и красивыми, но полюбить… чувствовала, что не может!.. Не таких и не такого полюбила бы она!

Проезжий важный барин был не очень молод, лет за тридцать, но неказистый – ни станом, ни осанкой, ни лицом. Длинный, тощий, с впалой грудью, с лицом нечистым и румяным и весь в веснушках. Нос и рот изрядные, но глаза маленькие, будто щелки, и совсем белесоватые.

– Вот худорож наш гость!.. – сказал даже отец Феодор в первый же день.

Священник заметил, что гость шибко и сразу занялся Устей, по-видимому, просто «врезался» в девушку, как говорили казаки. И ходит и глядит на нее будто без ума, без памяти.

«Пущай его! – думал священник. – Ведь все ж ему надо будет не ныне-завтра уехать».

То же думала и Устя, но не могла, однако, воздержать себя и поневоле с первой же минуты стала дразнить секретаря и на смех подымать; он и обижался, а все-таки льнул к ней.

На третий день секретарь в беседе наедине с ней предложил девушке бросить отца и последовать за ним в столицу, обещая ей горы золотые. Устя сильно обиделась, но свела было дело на один смех. Секретарь упорно и назойливо стоял на своем, и девушка стала отвечать резко. Дошло дело до того, что она объяснила гостю невозможность полюбить такого урода, как он, «белоглазый глист».

Секретарь обиделся и ушел в свою горницу, а в сумерки объяснился о том же самом со священником, предлагая ему сначала тысячу рублей, потом три, потом семь тысяч, чтобы отпустить с ним дочь в столицу в качестве или в должности простой наложницы.

Отец Феодор сначала и понимать не хотел и все отсмеивался, потом заподозрил, что секретарь не трезв, но когда тот назойливо стоял на своем, увеличивая куш, оскорбленный священник вспылил, как еще никогда в жизни не бывало. Не долго думая, он стал просить важного гостя тотчас вон на улицу из-под своей кровли. Секретарь стал грозиться, что за такую дерзость засадит священника в острог, а «девчонку» его силой увезет с собой куда захочет.

Священник оделся, вышел на церковную площадь станицы и начал, останавливая мимо идущих казаков, просить созвать мир тотчас на сход.

Скоро собралась толпа. Все посыпали из хат на площадь, даже старухи и ребятишки прибежали из любопытства узнать, что за сбор.

– Что за притча, батюшка? Что приключилось? – говорил каждый, подходя.

Когда все собрались, священник объявил поведение секретаря.

Казаки разгорелись, загалдели и двинулись к дому попа учить его гостя, московского секретаря. Однако тот, почуяв беду, уже собрался. Лошади его были заложены в экипаж, а вся свита уже рассаживалась по тележкам и на коней.

Хотели, было, самые лихие казаки не пускать его усаживаться в коляску, а заставить прежде прощенья просить у любимого и уважаемого священника, но отец Феодор остановил их… Довольно было и того, что Устя, проводив гостя из горницы, стояла на пороге дома и, кланяясь в пояс отъезжающему, ласково и приветливо говорила, балуясь:

– Доброго пути, белоглазый глист. Уноси скорее тощую спину от наших казацких нагаек.

Многочисленная свита секретаря молчала, как по уговору или по его приказу. Секретарь, сердитый, красный как рак, фыркал, точно лошадь с сапом, и, усевшись в коляску, не вытерпел. Он обратился к священнику, стоявшему уже перед домом около дочери, и к ближайшим казакам и выговорил:

– А казачке этой быть у меня – волей-неволей; не пройдет и месяца… Вот вам мое последнее слово.

Толпа, было, заревела и полезла на экипаж, но отец Феодор удержал всех одним словом:

– Бог с ним; бросьте, молодцы; неразумный какой-то.

Секретарь, погрозясь кулаком, двинулся от крыльца в сопровождении своих холопов, сопровождаемый гиками и свистом.

К вечеру отец Феодор с Устей уже смеялись и шутили насчет того, как она прельстила столичного гостя; священник махнул рукой, идя спать, и сказал:

– Ну, спасибо, все обошлось без беды. Спустить мне ему не хотелось обиды, а как созвал народ, то сам испугался за него. Слава Богу, цел уехал.